Георгий Халилецкий - Осенние дожди

• Название: Осенние дожди
• Автор: Георгий Халилецкий
• Жанр: Советская классическая проза

Георгий Халилецкий — известный дальневосточный писатель. Он автор книг «Веселый месяц май», «Аврора» уходит в бой», «Шторм восемь баллов», «Этой бесснежной зимой» и других.

В повести «Осенние дожди» он касается вопросов, связанных с проблемами освоения Дальнего Востока, судьбами людей, бескомпромиссных в чувствах, одержимых и неуемных в труде.

---

— А я, собственно, ее и рассказываю. Называться она будет... Ну, скажем, «Девятнадцатый барак». Время действия — самое начало стройки, ее первые дни. Стройки еще нет, и потому хороших жилищ тоже нет: бараки.

Серега метнул в меня неожиданно встревоженным взглядом и еще плотнее зажал уши:

— «В шестом веке до нашей эры государство Урарту было завоевано...»

Лариса вязала. У меня такое впечатление, что клубок шерсти и спицы у нее всегда в рукаве: где бы она ни присела, спицы немедленно возникают в ее руках. У нее на редкость красивые и, я бы сказал, одухотворенные пальцы. Это удовольствие — наблюдать со стороны, как она вяжет. Она вполголоса говорит:

— Мы тихонько. Мы тебе не помешаем, Сергей... Рассказывайте, рассказывайте, Алексей Кирьянович.

— Ладно. Так вот, вообразите на минутку, что вы в театре. Тайга, зима. Сопки кругом, тишина. Река, закованная в лед.

— Знакомо,— шепотом произносит Борис, но на него дружно шикают.

— ...А через зал в это время идет пожилой человек, вроде меня. Пальтишко на нем, зимняя шапка. Чемоданишко в руке. Остановился у какого-то ряда, достал папиросы, просит у зрителей: «Спичек ни у кого нет? — Закурил, поднялся на авансцену, присел на чемоданчик.— Бат-тюшки, блаженство-то какое!» Потом он поднимает чемоданчик, оглядывает сопки: «Так, стало быть, это и есть будущий город?» И уходит наискосок, через всю сцену.

— Тогда дождь был,— вмешался Лукин. Рассказывая пролог, я все время следил за выражением его лица; следы волнения были на нем и сейчас.— Дождь, помнишь? — повторяет он.

— И вот поселился писатель вместе с первостроителями. А их и было-то тогда всего-навсего шестнадцать человек.

— Семнадцать,— не глядя в пашу сторону, каким-то ломким, незнакомым голосом поправляет Серега.

— Что — семнадцать? — не понял Лукин.

— Строителей было семнадцать.

— Ну и какая разница? — непонимающе пожимает плечами бригадир.

— Ладно, не спорьте,— вмешиваюсь я.— Семнадцать так семнадцать. И вот поставили они палатки на берегу, живут. А морозы лютые. А снега — страшнейшие. И ветры такие, что деревья со стоном рушатся.

— Н-да,— зябко произносит Лариса. Она глядит на меня огромными глазами.

— Почты не было месяцами. Питались впроголодь.

Убьют медведя — на полмесяца харча. А тут в довершение — цинга. Но люди верили: по их следам придут другие, их будет много, и возникнет город. Город в тайге.

— Глядите-ка, в точности как у нас,— восклицает с наивным удивлением Шайдулин.

Я умолкаю, сам еще толком не зная, куда повернутся и как пойдут события.

— И был среди строителей одни рабочий по фамилии...

— Бугаенко! — быстро перебивает Шершавый.

Чего угодно ожидал, только не этого. Я растерянно гляжу на Сергея. Его грубоватое, в оспинках лицо, озаренное светом настольной лампы, почти спокойно, только почему-то все черты как-то разом обострились. Пальцы Сергея быстро-быстро теребят уголок книги.

— Я имел в виду другую фамилию.

— Не нужно, Алексей Кирьянович,— прерывает меня Серега.— Я понимаю, вы — человек мягкий, но надо же когда-нибудь...

— Ты о чем это? — удивленно произносит Шайдулин, но Серега отмахивается от него.

— А-а, будь оно неладно! — восклицает он.— Слушайте, что было дальше.

Борис вскидывает на него изумленный взгляд.

— Ты-то при чем тут?

— Борис, не перебивай,— строго говорит Лукин. По-моему, он единственный, кто понимает, что к чему.

Я пытаюсь остановить Серегу. Еще не поздно.

— Слышите, как разголосилась пурга? К утру наметет — бульдозером не расчистить.

— В общем это было так,— не глядя ни на кого, торопливо говорит Серега.— Этот писатель получил телеграмму от жены: больна. А до железной дороги — сорок километров. И как назло — ни одной свободной машины!.. Но оп решил: пойду, чего б это ни стоило. Надо идти!

— Пешком? — спрашивает Шайдулин.

— Пешком. И попутчиком у него оказался Бугаенко.

Сергей рывком отодвигает от себя лампу; лицо его уходит в тень.

— Может, не нужно, Сережа? — тихо произношу я.

— Молчите, Алексей Кирьянович! Вы только молчите! — Сергей встал, прислонился к стене.— И вот там, в тайге, произошло несчастье. Писатель вывихнул ногу. Провалился в старую барсучью нору. Идти не может. Везти его? А на чем? А уже стемнело, и снег, и ветер. Тогда писатель говорит...

