Романо Гуардини - Человек и его вера

• Название: Человек и его вера
• Автор: Романо Гуардини
• Издательство: Жизнь с Богом
• Жанр: Религия
• Год: 1994

В творческом наследии Р. Гуардини работа о Достоевском относится к числу несомненных удач автора.

Опубликованная в 1932 году, эта книга и сегодня привлекает к себе интерес прежде всего вневременной и внепространственной проблематикой, постановкой и попыткой разрешения «вечных вопросов бытия», преломленных в причудливых судьбах и кажущихся бесконечными размышлениях героев Достоевского — целой галереи персонажей, каждый из которых являет себя миру во всей сложности и многозначности своей неповторимой натуры, в напряженно-драматическом, а нередко и трагико-мистическом обрамлении жизненных обстоятельств и бытовых реалий.

Непревзойденный мастер замысловатой психологической гравюры с ее зыбкими и тонкими, как паутина, линиями сюжета, маняще загадочными и завораживающими непредсказуемостью своих извивов, — Достоевский всегда дает своим героям возможность высказаться и — самоопределиться.

Не лишает их этой же возможности и Р. Гуардини, с каким-то упоением, обильно, временами, как может показаться, даже сверх меры цитирующий монологи, и диалоги, авторские отступления и пояснения…

Издательство «Жизнь с Богом» Foyer Oriental Chretien 206, Avenue de la Couronne В -1050 Bruxelles

---

Камень с гору, миллион пудов? Разумеется, ничего не больно.

А станьте вправду, и пока висит, вы будете очень бояться, что больно. Всякий первый ученый, первый доктор, все, все будут очень бояться. Всякий будет знать, что не больно, и всякий будет очень бояться, что больно.

Ну, а вторая причина, большая-то?

Тот свет.

То есть наказание?

Это все равно. Тот свет; один тот свет».

Следовательно, человек знает, что ему надлежало

бы убить себя — о причинах этого речь впереди — и, в сущности, этого хочет. Удерживают его лишь страх перед болью умирания и страх перед «тем светом». При этом высказывается, однако, предположение, что того, что внушает человеку страх, по сути дела не существует. Когда падает «камень», «ничего не больно», — иными словами, человек мог бы убивать себя безболезненно, если бы хотел. Боится он, следовательно, не боли умирания, а чего-то другого: смерти вообще, конца как такового. И не «наказание» на том свете — равнозначное боли от камня — вызывает страх, а «тот свет; один тот свет», просто-напросто не такой, как этот, но в то же время и не существующий, — точно так же, как не существует и боли при падении камня. А значит, и то, чего, собственно, боится человек, есть химера!

Но что же порождает такой страх?

Рассказчик: «Человек смерти боится, потому что жизнь любит… и так природа велела».

«— Это подло, и тут весь обман! — глаза его (Кириллова. — Р.Г.) засверкали. — Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен… Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх…». То, о чем здесь, в сущности, идет речь, следовательно, не предметная или понятийная категория, а само состояние бытия: «Жизнь (сама. — Р.Г.) есть боль, жизнь (сама. — Р.Г.) есть страх, и человек несчастен». Боль, страх выступают не как эмоции, обусловленные обстоятельствами и исчезающие с исчезновением повода, а как проявления бытия, которые могут прекратиться лишь в том случае, если его не станет.

Бытие существует в виде боли и страха, и «теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит». Это «потому что» играет здесь решающую роль: первична не любовь к жизни, а любовь к боли. Все беды проистекают из извращенного экзистенциального аффекта: любви к боли, то бишь из смещения акцентов, замены первичного побуждения прямо противоположным, расшатывания самой основы акта бытия.

Какое же социологическое содержание вкладывает в это Кириллов с его «социальным» уклоном? — «И так сделали». Кто сделал? Консолидированное нынешнее бытие с его традициями, институтами, системой ценностей, выступающее по отношению к индивидууму как совокупность бесчисленных, заурядных, анонимных, а тем самым и непреодолимых «других».

Единственный, Кто гарантирует ныне существующее и в свою очередь гарантируется им, представая таким образом как воплощение и конечный смысл всего сущего, есть Бог. Точнее, «тот Бог». Кириллов говорил, однако, что не верит в Бога. Отсюда — вопрос рассказчика:

«— Стало быть, тот Бог есть же, по-вашему?

— Его нет, но Он есть».

Смысл этого утверждения становится ясен из последующего: «В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти».

Следовательно, Бога как такового не существует; «Его нет». «Но Он есть», точно так же, как есть химера, сама по себе ничего не значащая и исчезающая вместе с вызвавшими ее причинами, но оказывающая подчас колоссальное психологическое воздействие. «Бог», или, вернее, то, что имеется в виду, когда в наше время говорят о Боге, отсутствует — Он возникает лишь психологически из страха перед небытием. Он — болевое содержание страха, сгустившееся до степени возникновения иллюзорного существа, одна из ипостасей боли бытия. Сам Бог — ничто; Он есть боль, порождаемая страхом перед небытием и вырастающая в силу, которая движет миром. Бог-это призрак, суть которого сводится к беспредметным мукам [24]. Но так как страх и боль — точнее, жажда боли, тяготение к страху — первичны и представляют собой основную закономерность бытия, то и химера, носящая имя «Бог», выступает как желаемое (несущее человеку страдания). Недаром суеверный, умирая от страха, своими руками творит призрак, чтобы испытать сладострастные муки ужаса.

Итак, в основе всего лежит разрушительная, чудовищная, более того — позорная любовь к боли и страху, тяготение к такому существованию, которое противоречит всем нормам чистоты и достоинства [25]. Тем самым извращается сама жизненная позиция [26].

Однако в размышлениях и языке Кириллова все это присутствует лишь постольку, поскольку то, что внушает страх, обретает расплывчатые формы, располагаясь между «Да» и «Нет», бытием и небытием. Оно теряет определенность и строгость. «Его нет», но «Он есть». Существует лишь «Ничто», обладающее самой страшной властью — способностью внушать страх, в то время как само оно обрело эту власть благодаря страху [27].

От этого состояния человека следовало бы излечить. Свое природно-непосредственное отношение к Богу он должен был бы переместить в сферу христианского. Препятствием на этом пути встает природный «Бог» — обретающий, например, у Шатова форму первозданного народного начала, любимого вплоть до самоуничтожения, а у Марии Лебядкиной — форму необузданного поклонения «Великой матери» и дионисийской, элементарной мощи Солнца. Эта божественность воспринимается Кирилловым более духовно и именно поэтому отвергается. Мучающее его небытие, народ «богоносец» Шатова, мать Земля и Солнце Марии Лебядкиной — все это одно и то же. Лебядкина и Шатов катятся в пропасть; ими движет экстаз — и в то же время ужас. Кириллов же хочет прорваться к истине, но не понимает, что туда ведет лишь один путь-ко Спасению, к Христу. Поэтому в действительности его «прорыв» совершается внутри той сферы, из которой он хочет выбраться, доводя до предела все то, чего он стремится избежать. Тот опыт бытия и богопознания, который у двух остальных трансформируется в дионисийское приятие жизни, принимает у Кириллова форму отрицания.

Эту двойственность можно было бы преодолеть, лишь двигаясь по направлению к Христу, Который, правда, Сам должен был бы сохранить свободу, чтобы Его образ не был снова искажен; задачу эту осущестствляет Церковь. В полной отдаче себя Христу, в исполненном любви и веры участии в Его бытии — здесь я употребляю понятия, содержание которых определится вполне только в ходе дальнейшего изложения, — «голая» конечность, вызывающая страх и муки, преобразовалась бы благодаря искуплению в конечность благодатную, включенную Богом в экзистенцию любви, т. е. в Богочеловека и причащение к Нему. Именно и только так — через постепенное возрождение, через становление новой твари — исчез бы со временем и страх.

Но тогда человеку следовало бы быть готовым к тому, чтобы отказаться от природы в чистом виде, точнее, от того, что предстает как «природа» и что на самом же деле все еще не определено до конца. Человек должен быть готов принять Того, Кто приходит «свыше». Тогда страх, порожденный заблуждением и его порождающий, уступил бы место истине — смирению и раскаянию, а подлинная цель всех устремлений — преодоление конечности — осуществилась бы в любви.

У Кириллова же сам образ Христа становится обманчивым:

«— Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.

Кто учил, Того распяли (Ставрогин. — Р.Г.).

Он придет, и имя ему человекобог.

Богочеловек?

— Человекобог, в этом разница».

Этот Христос, проповедующий, «что все хороши», плод фантазии, как и Христос Ивана. Подлинный Христос никогда не возглашал ничего подобного — Он сказал: «вы, будучи злы» (Лк 11.13). Христос Кириллова растворяется в неопределенности: «Он придет, и имя ему человекобог». Здесь имеется в виду не что иное, как становление нового человека. Налицо слияние воедино человека, Христа и Дионисия, то есть нуждающегося во спасении, Спасителя и олицетворения демонизма природы. Это означает, однако, что все утрачивает свою сущность, что спасение отвергается, а человек и природа замыкаются в своем единении, с самодовольством Прометея провозглашая собственное творческое начало, — иными словами, если оценивать это с христианской точки зрения, то можно констатировать торжество конечного [28].

В жизни Кириллова нет места для Спасителя. Правда, он «зажег лампадку» и в ответ на холодный, без обиняков вопрос Ставрогина «пробормотал», что сделал это, так как «старуха любит» (речь идет о его квартирной хозяйке). Ставрогин чувствует в нем тяготение к Христу, точнее — возможность этого в будущем: «А сами еще не молитесь?» И чуть ниже: «Бьюсь об заклад, что когда я опять приду, то вы уж и в Бога уверуете». Но Кириллов отвергает эту возможность. Решение принято.

По какому пути он пойдет?

Прорыв планируется именно там, где проблема приобретает особую остроту: в трактовке и познании конечного и — независимо от него и все же в теснейшей связи с ним — абсолютного.