Владимир Кошута - «Обезглавить». Адольф Гитлер

• Название: «Обезглавить». Адольф Гитлер
• Автор: Владимир Кошута
• Издательство: ТЕРРА - Книжный клуб
• Жанр: О войне
• Год: 2005
• ISBN: 5-275-01269-1

Документальная повесть Владимира Кошуты рассказывает о трагической судьбе русской эмигрантки в Бельгии Марины Шафровой-Марутаевой. Во время оккупации Бельгии фашистскими войсками она вступила в движение Сопротивления. В декабре 1941 года 33-летняя Марина на одной из центральных улиц Брюсселя совершила покушение на офицера немецкой комендатуры, заколов его кухонным ножом. По личному приказу Гитлера, несмотря на заступничество королевы Бельгии Елизаветы, Марина Шафрова-Марутаева была обезглавлена.

---

Шофер погасил восторженную улыбку, повернул в ее сторону лицо, бросил укоризненно и гордо.

— Я — бельгиец, мадам. Бельгиец! И это вам должно сказать о многом.

— Нас не преследуют? — спросила Марина, несколько смягчившись и поняв, что, кажется, обидела пришедшего ей на помощь человека.

— Нет, мадам. Вам отчаянно повезло. Я — лучший шофер Брюсселя, и меня не так-то просто преследовать, — ответил шофер и вновь перешел на восторженный тон, не в силах скрыть своего восхищения, — Средь бела дня! Ножом! Это невероятно!

Вел он машину мастерски, на предельной скорости увозя Марину подальше от площади Порт де Намюр. В зеркало заднего обзора он посматривал на ее возбужденное красивое лицо, широко распахнутые черные глаза, в которых еще не остыл накал схватки с фашистом и они металлически поблескивали, тревожно всматриваясь во встречные немецкие машины, опасливо оглядываясь назад. Женщина была прекрасна в своем гневе и он благодарил судьбу за то, что послала ему в машину столь необычную пассажирку.

Правда, посадив ее к себе, он почувствовал себя сопричастным к убийству, но это его не пугало. Напротив, шофер гордился этой сопричастностью, ибо хорошо понимал, что убийство офицера было необычным. Это был дерзкий вызов бельгийцам, упрек их смиренности перед оккупантами, призыв к борьбе. Он также понимал, что всякому терпению бывает конец, накал ненависти к фашистам должен был где-то прорваться, выплеснуться наружу. Кто-то должен был первым зажечь искру, чтобы вспыхнуло пламя. И эту искру, кажется, зажгла незнакомка!

Наконец, машина вырвалась за город, устремилась по широкому шоссе. Шофер сбавил скорость, расслабился за рулем, давая понять Марине, что все уже позади и опасаться нечего. Какое-то время он ехал молча, затем сказал с горечью в голосе:

— Видно, перевелись в Брюсселе мужчины, если за такое дело берутся женщины.

— Надеюсь, им будет стыдно, — ответила Марина и недовольно переместилась в углу машины, словно показывая тем самым свое отрицательное отношение к бельгийским мужчинам.

Ее слова больно задели шофера. Лицо его приняло выражение мучительной виновности и стыда.

— Да, мадам, — признался он, будто извиняясь за себя и бельгийских мужчин, — Мне уже сейчас стыдно. Не стану спрашивать, кто вы? Знаю, что не ответите. Но я преклоняюсь перед вами. Преклоняюсь! — Посмотрел на Марину с решительной прямотой. — Смею вас уверить, что скоро мужчины Бельгии станут делать тоже самое, что сделали сейчас вы.

— Буду счастлива, если бельгийцы поймут все правильно, — ответила Марина и попросила остановиться, — Вот и все, — сказала, выходя из машины. Достала деньги, протянул шоферу. — Благодарю вас, честный бельгиец. Возьмите деньги.

— Что вы? Что вы? — энергично запротестовал тот, отстраняя ее руку с зажатой ассигнацией, — Я буду считать себя последним человеком, если возьму у вас деньги, — Посмотрел на нее восхищенным взглядом, полным благодарной признательности, сказал душевно: — Я буду молиться за вас, мадам. Да хранит вас Господь.

Он осторожно закрыл дверцу машины, на прощанье улыбнулся Марине и повернул в Брюссель.

* * *

Барон фон Нагель 8 декабря 1941 года с самого утра находился в плохом расположении духа. Состояние необъяснимой подавленности, предчувствие чего-то неприятного тоскливо сжимало его сердце и сковывало разум. Работа у него в этот день явно не ладилась, все, как говорится, валилось из рук. Интерес к документам, докладам, телефонным звонкам, сотрудникам и посетителям гестапо пробивался в его сознание заторможенно и, если он еще что-то делал, то делал через силу, одолеваемый желанием скорее покончить с возникшим вопросом, уйти в себя. Такое происходило с ним нечасто; но если уж случалось, то было верным предзнаменованием чего-то недоброго. Он это знал и усилием воли пытался выйти из сковывавшей его депрессии, силой логики убедить себя, свой разум в необходимости встряхнуться, но все было напрасным. Какая-то сверхестественная сила повергла его в тревожное ожидание и, уже не сопротивляясь этой силе, он пытался хотя бы отгадать, что уготовила и притаила для него судьба, но как ни старался заглянуть в будущее сегодняшнего дня, какие предположения не допускал, ответа не находил и от этого еще больше расстраивался. День клонился к 14 часам, времени обеда, а он все пребывал в состоянии необъяснимого беспокойства, настороженно прислушивался к собственному внутреннему голосу, подавшему неразгаданные сигналы тревоги.

По заведенному порядку, в 14 часов к нему в кабинет вкатывали богато сервированный обеденный столик и он принимался за обед, прерывать который никто не имел права. Прием сотрудников гестапо и посетителей, какое бы положение они не занимали, какими бы званиями не обладали, на это время прекращался. Все телефоны, связывавшие его с подразделениями гестапо в Бельгии, переключались на адъютанта, за исключением тех, которые выходили в Берлин на высокое начальство.

Он сел за обеденный стол, заложил конец белой накрахмаленной салфетки за воротник, потянул носом запахи специально для него приготовленных блюд и остался доволен стараниями повара. Он любил аппетитно покушать, посидеть за красиво накрытым столом, помечтать о будущем, вспомнить былое. В такие моменты все служебные заботы отодвигались на задний план, и он с наслаждением предавался чревоугодию. Однако сегодня чувство тревожного ожидания не проходило даже за столом, и, чтобы избавиться от него или хотя бы притупить его саднящую боль, он налил французский коньяк в хрустальную рюмку, поднял на уровень глаз, пристально посмотрел на янтарного цвета напиток, понюхал с явным удовольствием, но не выпил. «Черт возьми, а ведь совсем неплохо устроился барон фон Нагель» — подумал он самодовольно, пытаясь сбросить со своих плеч ощущение тревоги, впадая в свое обычное состояние отрешенного блаженства за обеденным столом. Взгляд его переместился с рюмки коньяку на портрет Гитлера, висевший на стене. Обращаясь к нему, Нагель провозгласил: «Ваше здоровье, мой фюрер!», выпил коньяк мелкими глотками с наслаждением человека, понимающего толк в винах, и сидел с закрытыми от удовольствия глазами, сдерживая дыхание, чтобы не выдохнуть тончайший аромат, подольше сохранить ощущение божественного напитка.

Сытный и вкусный обед, долголетней выдержки спиртное, вскоре подняли его настроение, вконец развеяли подавленность, обратили в область размышлений о жизни в Брюсселе. И жизнь эта теперь казалась ему не так уж сложной, сопротивление оккупационному режиму не столь опасным и все в Бельгии виделось несколько в ином, благоприятном свете. Степень переоценки Нагелем положения в Бельгии и своего собственного возрастала пропорционально выпитому коньяку и, вероятно, жизнь в Брюсселе стала бы вырисовываться в его воображении полным благополучием, а отношения бельгийцев с оккупационной администрацией совершенно гармоничными, если бы установленный им порядок обеда не нарушил адъютант, гауптштурмфюрер СС Зауэр.

— Господин штурмбанфюрер, — прервал он размышления фон Нагеля. На его бледном лице была растерянность, — Из военной комендатуры мне сообщили, что наши войска под Москвой потерпели серьезное поражение.

Барону фон Нагелю показалось, что где-то рядом разорвалась бомба, и мощная волна горячего спрессованного воздуха, густо насыщенного отвратительным запахом дыма и едкого тротила, ударила в грудь, забила дыхание. Он окаменело застыл за столом, недоуменный взгляд нацелил на Зауэра, словно спрашивал, в своем ли тот уме?

— Официального сообщения Берлина об этом пока не имеется, — докладывал Зауэр несвойственным ему потускневшим голосом, — но английское радио сообщает, что наши войска под Москвой ведут ожесточенные оборонительные бои. Неся большие потери в живой силе и технике, они отступают на запад под давлением превосходящих сил противника.

Зауэр умолк, не решаясь передать полностью то, что ему сообщили из военной комендатуры, и в кабинете повисла тревожная тишина. Посеревшие, плотно сжатые губы Нагеля разъялись, и в этой тишине прозвучало хрипло, сдавлено:

— Докладывайте. Чего остановились?

— Московское радио вещает о… разгроме нашей группировки войск под Москвой, — закончил Зауэр и печально умолк.

— Разгроме?

Ответа Зауэра не последовало, и тишина вновь наполнила кабинет. Нагель задыхался. Наконец, он вспомнил, что за воротником у него зажат угол салфетки, крахмальной жесткостью давившей на горло, и нервным движением руки бросил ее на стол.

— Может быть, это провокация русских? — усомнился он, цепляясь взглядом, ищущим поддержки, за адъютанта, — В предсмертной агонии они на все способны.

Зауэр неуверенно пожал плечами.

— Видимо, нет, господин штурмбанфюрер.

— А что Берлин? — после длительного молчания спросил Нагель надтреснутым, сухим голосом.