Ах, режиссер мой, режиссер, с твоими добродетельными прописями. Тебя бы сейчас сюда, хоть на минутку!

— Погодите, помогу вам,— говорю я.— Тогда он решает: идите, Бугаенко, один. Ищите дорогу на станцию. Найдете — приведете людей. Иначе мы тут оба погибнем.

— И что же? — шепотом произносит Лариса.

— А то, что Бугаенко людей... не привел! — медленно, почти отчеканивая слова, говорит Шершавый.

— Погиб?! — ахнул Шайдулин.

— Струсил! Он тогда скорее в тюрьму пошел бы, чем второй раз в тайгу.

— Но, ведь там же остался человек! — Лариса волнуется.— Человек, Сережа!

— А писатель, когда запас дров кончился и надо было что-то предпринимать, чтобы не погибнуть,— продолжил я рассказ Сергея,— пополз сам по тропе. Полз сутки, двое, трое... Пока его не подобрали охотники. Он потерял все зубы, потому что питался одной замерзшей корою деревьев. И ему ампутировали ступню: она сделалась как стеклянная.

В бараке тишина. Такая тишина, что слышно, как за окном ветер царапает веткой дерева по стеклу — неприятный раздражающий звук.

Лариса произносит одними губами:

— С ума сойти!..

Серега нервно шарит по карманам, ищет сигареты, а сигареты лежат на краю стола, и все почему-то глядят на пачку, а на Сергея не глядят. И когда он наконец сообразил, что нужно взять пачку со стола, и взял ее, все глядят, как он берет ее,— а на него не глядят. И когда он одну за другой ломает спички, пытаясь закурить, все глядят, как сломанные спички падают на пол,— а на него не глядят.

И это, наверное, страшнее всего, что никто не в состоянии сейчас посмотреть на него!

Единственный Шайдулин остается невозмутимым. Он достает из тумбочки коробку, зажигает спичку и подносит ее Шершавому:

— Прикуривай.

И от этого бесхитростного движения всем вдруг делается легче, все переводят дух. А Серега курит жадно, торопливыми затяжками. Курит — и не решается взглянуть па кого-иибудь из нас.

Роман Ковалев — он еще в самом начале разговора вошел — разулся у порога, закинув руки за голову, молча лег на свою койку, безучастный ко всему происходящему вокруг — вдруг произносит так, будто продолжает неоконченный спор:

— Ну ладно, они молодые. Не знают, что к чему. А ты, Лукин,— ты же на фронте был. Да и Кирьяныч — тоже...— Он поднялся, сел на край койки, обхватив его обеими руками.— Что, не было, что ли, такого: иной, глядишь, и солдат вроде неплохой. И службу знает. А подойдет лихая минута — дрогнет!

— Хороший-то небось не дрогнет,— с сомнением произносит Борис, но Роман только тяжело усмехается.

— Был у нас один в роте. И храбрый, и голова на плечах, и все честь честью. Грудь в медалях... А как-то однажды дело так повернулось, что и он заколебался. Танки на блиндаж прут, представляете, а он забыл, что у него противотанковые гранаты. Сел на корточки, голову зажал и орет. От страха орет.

Роман говорит медленно, с паузами, и не поймешь, то ли он о ком другом, то ли, может, о себе самом?

— А командир роты у нас мудрый был. Шахтер. Расстреляй он труса — никто не осудил бы: некогда там было агитацию разводить. Так он как заорет солдату в самое ухо: «В атаку, говорит, пойдешь рядом со мною. Отстанешь на шаг — на месте убью!..» Вот такие дела.

— А что же солдат? — спрашивает Шайдулин.

— Пошел, а как же. Это ведь, знаете, просто минутное затмение находит на человека.

— К чему вспомнил? — хмурится Лукин.

— А к тому, что на всякую старуху бывает проруха. Случится — сделаешь что сгоряча... Или там от страха. А потом всю жизнь казнишься.- Голос у него дрогнул.

— Сергей, не мы тебе судьи,— произносит наконец Лукин.— Кирьяныч — судья...

А мне кажется, будто это не Шершавый, а я держу свой ответ за прошлое.

Я сказал:

— Дело не в прошлом. Дело в сегодняшнем. Сам себе он все эти годы главным судьей был.

И вот, глядите: уже все, кроме Шершавого, улыбаются а Шайдулин идет в угол и поднимает Серегин учебник.

— А книги зачем разбрасывать? — певозмутимо произносит он.

Глава шестнадцатая

1

А он, этот Август, оказывается, не такой простачок, как я о нем думал.

Поселился он неподалеку от нас, в доме для приезжих — теперь и такая роскошь в поселке имеется,— и целыми днями пропадает на стройке. Ни о каких пьянках с Лукиным он не разговаривал, и, кажется, никто, кроме меня да Руденко, не знает, зачем он приехал.

С ребятами-строителями Август сошелся в два счета; его долговязая фигура с утра до вечера мелькает то тут, то там. Королевские бурки, на которые я поглядывал когда-то с тайным вожделением, уже давно мало чем отличаются от Романовых, все в рыжей глине. Нейлоновая куртка до лучших времен повешена возле моей кровати. Хлопцы достали Августу ватник, и, хотя рукава для него коротковаты и руки торчат из них чуть ли не до локтей, Балтрушайтис на седьмом небе. Балагурит, сияет своими васильковыми глазами в рыжих ресницах, и никому невдомек спросить: чего этот человек крутится здесь и не уезжает в город.