Александр Шубин - Золотая осень

• Название: Золотая осень
• Автор: Александр Шубин
• Жанр: История

---

Но у СССР была неплохая кислородная подушка – высокие цены на нефть. Они позволяли ослабить дефицит за счет импорта. Тем более, что СССР импортировал не только энергоносители, но и промышленную продукцию, которая сохраняла конкурентоспособность в странах Третьего мира. Топливо и электроэнергия составили в 1980 г. 46,9% советского экспорта (в 1985 г. эта цифра выросла до 52,7%)[193]. Е. Гайдар ссылается как на очевидный факт на неконкурентоспособность продукции гражданского машиностроения СССР на мировом рынке. Но в доказательство этой, казалось бы, очевидности, ссылается на данные торговли СССР с развитыми странами (куда советская промышленность умудрялась пристроить на 838 млн. долларов продукции)[194]. Но Е. Гайдару должно быть известно, что мировой рынок значительно шире, чем рынок развитых стран. СССР экспортировал продукцию машиностроения в страны Третьего мира. Так, например, в 1980 г. СССР экспортировал 2,5 тыс. станков.

По экспорту оружия и военной техники СССР стоял на первом месте в мире, осуществляя 28% продаж[195].

Положительное сальдо внешней торговли в 1980 г. составило 5171 миллионов инвалютных рублей (то есть более 7 миллиардов долларов). В 1985 г. положительное сальдо упало до 3235 миллионов. В 1986 г., несмотря на падение цен на нефть — возросло до 5699 миллионов. В 1980–1985 гг. экспорт вырос на 10%[196].

Е. Гайдар утверждает: «К началу перестройки нарастание внешнего долга страны приобрело лавинообразный характер»[197]. Однако цифры более скромны, чем их интерпретация либеральным экономистом: в 1984 г., т.е. в последний год «застоя», сальдо внешнего долга СССР составило 5,9 млрд. долл. Это меньше, чем в 1981 г., когда этот показатель составил 6,4 млрд. долл. Лишь в 1986 г., т.е. не к началу Перестройки, а после ее начала и после чернобыльской катастрофы сальдо составило 15,1 млрд. долл. Величина, впрочем, для Советского Союза вполне терпимая.

Нефтедоллары позволяли СССР создать развитую систему социального государства, поддерживать уровень жизни, приближающийся к странам Запада и опережающий «Третий мир». Когда советское руководство обвиняют в том, что нефтедоллары не были использованы для модернизации экономики, это не вполне справедливо — в экономику вкладывались миллиарды рублей (а значит и долларов). Проблема заключалась в неэффективности этих вложений, а также в том, что у советского руководства не было понимания задач постиндустриальной модернизации. В Кремле мыслили валовыми категориями. Но чего мы хотим от Политбюро, если и российское руководство до сих пор занимается «удвоением ВВП», вместо того, чтобы выстраивать структуры пост–индустриального общества.

Можно согласиться с С. Забелиным, который предлагает рассматривать кризис системы СССР как первый пример осуществления предсказаний авторов доклада Римскому клубу «Пределы роста» 1972 г. СССР приближался к пределам индустриального роста. В докладе, в частности, говорилось, что когда месторождения начинают истощаться, «становится необходимым использование всевозрастающих объемов капитала в ресурсных отраслях, в результате чего уменьшается доля, идущая на инвестирование и обеспечение роста в других отраслях. Наконец, инвестирование становится настолько малым, что уже не может покрывать даже амортизацию капитала, и наступает кризис промышленной производственной базы». Проявлением этой же тенденции являлся и нараставший в СССР экологический кризис[198].

Мысль Забелина нуждается в существенном уточнении. Советская система распалась не потому, что кончились ресурсы – Россия и поныне снабжает ими ближнее и дальнее зарубежье. Пределы роста заключались в том, что система не могла расти вширь, наращивать количественные показатели, сохраняя прежнюю структуру. В этом и заключался ее фундаментальный кризис – это был кризис централизованного, монополизированного индустриального общества. Изменение структуры социальных отношений СССР в 80–е–90–е гг. было неизбежно.

