Михаил Чулков - Пересмешник, или Славенские сказки

• Название: Пересмешник, или Славенские сказки
• Автор: Михаил Чулков
• Жанр: Фэнтези

Пересмешник или Славенские сказки (1789, в 5 томах). Эти выдуманные автором "сказки" не имеют никакого отношения к русским или шире — славянским народным сказкам, а представляют собой сочинения автора в духе экспромтов XVIII в., вроде трудов Свифта или Руссо.

---

По другую сторону видна была пещера, в которую, казалось, ни малейший народный шум и никакое смятение оного проникнуть не могло. При отверстии ее видны были маковые поблеклые цветы, с которых почти уже свалились листья и оказывались маковицы, стоял тут иссохший тростник и другие совсем высохшие травы. Сквозь оных виден был в пещере брат смерти, сын ночи и бог сна в покое, которой лежит на кровати из гебенова дерева; а вокруг него лежат мечтания, которые поминутно принимают на себя различные виды.

По третью сторону на мягком ложе лежал служитель сна, который был весьма искусен представлять других походку, вид, голос и всякие телодвижения. Легкие его крылья и в самом крепком его сне находились в превеликом движении; держал он маковую ветку в руках, и казалось, что намерен был ею усыпить все смертное племя.

По четвертую сторону, которая была против ночи, стояла на волнах позлащенная Фебова колесница, в ней впряжены были четыре крылатые коня, которые вместо воздуха дышали пламенем и нетерпеливостию. В колеснице сидел Аполлон в светозарной порфире и в блестящем венце, до которого не только смертные, но и сами боги дотронуться не смели. Лучи его еще стремилися в зенит и для того весьма мало освещали то здание.

Вошед в него, увидел я все собранные приятности в одно место; тут не было ни золота, ни серебра, ни драгоценных каменьев, но простое и прелестное украшение. Стены обвешаны были фестонами из роз, лилий и нарциссов; против дверей подле стены на алом престоле сидела нежная любовница Витанова, окруженная купидонами, играющая розами; из глаз ее падала прозрачная вода наподобие акатистого жемчугу. Под престолом виден был безобразный Тритон, у которого изо рта исходила ключевая вода, а из ноздрей- самое лучшее благоухание. Оный источник падал в превеликую жемчужную раковину, которая утверждена была на полу.

Как только что вступил я в сие нежное здание, то первый удивительнее всех представился мне предмет. Две прелестные нимфы мылися в сем фонтане. Они были нагие, невоображаемые их нежности лица и тела всякого смертного тронуть были в состоянии. Они находились тут в полной воле, и ничто не препятствовало их открытию, изъявляли друг другу свои мысли без всякого подозрительного свидетеля, и что мне показалось сверхъестественным, так то, что они меня увидеть не могли, хотя я и стоял пред их глазами; и я уже тут проник, что данная мне от вихря епанча была тому причиною. Они играли между собою столь вольно, и думаю, что им и в мысли не приходило то, что мужчина присутствует с ними и есть свидетелем всех их обращений.

Когда кончились между ними различные забавы и дружеские разговоры, которые весьма много касались до мужеского пола, то говорила одна другой таким образом:

— Сего дня увидим мы на нашем острове млаконского обладателя Алима. Я слышала, Аропа приказывала ветрам, чтоб оные принесли его сюда, на остров. Ты поверить не можешь, другиня моя, — продолжала она, — сколько обладательница наша влюблена в Алима. Она никогда не таит предо мною своих предприятий и говорила мне, что все в свете сокровища не могут ей принести такого увеселения, какое она будет иметь, совокупившись с ним. Мы часто, принимая на себя образа некоторых насекомых, летали на остров Млакон и там целую ночь препроводили подле кровати обладателя оным. Аропа во все сии времена им любовалась и почитала себя выше всякой богини. Напротив же того, негодует всякий час на невинную его любовницу Асклиаду и всеми силами старается ее погубить; и если б я ее от того не удерживала, то бы, конечно, Асклиада давно уже рассталась со светом.

Когда я услышал сие, то члены мои онемели, я не знал, что мне должно было делать, однако предприял благодарить неведомую мою благодетельницу, чтоб тем лучше спасти жизнь, как мою, так и Асклиадину.

Как только выговорил я сии слова:

— Богиня ты иль нимфа? — так вдруг они, чрезвычайно испугавшись, закричали самым ужасным голосом.

В одну минуту увидел я пред собою превеликого исполина, который, не говоря мне ни слова, взял страшною рукою поперек и понес меня в неизвестную дорогу.

Пришед к превеликому дереву, которое покрывало собою и своими ветвями не малую часть земли, поставил меня на камень и стал с грозным видом спрашивать, каким образом нахожусь я на его острове. А как узнал от меня, что я и сам того не понимаю, то ударил весьма сильно ногою в землю, которая вся поколебалася под нами, а страшное то дерево начало подымать свои ветви; и наконец увидел я, что вершина оного досязала до облаков. Когда же сделался виден корень оного дерева, то исполин махнул рукою и растворил ужасную под оным пещеру, в которую немедленно приказал мне идти.

Как скоро я в нее вступил, то отверстие ее тотчас затворилось, и я стал окружен и покрыт землею, и вселилось в меня превеликое отчаяние, и я столько сделался тогда малодушен, что непременно пожелал искать моей смерти.

Все способы мне представлялись к отнятию у себя жизни, и орудия к тому были готовы; но не знаю, что-то непонятное препятствовало моему намерению и удерживало уже взнесенную руку к приобретению вечности; судьба, определяющая нам жизнь, всегда владеет нами.

Когда я был еще в самом великом смятении, то слышал, что земля поколебалась; пропасть сделала отверстие, и тот же исполин, взяв меня за руку, вывел на поверхность земли.

Как скоро я на оной появился, то приказано было снять мне епанчу, без которой сделался я виден. Исполин, извинившись предо мною, повел меня в великолепные покои, в которых увидел я явившуюся мне богиню. Она окружена была нимфами, которых как властью, так и красотою превышала.

Как скоро увидела меня, то, сделав приятную и приманчивую улыбку, посадила подле себя и говорила мне:

— Я сердечно сожалею, что во время моего отсутствия приняли тебя здесь не весьма изрядно. Этот грубый старик, — продолжала она, указывая на исполина, — имеет варварские рассуждения и угрюмый разум. Он никогда не может различать людей и поступает всегда по закоренелому в нем тиранству.

После сих слов выняла она белый платок и начала отирать мое лицо, которое от превеликого моего беспокойства покрыто было потом и пылью, а нимфы, следуя своей повелительнице, предприяли делать то же.

Одна взяла из рук моих шлем и положила его на софу; другие перебирали мои волосы и приводили их в порядок; некоторые оправляли мое платье и хотели придать ему внешность; а прочие в то время приготовлялись исполнять повеление своей обладательницы.

Что касается до меня, то я не иное что делал, как оказывал мою благодарность на все ее приветствия. Имя ее, которое слышал я от ее нимфы, приводило мысли мои в превеликий беспорядок, ибо я знал, что у вас ни одна богиня так не именовалась; но могущества ее и власть принуждали думать меня, что она бессмертная; однако как бы то ни было, только приметила она во мне великую к себе холодность, и можно ли, чтоб я, будучи встревожен различными воображениями, способен был ко истреблению владеющей мною страсти. И так находяся на сем острову больше недели, не показал ни одного знака моей к ней горячности, которой она чрезвычайно желала. Мне же никоим образом невозможно было плениться ею, ибо как сердце мое, так и я сам находился уже не в моей власти.

Некогда при захождении солнца, когда мы находились в объявленном мною Аврорином храме, Аропа, беспокоившись весьма много моею несклонностию и думая, может быть, что я не понимаю ее желания, предприяла изъясниться мне словами:

— Ты знаешь, Алим, сколь я тебя люблю; но к удовольствию моего желания вижу в тебе необычайную суровость. Я всякий час тоскую, вздыхаю и терзаюся тобою, и, может быть, суетною надеждою ласкаюсь. Когда всхожу на небеса, я тамо все безоблачные места наполняю моим стенанием, в таком же отчаянии и с тою же прискорбностию нисхожу на Землю. Вся вселенная исполнена моею горестию, стыжуся я богов, стыжуся всех смертных, и наконец мучительна мне вся природа. Возможно ль было мне когда подумать, чтобы от смертного бессмертная была презренна.

— Великая богиня, — говорил я ей, — меня ужасают твои слова, и я не знаю, какое извинение могу принести в неумышленном моем проступке. Что ж касается до презрения моего к тебе, то ты никогда презренна быть мною не можешь, а сердце мое во веки уже отдано другой; ежели столь велико твое могущество, возврати его и владей им до конца моей жизни.

При сих словах сделала она суровый вид и ушла от меня.

Я препроводил весь тот день в задумчивости, также и ночь покоился мало. Проснувшись поутру, увидел себя в моем доме; весьма тому обрадовавшись, с превеликою нетерпеливостию ожидал к себе Бейгама и хотел уведомиться от него обо всем, что происходило в городе во время моего отсутствия; впрочем, об оном упоминать совсем я был не намерен, а желал прежде услышать от него. В скором времени пришел он в мой покой, но в такое привел меня удивление, что я действительно потерял мое рассуждение: первое, не говоря о моем отлучении, начал он со слезами укорять меня моею строгостию, что я весьма сурово поступил с Асклиадою.