Милош Крно - Лавина

• Название: Лавина
• Автор: Милош Крно
• Издательство: Военное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1975

В романе словацкого писателя рассказывается о событиях, связанных со Словацким национальным восстанием, о боевом содружестве советских воинов и словацких повстанцев. Герои романа — простые словаки, вступившие на путь борьбы за освобождение родной земли от гитлеровских оккупантов.

---

Милош Крно Лавина

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В эту тихую сырую апрельскую ночь в долину спустилась непроглядная тьма. Она лежала неподвижно, как вода в мутном пруду. Скорый поезд прокладывал себе дорогу сквозь тьму; он как будто прорывал ее горячей железной грудью паровоза, из которого вылетали искры, исчезая во тьме. По крышам вагонов стлался густой дым, и его толстый негнущийся хвост тянулся за поездом, сливаясь со мглой. Вдоль железной дороги с обеих сторон чернели широкие пояса сосен. Их верхушки, пропитанные темнотой, были так же неподвижны, как и окрестные вершины, как мгла и дым.

Впереди неожиданно вспыхнул кроваво-красный огонек величиной не больше человеческой ладони. Паровоз дважды свистнул, заскрежетали тормоза, заскрипели буфера, и ритмичный, бодрый стук колес сменился протяжным, заунывным шипением пара.

В предпоследнем вагоне замигали маленькие синие огоньки. Когда поезд останавливался, вагоны, резко сталкиваясь, загрохотали и спящие сразу же проснулись. В одном из купе раздался хрипловатый женский голос:

— Что это, уже Попрад?

Толстый мужчина лет пятидесяти с блестящей лысиной прикрыл пухлой рукой рот, устало зевнул, протер рукавом окно и в перерыве между зевками протянул:

— Эта-а-а-а, пожалуй, туннель…

Произнося первое слово, он глубоко вдохнул воздух, а последующие произнес на выдохе, так что женщина, сидящая в уголке у двери, укрытая пальто, из-под которого торчали ноги в ботиках, вздрогнула. Скрежет тормозов ее не разбудил, она проснулась только теперь и испуганно вскрикнула:

— Что это, что происходит?

— Ничего, просто стоим, — раздраженным голосом ответил толстяк. Потом еще раз громко зевнул и сокрушенно проговорил себе под нос: — Пожалуй, это все же не туннель.

Он неуклюже поднялся, лениво, но старательно потянулся, так что кости затрещали, и, ухватившись за ремень, хотел было открыть окно. Но его соседка ожила, как форель в чистой воде, и жалобно захныкала:

— Не открывайте, очень вас прошу, я и без того простужена.

Она сразу же чихнула, а чтобы не оставалось сомнений в состоянии ее здоровья, еще и закашляла. Толстяк проворчал что-то, медленно уселся, достал из-за спины туго набитый портфель и, постелив на столик у окна газету, вытащил хлеб и колбасу. Потом он начал быстро поглощать куски толсто нарезанной колбасы, громко чавкая.

— Почему мы, собственно, стоим? — забеспокоилась женщина, которая сидела у двери, и высунула из-под пальто свою растрепанную голову.

— А вдруг на нас напали разбойники? — испуганно спросила простуженная дама и чихнула еще раз.

Напротив нее сидела сильно надушенная девица. Услышав вопрос простуженной дамы, она осторожно высвободила свои пальцы из руки молодого офицера и, разбираемая любопытством, разразилась смехом:

— Какие разбойники?

Простуженная дама возмутилась:

— Ничего смешного в этом нет! Я совсем недавно из Братиславы. Я часто туда езжу к сыну, ординатору… А вы не были в Братиславе? — Не дожидаясь ответа, она всплеснула руками и начала рассказывать: — Просто подумать страшно, как там грабят! Это правда, истинная правда. Ходит там по квартирам человек, представляете? Звонит у дверей, а когда открывают, делает так… — Она неожиданно распахнула кофту, и у нее на груди заблестела брошка. Затаив дыхание, но уже более спокойным голосом она добавила: — А из-под пиджака торчат ребра…

— Ну-ну, — прервал ее сосед и зачмокал губами. — Он что же, мертвец, что ли?

— Этого я вам сказать не могу. — Рассказчица не заметила в голосе соседа насмешки. — Кажется, нет, — поправилась она, — но его видели, смею вас уверить. Одна знакомая моей невестки. Она сразу же упала в обморок. Ну а из квартиры, сами понимаете, все было украдено… А еще говорят, что этот человек… ну, который с ребрами, может прыгнуть прямо на второй этаж. — Заметив, что толстяк недоверчиво ухмыльнулся, она продолжала, повысив голос: — Да-да! Говорят, у него на подошвах пружины… И такое происходит с тех самых пор, как началась эта проклятая война…

Последние слова она произнесла с глубоким вздохом, и это неприятно задело молодого офицера. Тот заерзал, как будто сидел на горячих углях, проглотил слюну и с возмущением сказал:

— Почему проклятая война? Речь идет о свободе народа. Я был в России, там меня ранили, и я снова туда пойду. Надо бить большевиков, разве это не ясно? А вы — проклятая война…

Девица вздрогнула, сжала руку офицера.