Советская система, пока ей хватало ресурсов, обеспечивала экономический рост и социальную стабильность. Поэтому, когда общество в своем развитии подошло к барьеру новой научно–технической революции, к решению задач постиндустриальной эпохи, правящая элита долго не решалась сделать следующий шаг. Дело в том, что любые подвижки к новым постиндустриальным отношениям были губительны для государственного «социализма». Такой переход требовал перестройки социального организма на новых основаниях, отказа от стремления к всеобщей управляемости в пользу большей автономности и творческой деятельности, горизонтальных, более равноправных социальных и коммуникативных связей. Не управляемые государством связи должны были выйти из тени так или иначе, и они вышли – полу–мафиозной экономикой с одной стороны и гражданским обществом – с другой. Если в середине ХХ в. задачи, стоявшие перед страной, требовали организации общества в виде «вертикали», то теперь требовалась «горизонталь», не пирамида, а корни травы.

Жесткость, негибкость социальной модели СССР практически исключала возможность плавных перемен. Страх перед разрушением ставил правящую элиту СССР в тупик — перемены губительны, но без них невозможно дальнейшее развитие экономики и общества. Индустриальная система достигла пределов роста, а понимания постиндустриальных задач у элиты практически не было. Не будем строго судить ее за это — теоретическое осознание проблемы информационной революции появилось в нашей стране только в ходе Перестройки. Сложившаяся в СССР система подавляла альтернативные индустриализму формы организации труда и жизни, что загоняло их в тень и не позволяло заняться современным производством. Без этого «фермента» хозяйство в целом тоже не могло преодолеть рубеж научно–технической революции и перейти к широкомасштабному производству технологий постиндустриального (информационного) общества. Проблема научно–технической революции, которая будоражила умы Андропова и Горбачева, заключалась не столько в способности советской экономики произвести экспериментальные образцы компьютерных технологий, а в том, что для их эффективного внедрения необходима горизонтальная социальная инфраструктура, способная обеспечить интенсивный обмен информацией. Отсутствие социальных условий информационно–технологической революции определяло постепенное, но неуклонное отставание СССР в международном соревновании, от итогов которого зависели не только позиции Союза как сверхдержавы, но и социальное благосостояние и безопасность его населения.

Столкнувшись с кризисом существующей в СССР социальной системы, правящая элита в лице ее ведущих лидеров и их советников не осознавала комплексности проблемы. Но поступившая «наверх» информация свидетельствовала: стимулы деятельности и работников, и руководителей гасятся, растет недовольство всех слоев населения их положением, коррупцией и привилегиями, темпы количественного роста продукции падают, а ее качество вызывает недовольство покупателей, нарастает дефицит всего от колбасы до природных ресурсов нарастает межэтническая напряженность, развиваются общественные движения, пропагандирующие необходимость перемен, возникла угроза отставания в гонке вооружений и падения международного престижа страны.

В этих условиях переход к реформам в 80–е гг. был неизбежен, кто бы не пришел к власти в середине десятилетия. От фигуры лидера зависели некоторые особенности, стиль преобразований. Но в целом все наследники Брежнева лучше знали, от чего хотят уйти, чем то, что надеются построить.

Советская социальная структура 70–х — начала 80–х гг. была достаточно прочной, могла выдерживать большие нагрузки, но боялась перемен. Отклонение от основных параметров системы на критическую величину (точного размера которой никто не знал) несло угрозу неуправляемого разрушения.

Попытки реформ

Пытаясь повысить гибкость и эффективность хозяйствования, высшее руководство страны уже с середины 60–х гг. пыталось применить суррогаты классического западного рынка. Ключевым словом реформы 1965 г. стал «хозрасчет». Предприятия должны были строить свои отношения с центром на основе показателя «прибыли». Но в реальности советская экономика работала по иным законам, нежели западная, и попытка ввести элементы рынка давали не те результаты, которые ожидались. Прибыль государственных предприятий и другие показатели, которые поощряла реформа, зависели от показателей, спускаемых плановым центром. В условиях монопольной экономики потребители по–прежнему имели мало возможностей повлиять на качество продукции. Показатели прибыли росли — действовали законы планового развития. В соответствии с ними предприятия находили возможность «накручивать» (завышать) количественные показатели, по которым определяется эффективность их труда. Осуществлялось это за счет постепенного роста цен на продукцию предприятий–монополистов. Таким образом соединение монополизма и элементов рынка (пусть и почти формальных) играло роль инфляционного фактора. Сдерживая негативные последствия реформы, центральные ведомства в то же время отбивали у директоров охоту играть в рискованные игры с «прибылью». Несмотря на то, что реформу никто не отменял, с начала 70–х гг. она фактически заглохла, дав только один ощутимый результат – директора обрели вкус к самостоятельности.