Владимир Кошута - «Обезглавить». Адольф Гитлер

• Название: «Обезглавить». Адольф Гитлер
• Автор: Владимир Кошута
• Издательство: ТЕРРА - Книжный клуб
• Жанр: О войне
• Год: 2005
• ISBN: 5-275-01269-1

Документальная повесть Владимира Кошуты рассказывает о трагической судьбе русской эмигрантки в Бельгии Марины Шафровой-Марутаевой. Во время оккупации Бельгии фашистскими войсками она вступила в движение Сопротивления. В декабре 1941 года 33-летняя Марина на одной из центральных улиц Брюсселя совершила покушение на офицера немецкой комендатуры, заколов его кухонным ножом. По личному приказу Гитлера, несмотря на заступничество королевы Бельгии Елизаветы, Марина Шафрова-Марутаева была обезглавлена.

---

— Ходить никуда и не надо, — ответил Нагель, — К вам люди сами приходят.

— Извините, не понял вашей мысли, — насторожился отец Виталий.

— К вам люди сами ходят, — пояснил Нагель медленным, назидательным голосом, будто вталкивал в его сознание каждое слово, — Ходят на исповедь. И этого вполне достаточно.

Отцу Виталию показалось, что он ослышался и поэтому некоторое время оторопело смотрел на Нагеля прямым непонимающим взглядом, затем заговорил медленно, неторопливо, но надежно подбирая в возмущенной памяти нужные слова.

— Я так понял вас, господин начальник, что вы предлагаете мне, русскому священнику, владыке православной церкви в Бельгии, нарушить тайну христианской исповеди перед Господом Богом?

Видя, как побагровело лицо владыки, как в глазах полыхнул недобрый огонь, Нагель поспешил ответить успокоительно:

— Зачем же так прямолинейно?

— А тогда что это, осмелюсь спросить вас? — подался вперед к нему отец Виталий, — Что?

— Ну, скажем, информация по вопросам, интересующим службу безопасности великой Германии, — разъяснил неопределенно Нагель.

— Хм, хм, — произнес недовольно отец Виталий, резко выпрямился в кресле и стал недоступным, сурово замкнутым, — Нет, господин начальник, — глухо прозвучал его протестующий голос. — У русских православных людей это называется не информацией, а предательством верующих.

— Ну, зачем такие крайности? — досадливо поморщился Нагель, стараясь смягчить впечатление, которое произвел на владыку предложением использовать исповедь в интересах гестапо. — В каждом деле есть золотая середина. Мы с вами достаточно взрослые и ответственные люди, чтобы вести беседу, не прибегая к крайностям. Давайте придерживаться середины.

Он вновь достал портсигар, извлек из него сигарету и закурил. В образовавшейся паузе поигрывал серебряной зажигалкой, курил, окутывая себя и владыку облаком ароматного дыма. Молчание продолжалось и, испытав неловкость от этого, Нагель сказал:

— Я понимаю крайность вашего суждения, владыко, понимаю и высоко ценю вашу преданность постулатам церкви, но иногда бывают такие исключительные обстоятельства, которые вынуждают хотя бы временно отойти от этих постулатов религии и даже от законов государства. — Положил сигарету на край пепельницы, посмотрел на напряженно сидевшего в кресле отца Виталия и чтобы, расположить его к себе, вызвать на откровенность, заговорил доверительно, будто раскрывая перед ним тайну гестапо. — Скажу правду, многие католические и протестантские священники понимают это правильно.

Отец Виталий посмотрел на Нагеля сумрачным взглядом, ответил холодно:

— Срединный разговор у нас с вами, господин офицер, не получится. Тайну исповеди верующих перед Богом я не нарушу и гестапо ее не продам. Она священна! Что касается католических и протестантских священников, — в голосе его послышалась боль и горечь, — то это их личное дело. Придет время, и верующие их проклянут. Я же Иудой не стану, — закончил он твердо.

Образовавшаяся тишина в кабинете медленно начала накаляться, наполняться чем-то опасным, взрывным. Это чувствовали оба — отец Виталий и Нагель.

— Советую подумать, — первым молвил Нагель с оттенком нескрываемой угрозы. Поняв, что вербовка на добрых началах не удалась, он терял терпение.

— Думать нечего, — отрезал отец Виталий, — Если я нарушу тайну исповеди, то меня покарает Господь!

— Прежде за отказ сотрудничать с нами покарает гестапо! — напомнил Нагель. Голос его, до сих пор ровный, увещевательный, располагавший к откровению, стал жестким. Он подал вперед голову, испытывающе посмотрел в сурово собранное лицо владыки, будто проверяя, какое произвел на него впечатление откровенной угрозой и, не обнаружив на нем и тени страха или замешательства, раздраженно поднялся с кресла, сделал несколько нервных шагов по кабинету и остановился перед сидевшим отцом Виталием в грозной позе.

— Мне известно о тебе больше, чем ты думаешь, — враждебно заговорил он, перейдя на «ты». — И этого вполне достаточно, чтобы отправить тебя на эшафот.

«Мой смертный час, кажется, пробил», — подумал отец Виталий и ему невольно вспомнилась Марина на тайной исповеди. Мысленно осенив себя крестным знамением, он решил: «Смерть приму, но тайны ее исповеди не выдам».

— Мне хорошо известно, о чем ты говорил в церкви двадцать второго июня, в день начала войны великой Германии с большевистской Россией, — продолжал Нагель угрожающе-настойчиво.

«Донес все-таки Старцев, — мелькнуло неприязненно в голове отца Виталия, — Когда только Бог покарает этого мерзавца?»

— Напомнить? Или сам вспомнишь?

Отец Виталий вскинул крупную голову с копной седых волос, снизу вверх вызывающе посмотрел на Нагеля и, опершись руками о подлокотники кресла, медленно поднялся на ноги. Лица их оказались рядом. Тщательно, до глянцевого блеска выбритое лицо Нагеля, на свежей коже которого тускло отражался свет лампочек ярко горевшей люстры, с ехидно сжатыми губами, придававшими ему пренебрежительно-надменное выражение превосходства и власти, и мраморной бледности лицо отца Виталия, подчеркнуто красиво окаймленное черной с серебряной проседью бородой, с темными глазами, горевшие решительной непокорностью.

— Глас Божий, посланный мне в тот момент с неба, — произнес он торжественно, — я не забуду до конца дней моих. Я все помню, господин офицер. Все!

— Глас Божий, говоришь? — натянуто улыбнулся Нагель, — Или твой глас?

Отец Виталий клятвенно поднял над головой руку с двумя вытянутыми пальцами, убежденно повторил:

— Божий глас. Божий!

— Очень жаль, — явно с издевкой ответил Нагель, — что за этот глас нельзя казнить Бога. Гестапо его достать не может, — Язвительно хохотнув и смыв с лица подобие улыбки, заключил жестко, — Придется казнить тебя, владыко!

Хотя отец Виталий был готов к такому решению шефа гестапо, все же внутренне вздрогнул, будто всем своим существом ощутив холодный ветер смерти. Он посмотрел на Нагеля глазами, налитыми откровенной ненавистью, а потом ответил четко и гордо, как привык бросать с амвона в толпу верующих праведные слова Христа.

— Я готов пострадать за веру и Отечество, — и расправил плечи, будто собрался прямо сейчас отправиться на эшафот.

От этих слов, тона, которым они были произнесены, сиюминутной готовности умереть за веру и далекое ему Отечество у Нагеля ворохнулась мысль: «Видимо, все они такие, эти русские». Он почувствовал, как в нем закипала бешеная злоба к владыке, с вызывающей непокорностью стоявшему перед ним, ко всем русским в Брюсселе и к тем, у кого где-то в России убили его брата. Лицо его покрылось мертвенной бледностью, правая рука до побеления в суставах пальцев сжала серебряный портсигар. Метнув на отца Виталия уничтожающий взгляд, он резко повернулся и принялся ходить по кабинету.

Нагель понимал, что вербовка владыки практически сорвалась, но в силу того, что она ему была крайне нужна, в глубине его сознания еще теплилась надежда на успех, на то, что готовность отца Виталия умереть может оказаться всего лишь позерством, а страх перед смертью, еще сломит его, заставит пойти на сотрудничество с гестапо, раскрыть тайну исповеди, выдать убийцу Крюге. Сколько было таких, что сначала отвергали вербовку, а когда их вводили в камеру пыток, бросались на колени, соглашались на все, лишь бы избавиться от мучений и смерти. Нагель ходил по кабинету долго и все это время неподвижно, с гордо поднятой головой и взглядом, устремленным в окно на холодное синее небо, стоял безмолвно отец Виталий в ожидании своей участи. Наконец, Нагель подошел к нему, сказал:

— На эшафот отправить тебя я успею. Это дело недолгое. Но прежде я дам тебе сутки на размышление. У тебя есть два пути выйти из гестапо. Либо тайное сотрудничество с нами, либо на гильотину. Третьего пути нет.

Отец Виталий посмотрел на него пристальным, осуждающим взглядом, ответил.

— Напрасно тянете время, господин начальник. Божий глас, который я только что услыхал, совесть русского священника, указывает мне единственный путь — путь великомученика Христа. Я принимаю этот путь с радостью. Аминь. Извольте приказать отвести меня в камеру.

* * *

Истекали пятые сутки с того дня, когда по приказу барона фон Нагеля гестаповцы взяли шестьдесят бельгийских заложников. Пять тревожных дней и почти бессонных, мучительных ночей провела Марина в тяжелых раздумьях. Мысли ее то путались, когда искала выход из создавшегося положения и до головной боли думала, каким образом спасти невинных людей, то обретали удивительную четкость, когда склонялась к решению явиться в военную комендатуру и во всем признаться. Пять суток оказались сроком, достаточным для того, чтобы с небольшого расстояния времени относительно спокойно взглянуть на совершенное, оценить то, что произошло после убийства фашиста. Трагедия заложников, жизнь которых теперь по существу находилась в ее руках, заставляла по иному осмыслить свой поступок. И, осмысливая его, она упрекала себя в том, что не предусмотрела подобного исхода. Но могла ли она допустить мысль, что фашисты поступят так бесчеловечно и жестоко? Тревожная жизнь последних пяти дней, драматические переживания заострили черты ее лица, поугасили в глазах жизнерадостный огонек и только изредка он еще вспыхивал, когда она оказывалась с детьми. Однако даже этого материнского счастья Марина долго не выдерживала, слезы, набегавшие на глаза, вынуждали ее уединяться, чтобы успокоиться, не впасть в отчаяние. Она проявила невиданное для нее мужество, но при этом оставалась женщиной и матерью со всеми свойственными ей слабостями характера. И все же она старалась быть сильной не только для того, чтобы в драматической обстановке владеть собой, но и для того, чтобы в семье оставаться заботливой женой, любящей матерью и виду не подавать, что убила фашиста. До поры, до времени она оберегала семью от страшной вести, и тем самым ограждала себя от расспросов отца, мужа, от их сочувствия и переживаний, которые ничем бы не помогли, а еще больше осложнили ее душевное состояние. И от того, что ценой невероятных усилий ей удавалось все-таки поддерживать в семье спокойствие, обычный ритм жизни, в какой-то мере ей было легче.