Юлиан Стрыйковский - Аустерия

• Название: Аустерия
• Автор: Юлиан Стрыйковский
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7516-0880-4, 978-5-9953-0060-1

Действие романа «Аустерия» польского прозаика Юлиана Стрыйковского происходит в самом начале Первой мировой войны в заштатном галицийском городишке. В еврейском трактире, аустерии, оказываются самые разные персонажи, ищущие спасения от наступающих российских войск: местные уроженцы-евреи, хасиды, польский ксендз, австро-венгерский офицер. Никто еще не знает, чем чревата будущая война, но трагедия уже началась: погибает девушка, в городе бушует пожар и казацкий погром.

По этому роману знаменитый польский режиссер Ежи Кавалерович в 1982 г. снял одноименный фильм, получивший приз «Золотой лев» на национальном фестивале в Гданьске.

---

— Явдоха, послушай, что я тебе скажу…

— Пусты, люды бачуть!

С шляха к аустерии свернул ксендз-законоучитель.

— Добрый день!

— Добрый день! — ответил старый Таг.

— Куды пишла! Куды пишла! — кричала Явдоха на коров.

— Я иду из города. — Ксендз вытирал платком лоб и шею. — Из города иду, — повторил.

— Из города?

— Из ада, если хочешь знать.

— Горит еще?

— Да. Кое-где.

— Но вроде чуть поменьше.

— Может, чуть поменьше.

Оба перевели взгляд на серебряную полоску восхода. Тучи дыма опали.

Красное зарево поблекло, стало розовым.

— Уже день. Может, обойдется. Огонь гаснет… — сказал старый Таг.

— Господь милостив.

Явдоха все кричала на коров, которые залезли в грязь у ручья.

— Слава Богу, что уже день. Что у нас сегодня? Пятница?

— Пятница… Бума повесили, — сказал ксендз. Старый Таг остановился, бессильно уронил руки.

— Мы наткнулись на казаков. Я вез на бричке Асю. Бум шел рядом. Они сказали, что его-то и ищут. Решили, Ася — его сестра. Меня отпустили.

— Я знал, я с самого начала знал…

— Я их заклинал, просил, угрожал.

— Почему Бум… Он ведь не убивал… Это не он убил!

— Мы с баронессой поехали к коменданту. Без толку.

— Но ведь не он убил!

— Я делал, что мог.

— Благословен Судья истинный…

— Ног не чую, присядем где-нибудь.

Калитка была открыта. Они вошли в дом. В зале еще не растаяла темнота. Старый Таг раздвинул занавески. Висячую лампу кто-то уже погасил. Наверно, Явдоха. Она же, верно, и черный платок сняла.

Таг приоткрыл дверь в спальную комнату:

— Нет больше Бума.

Ксендз сел за длинный стол:

— Я хотел ему помочь. Хороший был мальчик. Зачем я ее взял? Чем человек старше, тем глупее. — Он тяжело вздохнул.

— Выпьете молока?

— Спасибо. С вами всегда так. Всякий раз: хочешь сделать хорошее, выходит наоборот. Проклятие какое-то. Я подумал: бедный мальчик, отвезу его покойницу на погост, помогу похоронить, прочитаю за упокой ее души «Отче наш», ничего, что на еврейском кладбище. — Ксендз потер лоб. — Я только сейчас начинаю понимать слова: «Иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов».

Старый Таг вышел в кухню и принес стакан молока. Поставил на стол перед ксендзом:

— Пейте, отец. Теплое еще, только подоили.

Ксендз помотал головой.

— Тут у меня невестка и внучка…

— Я потому и пришел. Хочу забрать вас к себе. Переждете у меня пару дней.

— Я должен пойти к коменданту.

— Зачем? Опомнись, это уже ничему не поможет.

— Я должен сказать, что повесили невиновного.

Ксендз поднял на него глаза.

— Бум все время был у меня в аустерии. Сидел с покойницей. Я должен это сказать. Я должен пойти к коменданту.

— Тебя не впустят. Охрана не впустит.

— Как это не впустят? Бум не виноват, и пусть невинная кровь камнем падет на их души.

— Это уже ничему не поможет. Зачем без нужды лезть на рожон? Не такой уж ты молодой. Почему стоишь? — разозлился ксендз-законоучитель.

Старый Таг не сдвинулся с места. Стоял, повернувшись лицом к спальной комнате.

— Это конец света не только для меня, — сказал старый Таг словно бы самому себе.

— Упрямец. Тебя одного уж наверняка не впустят.

Старый Таг подошел к столу.

— Сколько тебе лет? — спросил ксендз. — Между нами вроде год разницы.

— Два года. Пустяки.

— Тогда это было много. Сейчас опять много. Помнишь, как ты меня боялся? А я тебя жалел. — Ксендз обхватил обеими ладонями стакан с молоком, но ко рту не поднес.

— Жалел? Почему?

— Ты сидел в хедере, погрузившись по уши в Ветхий Завет, и не знал, что тебе суждено гореть в аду.

— Не понимаю, о чем вы, отец.

Ксендз улыбнулся уголками губ. Вздохнул:

— Не знаешь, что некрещеные души после смерти попадают в ад?

— Какая разница, куда они попадают после смерти. Все едино.

— Нет, не все едино. Смерть смерти не ровня. Еще больше, чем жизнь.

— Значит, у нас не только жизнь, но даже смерть должна быть хуже? Может, и вправду. Потому что Бог нас так сильно любит.

— Я тогда хотел спасти твою душу, помнишь?

— Не помню. Ничего я не помню.

— «Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет».

— У нас тоже говорят «да будет осужден». Только у нас большее наказание, чем ад, — жизнь. Тяжкая жизнь. Болезнь, нищета, которая еще хуже болезни. И самое худшее — смерть. Это уже достаточное наказание.

— Смерти все боятся. Но христианину помогает вера.

— Верить все труднее.

— А знаешь почему? Потому что в людях все меньше любви к Богу. Недаром написано: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим». Любить Иисуса Христа и значит верить. И еще любить ближнего…

— Вам надо отдохнуть, отец.

— Хорошо, не буду больше. Но ты-то веришь в Бога?

— Стараюсь.

— Значит, должен видеть, отличается ли ваш Бог от нашего. Помнишь, как мы встречались во дворе? Я часто о тебе думал. Когда прислуживал на мессе, думал, что ты будешь осужден. Хотел спасти твою душу. Сейчас-то я понимаю, это было смешно, просто ребячество. Но когда бы я ни пел «Осанну» или видел детей с вербовыми веточками, я всегда задумывался, почему ты не любишь Христа. Ведь рухнули башни Старого Иерусалима, где правил страх, и настало время Нового Завета, где правит любовь. Сам толком не понимал этих слов, но бежал к тебе.

— Осанна! Иерусалим! Наши священные слова!

— Не бойся. Наш общий Бог отпустит нам грехи.

— Я не боюсь. Я не могу. Не хочу. Вы уж меня простите, отец.

— Да ради Бога! Верь себе во что хочешь и как хочешь! Не будем об этом. Я не за тем пришел!

— Что вы от меня хотите, отец? Знаете ведь, я еврей и останусь евреем до смерти. Еврей всегда остается евреем. Даже если его выкрестить.

— Ты не такой.

— Все евреи похожи. Ни в одном больше народе такого нет. Я не отличаюсь от других евреев.

— Ты собрался идти в город. Зачем?

— А теперь я отцу кое-что скажу. Тут враг, там враг. Кругом одни враги. И что мне делать? Видно, так уж нам суждено — чтобы про нас говорили: враг. Только вот аустерия моя как маленький кораблик трясется на черной воде. Уцелеет или пойдет ко дну? Как будто царь мне одному объявил войну. Ладно, пускай. Короче: я пойду в город и скажу коменданту: так, мол, и так. Бума вы повесили зря, он не виноват. Может, еще удастся что-нибудь сделать. Надо спасать, что только возможно. Я жду, пока не развиднеется.

— Бума не воскресишь.

— Уже не это главное.

— Поверь, смерть Бума на моей совести. Но как я мог отказать ему в просьбе?

— Когда покойник исчезает из дома, это большое несчастье. И надо же было такому случиться у меня! В моем доме. А она где сейчас?

— Казаки забрали ее вместе с бричкой.

— Что значит — забрали?

— Силком.

— И что они сделали с останками?

Ксендз развел руками.

— Пусть комендант ее отдаст. Чтобы похоронить как полагается, по нашим законам.

— Он уже ничем не поможет.

— Что они с ней сделали?

Облили керосином и бросили в огонь. Так мне сказали, я сам уже этого не видел.

— Да будет проклято их имя!

Ксендз перекрестился.

— А Бум тоже не видел?

— Не знаю.

— Как же дорого нам приходится платить! Кто хочет, может войти в наш дом, может убить, опозорить! Как же дорого приходится платить за то, что Бог нас избрал. Как дорого мы платим за нашего Бога!

— Я хотел, чтобы ты стал одним из нас. Помнишь?

— Не помню.

— Ты сидел в своем хедере и ничего вокруг не видел.

— Ну и что?

— Я махал тебе рукой. Звал тебя, заклинал всей своей детской душою.

— Зачем?

— Посмотри! Посмотри! — кричал я.

Старый Таг спрятал лицо в ладонях.

— Другие меня видели, а ты, закосневший в грехе…

— В грехе? В каком грехе?

— ….а ты, закосневший в грехе, притворялся, будто меня не замечаешь…

— И что дальше?

— Я разбил окно. Ударил ногой.

— О, да. Этому я не удивляюсь.

— Выскочили ваш учитель с помощником, хотели меня схватить и наказать. Я наслышан был разных баек про евреев, какими пугают христианских детей. И убежал. Но и ты тогда побежал домой. Я видел, как ты на меня оглядывался.

— Я боялся, что ты придешь в аустерию…

— В другой раз я пришел в синагогу.

— В другой раз?..

Старый Таг встал из-за стола и подошел к окну.

— Да, это было в другой раз, — повторил ксендз.

Старый Таг распахнул окно.

Ворвался воздух, пропитанный дымом и гарью.

На шляхе все было спокойно. Ветерок слегка ворошил сыпкую пыль. Убитая накануне гусарская лошадь исчезла. Дулибские мужики забрали ее и, верно, уже содрали шкуру. Мясо отдадут собакам, а то и сами съедят. Когда тебя поцелует гой из Дулиб, проверь, все ли зубы у тебя целы. Воровская деревня. Сколько копен сена украли у него с поля.