— Оставь, Пишта.

— Да ведь я это просто так, — заметила дама извиняющимся тоном. Она перевела испуганный взгляд с лица офицера на угол у окна, где напротив толстяка сидел какой-то молодой человек. Ей казалось, что он дремлет, но, когда офицер упомянул, что был в России, молодой человек открыл глаза и украдкой взглянул на него.

Толстяк завернул в газету остатки колбасы и, еще не проглотив еду, тихо пробормотал себе под нос:

— Что там война, были бы деньги!

Девица прошептала офицеру на ухо, что это свинство — из-за Сталинграда запретить танцевальные вечера, а женщина, сидящая у дверей, вытянула ноги и повторила с тем же самым выражением, что и несколько минут ранее:

— Почему мы, собственно, стоим?

Это же интересовало людей и в коридоре, и проходивший по нему низкорослый проводник с массивным фонарем на животе сердитым голосом ответил:

— Воздушная тревога. Попрад не принимает.

Женщина, сидевшая у дверей, не могла себя сдержать. Она наклонилась к офицеру и с упреком сказала:

— Вот вы обрушились на эту даму за то, что она назвала войну проклятой. Ну а тревога, что в ней хорошего?

Офицер хотел что-то ответить, пожал плечами, но девица закрыла ему рот ладонью.

Из последнего вагона донесся галдеж, но сразу же, точно какой-то невидимый дирижер подхватил ломающиеся голоса и взял на себя руководство ими, грянула немецкая песенка.

— Просто передушил бы этих деток, — проворчал в коридоре старый крестьянин в суконных брюках и шляпе, из-под которой торчали длинные седые волосы. — Явились сюда объедать нас.

— Да, всюду полно этих немецких детей, — не выдержала женщина, сидящая у дверей. — Недавно на Штрбе порезали ножами двух девушек, наших, словачек. Ну а вчера вырезали всех в вагоне первого класса…

Офицер зевнул и перебил ее:

— Это только сваливают на них, выдумки врагов…

— Да каких там врагов?! — воскликнула женщина. — Мой муж, железнодорожник, видел все своими глазами…

— Ну, хорошо, хорошо, — проворчал офицер, а женщина, не уловившая насмешку в его голосе и думая, что ей удалось убедить его, добавила:

— Вот видите.

Потом она выглянула через приоткрытые двери в коридор. Старый крестьянин все еще ворчал на подростков из гитлерюгенда. Собственные ругательства распаляли его, производя такое же действие, как масло, подлитое в огонь. Он уже посматривал на дверь, собираясь пойти к этим деткам и прикрикнуть на них, чтобы замолчали, но в этот момент к нему подошел молодой человек в комбинезоне под изношенным плащом и тихо сказал:

— Осторожно, дядя, и у стен бывают уши… Скоро мы с ними рассчитаемся.

Женщина закрыла дверь купе. От греха подальше! Взгляд ее упал на угол у окна. Молодой человек спал, прикрыв лицо рукой.

Но вот все разом облегченно вздохнули: поезд тронулся. Девица склонила голову на плечо офицера, и тот прижался к ней, как влюбленный кот; женщина у дверей начала шептать что-то простуженной даме, а та только вздыхала и беспрестанно повторяла: «Скажите на милость, надо же!» Толстяка одолел сон; его голова с открытым ртом отклонилась назад, и вскоре раздался храп, время от времени прерываемый посвистыванием.

Молодой человек одернул пальто и посмотрел в окно. Потом закрыл глаза, и на его лице появилась слабая улыбка. Он подумал, наверное, что этот поезд, это купе отражают словацкую действительность: молчание и протест соседствуют друг с другом. Нервозность, ожидание чего-то необъяснимого, безграничный эгоизм обывателя, галлюцинации города, беспечная молодость, тупость фашистского прислужника, рассудительность рабочего. Все это уместилось на нескольких квадратных метрах купе и коридора. А в последнем вагоне — дети оккупантов. Распевают, что сегодня им принадлежит Германия, а завтра будет принадлежать весь мир.

Может быть, об этом думал парень у окна, который ни с кем не вступал в разговор, а может быть, он улыбался только потому, что вспомнил о своей милой, которая где-то ждет его.

Через полчаса вагоны снова загрохотали, поезд остановился. Пассажиры проснулись, а проводник на затемненном перроне закричал:

— Попра-а-ад!

Из предпоследнего вагона вышла женщина с узелком в руке, а в коридоре раздался сухой мужской голос: