Владимир Бараев - Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

• Название: Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве
• Автор: Владимир Бараев
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 5-250-00014-2

Творчество Владимира Бараева связано с декабристской темой. Ом родился на Ангаре, вырос в Забайкалье, на Селенге, где долгие годы жили на поселении братья Бестужевы, и много лот посвятил поиску их потомков; материалы этих поисков публиковались во многих журналах, в местных газетах.

Повесть «Высоких мыслей достоянье» посвящена декабристу Михаилу Бестужеву (1800–1871), члену Северного общества, участнику восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Действие развивастся в двух временных пластах: прошлое героя (в основном события 14 декабря 1825 года) и его настоящее (Сибирь, 1857–1858 годы).

---

В приговоре его удивило разделение осужденных по разрядам: как это Щепин-Ростовский, Якубович, Вильгельм Кюхельбекер, Оболенский, Пущин, Трубецкой, Панов, Сутгоф и другие оказались в первом разряде, а он, Бестужев, которого сам царь назвал главным зачинщиком возмущения, оказался во втором, вместе с Анненковым, Свистуновым, Торсоном, которые не были на площади? Лишь потом он понял, что этому способствовала его позиция во время следствия: «Знать не знаю», «От меня таились». Так он создал впечатление о себе как о бездумном юнце, который хоть и начал восстание, но не ведал, что творил. Однако при конфирмации лишь ему, его брату Николаю и еще нескольким узникам царь не снизил наказания, и они уравнялись с осужденными по первому разряду.

То ли от волнения, то ли от того, что шпагу подпилили слабо, фурлейт, стоявший над Якушкиным, не смог совладать с ней и ударил шпагой о голову наказуемого, в кровь разбив ее. Чуть легче, не до крови, шпага поранила и Бестужева.

Как и тогда, он невольно схватился за голову, А Шершнев, уйдя в прошлое, продолжал бить дробь.

— Трон-трон, тронь-тронь…

Услышав непонятные, тревожные звуки, солдат высунулся из каюты и обомлел: Шершнев бил палочками по ящику, а Бестужев держался обеими руками за голову. И оба с закрытыми глазами.

— О, господи! — перекрестился солдат и, увидев, что яхта потеряла управление, бросился к штурвалу. Только услышав топот его сапог, Бестужев и Шершнев разом очнулись, посмотрели на него, потом друг на друга и… рассмеялись. Недоуменно глядя на них, солдат тоже засмеялся, но тревога в его глазах продолжала смешить двух только что вернувшихся из прошлого. — А здорово ты изобразил дробь. Точь-в-точь!

ГИБЕЛЬ КОРАБЛЯ

Когда Амур покрылся льдом, рыбаки сообщили о гибели какого-то корабля. Парусное судно было выброшено во время шторма на отмель недалеко от устья. Судя по всему, это был «Камчадал». Казакевич распорядился выслать комиссию во главе с капитан-лейтенантом Болтиным и полицмейстером Матвиевским. Бестужев решил поехать с ними, хотя адмирал отговаривал: стоит ли мучиться, да и время опасное — может задуть пурга. Видя настойчивость Бестужева, Казакевич разрешил поездку, попросив Шершнева присмотреть за ним.

Выехав на собачьих упряжках, члены комиссии прибыли на мыс Пуир через два дня. Заночевав в гиляцком чуме, они утром поднялись затемно и направились к месту гибели корабля. Примерно через час гиляк Позвейн, ехавший на передних нартах, приподнялся на ходу и показал вперед. Сквозь пелену поземки среди камней виднелось нечто округлое, как большой камень. Это был корабль.

Подъехав ближе, люди обошли его. Опрокинутый на правый борт, он вмерз в лед. Мачта поломана, снасти и паруса обрезаны, руль вышиблен из петель и, еле держась, покачивался на ветру, издавая скребущий душу звук. Палуба прорублена в трех местах, из одного пролома видна босая нога замерзшего человека.

— Какой-то китобой тут были, — пояснил Позвейн.

— Не по-людски это, — вздохнул Шершнев, — мертвых раздевать. И паруса сняли, якорь обрубили.

— Ну что, надо лезть, — сказал Болтин.

Матросы замялись, один из них мелко перекрестился и полез в пролом. За ним еще трое. Приняв от них труп босоногого, полицмейстер Матвиевский очистил лицо от снега и сказал:

— Это Колчин. Следов насильственной смерти нет.

Затем вынесли матросов Илишенко, Куртышева, боцмана Серова и его жену.

— Зря пошла в море, — сказал Шершнев, — баба на корабле — быть беде.

Вынося одного за другим, матросы с трудом узнавали товарищей, запорошенных снегом, а то и покрытых льдом. Замерзшие в самых разных позах, кто лежа, поджав ноги, кто сидя, люди выглядели неестественно и страшно. Бестужев помогал складывать трупы, потом сам полез в трюм. Трухлявые шпангоуты и киль покрыты замерзшей плесенью и слизью, краска превратилась в коросту. Даже иней и лед не могли сковать тяжелый, гнилостный запах прокисшего в сырости, прогнившего дерева.

Как это корыто держалось на плаву? Боль и стыд охватили Бестужева за то, что на таких кораблях наши моряки ходят на Дальний Восток и к берегам Русской Америки.

В это время послышался какой-то шорох. «Неужто кто живой?» — удивился он, увидя в углу нечто шевелящееся. Протянул руку, но тут же отдернул ее: большая крыса метнулась от него. Когда она пробегала по светлому месту, он увидел ее — толстую, сивую, такую же, какие завелись на их баржах.

— Ах, мразь! — схватив обломок доски, Бестужев начал бить им, но промахивался. Потом откуда-то появилась еще одна. Крысы метались в узком проеме на льду и, так как деться было некуда, стали бросаться на стены и на человека. Наконец ему удалось зашибить одну из них, а другая сама попала под ногу. Раздавив ее, он передернулся от омерзения. Несколько трупов, вытащенных из глубины носовой части, были с обгрызенными носами и ушами.

— И родным-то показать грех, — сказал Болтин.

— Люди погибли, а эти твари живы да еще людей безобразят, — пробурчал Шершнев и выругался.

Вытащив двенадцать человек, матросы вылезли наружу.

— Но в экипаже было четырнадцать, — сказал Матвиевский, — Алексеева и Кузьмина нет.

— Все обшарили. Может, в море погибли?

— А в кормовом трюме смотрели?

Застучали топоры, затрещали доски. Капитана Алексеева нашли там лежащим с подогнутыми ногами. Руки спрятаны под шерстяной шалью, которую он не хотел брать у матери.

— Не помогла шаль, — вздохнул Бестужев.

— А Кузьмина тут нет, — крикнули из трюма.

В это время собаки одной из упряжек, которых упустил каюр, устроили возню у берега. Вожак что-то грыз, то и дело урча и бросаясь на других собак, лезущих к какой-то добыче.

— Погляди-ка, что там? — приказал Болтин молоденькому матросу. Тот побежал туда, разогнал собак и, едва успев крикнуть, что это Кузьмин, отвернулся, упал на колени, корчась в рвотных судорогах. Занесенный снегом, но разрытый и полурастерзанный труп был ужасен.

— Ох, бедолага! — вздохнул Шершнев, — видать, пошел на берег, да закружил в пурге.

Едва санный поезд из собачьих упряжек выехал из Пуира, задула пурга. С трудом добравшись до ближайшего стойбища у Озерпаха, люди остановились там. Дни и ночи пришлось дежурить у саней, отгоняя от них своих и местных собак, которые лезли к погибшим. Лишь через неделю траурный поезд прибыл в Николаевск.

ОГНЕВИЦА

Жестоко простыв в пути, Бестужев на похоронах не был. Дни болезни смешались в сознании, наполняясь то явью, то бредом. Далекие картины детства и службы переплетались с недавно пережитым.

Огромный трехмачтовый корабль с белоснежными парусами, рядами пушек вдоль бортов выходит на Кронштадтский рейд. Звучит полонез Алябьева. Прекрасны торжественные аккорды. Оркестранты один к одному — высокие, красивые. Чей-то величавый голос слышится сквозь шум толпы и музыку:

— Корабль по величине корпуса и огромности вооружения своего изумляет взоры наши… Сие огромное здание повинуется руке слабого человека, борется с бурями и терпит ужасное истязание, дабы сохранить жизнь и покой своих повелителей…

Сотни людей вдоль пирса приветствуют корабль. «Сюда, Мишель!» — зовет тринадцатилетний Саша, а Мишель в бескозырке и матроске, его только что приняли в Морской корпус, и он очень гордится этим. Рядом стоит Николай в черном мундире с эполетами, отдает честь адмиралам, чинно кланяется дамам. Но чей же это голос?

— Все корабли требуют внимания в усовершенствовании… Русские моряки несут с собой честь и славу нашего флага, защищают отечество, крейсируют у дальних берегов и, не разбирая времени года, борются с бурями…

Да как же он не узнал сразу? Это же Константин Торсон! Он читает доклад в Адмиралтействе о реорганизации флота.

— Никогда еще со времен Петра русский флот не был в столь плачевном состоянии… Экипажи нельзя отлучать на зиму от кораблей. Надо избавить моряков от муштры и шагистики…

Морской министр маркиз де Траверсе слушает, явно скучая.

— Нельзя строить корабли из сырого леса… Надо уменьшить на них рангоут и такелаж… Для отопления трюмов нужны более малые, но жаркие печи…

— Да, холодно, — говорит Траверсе, — затопите печи!

Накинув на плечи серую шубу, маркиз встряхивает седой головой и превращается в крысу. Все на месте — эполеты, аксельбанты, ордена на шее и на лентах, но шея покрыта шерстью, а морда — в грязно-сером пуху.

— Наши корабли мало бывают в море, — продолжает Торсои. — Корабли гниют на якорях…

— Верно! — восклицает капитан-командор Головнин. — Наши корабли подобны распутным девкам, которые набелены снаружи, но сгнивают внутри от болезней!

— Прекратить! — визжит крыса и вскакивает, готовясь к прыжку. Адъютант маркиза бросается к кафедре, по-собачьи скаля зубы, и начинает лаять.