Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

• Название: Золотая тетрадь
• Автор: Дорис Лессинг
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-367-01068-8 (рус.), 978-0-00-724720-2 (англ.)

История Анны Вулф, талантливой писательницы и убежденной феминистки, которая, балансируя на грани безумия, записывает все свои мысли и переживания в четыре разноцветные тетради: черную, красную, желтую и синюю. Но со временем появляется еще и пятая, золотая, тетрадь, записи в которой становятся для героини настоящим откровением и помогают ей найти выход из тупика.

Эпохальный роман, по праву считающийся лучшим произведением знаменитой английской писательницы Дорис Лессинг, лауреата Нобелевской премии за 2007 год.

* * *

Аннотация с суперобложки 1

Творчество Дорис Лессинг (р. 1919) воистину многогранно, среди ее сочинений произведения, принадлежащие к самым разным жанрам: от антиколониальных романов до философской фантастики. В 2007 г. Лессинг была присуждена Нобелевская премия по литературе «за исполненное скепсиса, страсти и провидческой силы постижение опыта женщин».

Роман «Золотая тетрадь», который по праву считается лучшим произведением автора, был впервые опубликован еще в 1962 г. и давно вошел в сокровищницу мировой литературы. В основе его история Анны Вулф, талантливой писательницы и убежденной феминистки. Балансируя на грани безумия, Анна записывает все свои мысли и переживания в четыре разноцветные тетради: черная посвящена воспоминаниям о минувшем, красная — политике, желтая — литературному творчеству, а синяя — повседневным событиям. Но со временем появляется еще и пятая, золотая, тетрадь, записи в которой становятся для героини настоящим откровением и помогают ей найти выход из тупика.

«Вне всякого сомнения, Дорис Лессинг принадлежит к числу наиболее мудрых и интеллигентных литераторов современности». PHILADELPHIA BULLETIN

* * *

Аннотация с суперобложки 2

Дорис Лессинг (р. 19119) — одна из наиболее выдающихся писательниц современности, лауреат множества престижных международных наград, в числе которых британские премии Дэвида Коэна и Сомерсета Моэма, испанская премия принца Астурийского, немецкая Шекспировская премия Альфреда Тепфера и итальянская Гринцане-Кавур. В 1995 году за многолетнюю плодотворную деятельность в области литературы писательница была удостоена почетной докторской степени Гарвардского университета.

«Я получила все премии в Европе, черт бы их побрал. Я в восторге оттого, что все их выиграла, полный набор. Это королевский флеш», — заявила восьмидесятисемилетняя Дорис Лессинг журналистам, собравшимся возле ее дома в Лондоне.

В издательстве «Амфора» вышли следующие книги Дорис Лессинг:

«Расщелина»

«Воспоминания выжившей»

«Маара и Данн»

«Трава поет»

«Любовь, опять любовь»

«Повесть о генерале Данне, дочери Маары, Гриоте и снежном псе»

«Великие мечты»

Цикл «Канопус в Аргосе: Архивы»

«Шикаста»

«Браки между Зонами Три, Четыре и Пять»

«Сириус экспериментирует»

«Создание Представителя для Планеты Восемь»

«Сентиментальные агенты в Империи Волиен»

Готовится к печати:

«Кошки»

* * * 

Оригинальное название:

DORIS LESSING

The Golden Notebook

* * *

Рисунок на обложке

Светланы Кондесюк

---

— Любой нам скажет, что двум писателям не следует жить вместе. Или, скорее, что американцу с сильным духом состязательности не следует жить с женщиной, которой удалось написать книгу.

— Это верно, — сказал он. — Это ставит под вопрос мое превосходство по половому принципу, а это вам не шутки.

— Я знаю, что не шутки. Но только, пожалуйста, не вздумай мне впредь читать свои помпезные социалистические лекции про равенство мужчин и женщин.

— Вероятно, я все же стану тебе читать помпезные лекции, потому что мне это делать нравится. Но сам я не стану верить в них. Честно говоря, меня сильно задевает то, что ты написала книгу, которая имела такой успех. И я прихожу к выводу, что я всегда был лицемером и что мне на деле нравится общество, в котором женщины — граждане второго сорта, мне нравится быть боссом, мне нравится, когда мне угождают.

