Григорий Василенко - Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°

• Название: Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°
• Автор: Григорий Василенко
• Издательство: Издательство ДОСААФ СССР
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1987

Книгу составили три повести, рассказывающие о мужественной борьбе сотрудников советской госбезопасности с белогвардейской подрывной агентурой в годы гражданской войны, о деятельности чекистов в первые годы после Великой Отечественной войны и в наши дни.

Для массового читателя.

---

Утром меня отправили на кладбище в Берестечко, где были собраны советские военнопленные.

На ночь нам было приказано лечь и ни в коем случае не подниматься. Однако кто-то из пленных все же поднялся. Охрана открыла огонь по пленным. Многие были убиты и ранены. Нельзя было без содрогания смотреть на убитых и раненых, истекавших кровью между могилами. Утром к кладбищу пришли местные жители, просили немцев передать раненых. В это время у меня от раны началась флегмония, повысилась температура. Немецкая комендатура вывезла всех больных в луцкую тюрьму, а в конце августа нас направили в Польшу, в огромный полевой лагерь. Это был типичный немецкий лагерь, с предателями-полицейскими из числа военнопленных, с голодным пайком, истязаниями военнопленных за колючей проволокой. Иногда нас гоняли на разгрузку железнодорожных составов. Некоторые пытались бежать, но их тут же ловили и расстреливали. Я тоже в то время подумывал о побеге.

Вскоре началась в лагере массовая эпидемия тифа. Заболел тифом и я. Немцы покинули зону лагеря. Внутри остались карантинничать только полицаи. Из восьми тысяч пленных в этом лагере к весне осталось в живых две с половиной тысячи человек. Оставшихся в живых отправили в Германию. Была создана рабочая команда, в состав которой попал и я. Эта команда была направлена в г. Нюрнберг на металлообрабатывающий завод «Ноймейра». Я угодил в цех гальванопластики, где работал на обработке снарядных гильз. Работа была вредной и тяжелой. После месячной работы я отравился парами кислоты, руки мои изъели язвы.

В этот период времени (начало мая или начало июня 1942 года) в лагерь прибыл немецкий предприниматель, имевший под Нюрнбергом войлочную фабрику. Он отобрал себе человек двадцать, в число которых попал и я. Привез нас во двор своей фабрики, поместил в бараке. Охраняли нас два ефрейтора-нестроевика. Работа оказалась не особенно трудной. Я работал на обрезке войлока по шаблону. Жизнь на этой фабрике можно было назвать сносной, если бы не старший надзиратель, ефрейтор. Это был какой-то садист, избивавший нас резиновым шлангом, когда мы возвращались с работы в свое помещение. На этой фабрике я пробыл до осени 1942 года, а затем, после неудавшегося побега, был переброшен на завод в г. Нюрнберг, в 369-ю команду. Эта команда считалась штрафной и обслуживала цех очистки алюминиевого литья. Работа здесь была изнурительной, я снова заболел и был отправлен в лагерь на излечение. Благодаря русскому военнопленному врачу я поправился и был назначен в цех цинкового литья. Отравившись парами цинка, я снова попал в лагерный лазарет. Доктор оставил меня уборщиком в бараке. В этой должности я проработал несколько месяцев и снова был взят на завод, в газогенераторный цех. На моей обязанности была работа по удалению шлака из газогенераторных печей.

В 1943 году у нас в лагере появились «деятели» так называемой Русской освободительной армии, организованной предателем Власовым. Целью власовцев была вербовка неустойчивых людей в ряды этой армии.

Мои товарищи по плену звали меня инженером-гидротехником, так как я рассказывал им о своей работе на Чирчикстрое. Оказалось, что на том строительстве бывал когда-то нынешний вербовщик-власовец. Заинтересовавшись мной, он вызвал меня к себе. Разговоры вначале были общими. Затем затронули вопросы об исходе войны. Тут он мне сказал, что включился в борьбу за уничтожение большевизма в России. Когда я ему заметил, что он выбрал себе плохого союзника — немецкий фашизм, он мне ответил, что союз этот временный, из тактических соображений. Уже в то время для меня ясно было, что затея с РОА ничего не стоит. Я знал о жестокостях фашистов и сам испытывал их на себе. У меня была страшная ненависть к фашизму, воспитанная во мне не агитацией, а наглядными примерами жизни. На предложение записаться во власовскую компанию я ответил категорическим отказом. Кстати сказать, вербовка в РОА среди наших пленных также не увенчалась сколько-нибудь заметным успехом.

В 1943 году англо-американская авиация участила свои налеты на г. Нюрнберг. Воспользовавшись суматохой во время бомбежки, я снова бежал. Несколько дней голодным отсиживался в развалинах. Пришлось вылезти на свет божий с намерением добыть кусок хлеба в магазине, за которым я все время наблюдал. Меня тут же схватили. Допрашивали, понятно, с пристрастием. В чем-то меня заподозрили немцы, поскольку направили не в лагерь, а в тюрьму. А потом повезли в Эстонию. Об этом я написал в первом заявлении. До сих пор не пойму, зачем меня нужно было везти в тюрьму в Тарту. Пробыл я там около трех месяцев. Потом вместе с другими нашими пленными меня отправили в штрафной лагерь около Ганновера, где я пробыл до конца войны. Примерно 25 апреля 1945 года в городок вошли американские части. В лагере было проведено формирование пленных по образцу армейских подразделений. Командиром лагеря стал бывший подполковник Советской Армии, я был назначен начальником штаба батальона. В это время у нас только и говорили, что о возвращении на Родину. Надо сказать, что перед войной в армии нас воспитывали в том духе, что плен — это позор, граничащий с изменой присяге. И я помню, что с началом войны я думал о том, что могу быть убит, искалечен или ранен, но такая категория, как плен, не приходила в голову, как, очевидно, и многим другим. Поэтому многие военнопленные, так же, как и я, чувствовали за собой какую-то тяжкую и несмываемую вину.

После возвращения из плена работал на кирпичном заводе в качестве нормировщика, затем прорабом. В начале 1946 года, после получки изрядно выпивши, я шел по улицам г. Львова. Зайдя в магазин, попросил продавца продать мне хлеба. Продавец отказал. Будучи в состоянии сильного опьянения, я схватил с прилавка кусок хлеба и бросил ему на прилавок деньги. Он выскочил на улицу и хотел меня задержать, и я, понятно, ударил его. Суд за это присудил меня к 1 году принудработ.

После этого я устроился на работу на должность зав. буровыми работами геологоразведочной партии в Карпатах, потом переехал сюда.

Я стараюсь работать честно. И думаю, что во мне найдется воля к тому, чтобы больше никогда в последующей моей жизни не было рецидивов в прошлое».

Рассказав еще о событии на вокзале при встрече сестры, он так закончил свою исповедь:

«Надеюсь, что все то, о чем я написал, подтвердится. Что я думаю о дальнейшей своей судьбе? Человеку присущи слабости. И мне тоже, как простому смертному. Это единственное оправдание моего прошлого. Амурский».

7

В моем распоряжении была вся его биография. В ней Амурский, как мне представлялось, изложил все откровенно и честно. Можно было только предположить, что гитлеровцы, услышав такую биографию, могли проявить интерес к Амурскому как к уголовнику, хотя он божился всеми святыми, что только мне написал о своей воровской жизни. От всяких разговоров на эту тему решительно отказывался, заявляя, что воспоминания о тех годах травмируют его душу, и просил не задавать ему вопросов, не имеющих отношения к розыску Антона.

 

Георгий Семенович прочитал вторую часть биографии и сказал:

— Накрутил твой Амурский... Надолго хватит тебе работы, чтобы разобраться, где правда, а где липа. Версий, конечно, можно выдвинуть целый короб. Да... — неопределенно протянул он и надолго замолчал. Я надеялся, что майор заметит в биографии Амурского какой-то эпизод, который указывал бы на связь с заявлением. Мне найти что-то подобное не удавалось.

Я рассказал Георгию Семеновичу, что когда зашел разговор о фамилии, под которой Амурский был в плену, он и высказал недовольство: «Смотри, оперативник, тебе, конечно, видней, но в фамилиях вы ничего не найдете, сколько ни ройте. На вашем месте я бы искал людей, которые знали Антона».

— Деловой совет, — заметил майор.

Выходило, что ничего нового мы не добыли. Об этом я думал в затянувшемся молчании, все еще ожидая от начальника отделения, что он скажет по этому поводу.

Майор смотрел на меня остановившимся взглядом. Он что-то вспоминал, обдумывал, а я стал доказывать, что на заявление Амурского не стоит тратить время.

— Давай еще немного покопаем, — терпеливо выслушав мои доводы, усмехнулся майор.

Раздался дребезжащий телефонный звонок. Звонила жена Георгия Семеновича. Я уже привык к этим звонкам. Они раздавались обычно вечером в один и тот же час. В это время она укладывала спать сына. Перед этим, как было заведено в семье, жена передавала трубку сыну, а Георгий Семенович ласково ему говорил: «Ложись, сынуля, спокойной ночи. Ботинки почистил? Все приготовил на завтра? Ложись... Спокойной ночи».

Положив трубку, майор спросил:

— У тебя невеста есть?

— Пока нет.

— Пора бы уже завести, — улыбнулся майор. — Спокойнее будешь. В том числе и в делах, на работе.

 

Со всех концов, куда направлялись запросы, приходили неутешительные ответы. Везде, как говорят, было чисто. И в Тарту, как и следовало ожидать, никаких следов не осталось.