— Вот и хорошо, — сказала я. — Потому что в обществе, где больше чем один из десяти тысяч мужчин станет понимать, в чем именно женщины являются гражданами второго сорта, нам придется рассчитывать лишь на компанию мужчин, которые хотя бы не лицемеры.

— Ну а теперь, когда мы с этим разобрались, ты можешь сварить мне кофе, потому что в этом — твое главное предназначение.

— С превеликим удовольствием, — сказала я, и мы позавтракали вместе, болтая добродушно, в то утро мы очень нравились друг другу.

После завтрака я взяла свою корзину для покупок и пошла вдоль Эрлз-Корт-роуд. Я с удовольствием выбирала продукты, заполняла корзину всякой всячиной, я наслаждалась мыслью, что потом, дома, я буду готовить для него еду. И вместе с тем мне было грустно, я понимала, что это не продлится долго. Я думала: «Скоро он уедет, и тогда все кончится, настанет конец той радости, которую испытываешь, когда заботишься о мужчине». Я могла уже идти домой, я все купила, а я все стояла и стояла на углу, под тонкой серой моросью дождя, в толчее раскрытых зонтиков и проталкивающихся сквозь толпу тел и не понимала — а чего я жду? Потом я перешла улицу и вошла в канцелярский магазин, а там направилась к прилавку, на котором были разложены тетради. Там были тетради, похожие на те четыре, которые есть у меня. Но они были не тем, что мне было нужно. Я увидела большую толстую тетрадь, довольно дорогую, и я ее раскрыла, листы в ней были из нелинованной бумаги — хорошей, плотной, белой. Эту бумагу было приятно трогать, она была немного грубоватой, но шелковистой. У тетради была толстая тяжелая обложка, тускло-золотого цвета. Я никогда не видела такой тетради, и я спросила у продавщицы, каково ее предназначение, и продавщица мне ответила, что тетрадь сделана по специальному заказу одного клиента, американца, который так и не пришел за ней. Он внес задаток, поэтому тетрадь теперь была дешевле, чем я подумала сначала. Она все равно стоила немало, но я ее хотела, и я ее купила и принесла к себе домой. Мне приятно к ней прикасаться, на нее смотреть, хотя я и не знаю, зачем она мне нужна.

Савл пришел в мою комнату, он начал беспокойно расхаживать по ней кругами, словно выискивая что-то, потом он заприметил новую тетрадь и налетел на нее ястребом.

— Ой, до чего красивенькая, — сказал он. — А зачем она тебе?

— Пока не знаю.

— Тогда отдай ее мне, я ее хочу, — сказал он.

Я почти ответила: «Хорошо, бери», я чувствовала себя китом, который почти неудержимо хочет выпустить из себя струю воды. Я рассердилась на саму себя, потому что я так хотела иметь эту тетрадь и чуть было не отдала ее ему, по первому же его требованию. Я понимала, что эта потребность подчиняться, угождать — часть садомазохистского цикла, в котором мы с ним пребываем. Я сказала:

— Нет, ты ее не получишь.

Мне крайне нелегко далась эта фраза, я даже заикалась, когда произносила эти слова. Он взял тетрадь со стола и сказал, смеясь:

— Дай мне, дай мне, дай мне. Дай-дай-дай.

Я ответила:

— Нет.

Он ожидал, что я ее отдам, к отказу он готов не был, ведь он так шутя, по-детски произнес это «дай-дай-дай», и теперь он замер, поглядывая искоса на меня и бормоча: «Дай мне, дай-дай-дай» детским голоском, и ему было уже явно не до смеха. Он стал ребенком. Я видела, как новая или, точнее, старая его личность заходит в него подобно пробирающемуся в чащу зверю. Его тело гнулось, изгибалось, превращалось в оружие; его лицо, такое оживленное, умное, скептичное, когда он «в себе», стало лицом маленького убийцы. Он резко развернулся, как хлыстом ударил, прижал к груди тетрадь, он был готов выскочить вон из комнаты; (19*) и я отчетливо его увидела: дитя трущоб, мальчишка из детской шайки, вот он хватает что-то с прилавка в магазине или со всех ног бежит, пытаясь ускользнуть от полицейских. Я сказала: «Нет, нельзя», как я сказала бы ребенку, и он пришел в себя, не сразу, постепенно, все напряжение его оставило; он положил тетрадь на стол, с какой-то даже благодарностью, стал снова добродушным и спокойным. Я подумала: как странно, ведь ему нужен кто-то, кто умеет властно говорить «нет», а при этом его занесло именно в мою жизнь, в жизнь человека, которому так трудно дается это слово. Ведь теперь, когда я его произнесла и Савл положил на стол тетрадь, в каждом изгибе его тела, в каждой черте его лица просматривался обездоленный ребенок, у которого только что отобрали то, что было ему очень нужно, я сразу почувствовала себя больной, мне очень захотелось сказать ему: «Возьми ее, ради всего святого, это все неважно». Но теперь я уже не могла этого сказать, и меня напугало то, как быстро этот незначительный предмет, хорошенькая новая тетрадь, стал предметом спора, частью нашей битвы.

Савл немного постоял в дверях, покинутый и одинокий; я наблюдала, как он расправляет плечи, слегка, высокомерно ими пожимает, я видела, как тысячу раз в детстве он так вот расправлял плечи, «засовывал к себе в карман поглубже все свои беды», как должен делать каждый, по его словам.

Потом он сказал:

— Что ж, пойду к себе наверх и поработаю.

Савл медленно ушел наверх, но он не стал работать, я слышала, как он там мечется и кружит. Потом снова появилось напряжение, хотя несколько часов я была от него полностью свободна. Я наблюдала, как руки боли ложатся мне на живот, как пальцы боли впиваются мне в шею и в поясницу. Больная Анна вернулась и в меня вселилась. Я знаю, что ее призвали рыщущие там, наверху, шаги. Я поставила пластинку Армстронга, но доброе наивное веселье этой музыки было слишком от меня далеким. Я ее сменила на Маллигана, но нотки жалости к себе в моей квартире зазвучали как голос царящей в ней болезни, поэтому я выключила музыку и стала думать: «Скоро домой вернется Дженет, мне надо все это прекратить, мне пора остановиться».

День отстоял темный и холодный, без единого, пусть даже зимнего, проблеска солнца; а сейчас за окнами сыплет дождь. Шторы задернуты, включены оба парафиновых обогревателя. В комнате темно, по потолку пляшут, слегка мигая, золотисто-красные узоры, от обогревателей, рдеет огонь в газовом камине, весь его яростный накал не может проникнуть в холод дальше, чем на какие-то считанные дюймы.

Я так сижу уже давно, рассматриваю хорошенькую новую тетрадь, я ее поглаживаю, восхищаюсь ею. На самом первом листе Савл нацарапал карандашом, когда я этого не видела, старое детское заклинание:

Кто сюда посмотрит,
Тот будет проклят, тот будет проклят.
Я так сказал,
Я так пожелал.
Савл Грин, его тетрадь. (!!!)

Меня это рассмешило, так что я чуть было не пошла наверх, чтобы отдать ему тетрадь. Но я не сделаю этого, не сделаю, не сделаю. Я спрячу синюю тетрадь вместе со всеми остальными. Я спрячу все четыре тетради. Я начну новую тетрадь, вся я буду в одной книге.

Конец синей тетради был обозначен двойной жирной черной чертой.

ЗОЛОТАЯ ТЕТРАДЬ

Кто сюда посмотрит,
Тот будет проклят, тот будет проклят.
Я так сказал,
Я так пожелал.
Савл Грин, его тетрадь. (!!!)

В этой квартире так темно, так темно, кажется, что темнота — это та форма, которую принимает холод. Я прошлась по всей квартире, зажигая везде свет, темнота отступила во внешний мир, за окна, ее холодные формы пытаются, давя на стекла, проникнуть снова внутрь. Но когда я включила свет в своей большой комнате, я поняла, что это было ошибкой, свет ей чужд, поэтому я позволила вернуться темноте, обуздываемой двумя парафиновыми обогревателями и сполохами газового камина. Я прилегла и стала думать о маленьком земном шаре, одна половинка — в холодной темноте, крутящемся на бескрайних просторах темноты. Вскоре пришел Савл и лег рядом со мной.

— Это необыкновенная комната, — сказал он, — она — как целый мир.

Он подложил руку мне под шею, я чувствовала ее силу и тепло, мы стали заниматься с ним любовью. Потом он спал, а когда он проснулся, он был теплым, его не заполнял смертельный холод, который так меня пугает. Он заметил: