Изольда Иванова - «Долина смерти». Трагедия 2-й ударной армии

• Название: «Долина смерти». Трагедия 2-й ударной армии
• Автор: Изольда Иванова
• Издательство: ООО «Издательство «Эксмо», ООО «Издательство «Яуза»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-35543-3

Эта трагедия была фактически предана забвению. Подлинные масштабы этой катастрофы замалчивались советскими историками. На эту погибшую армию пала тень предательства ее командарма.

Но, в отличие от генерала Власова, 2-я ударная армия исполнила свой долг сполна — отрезанные от главных сил, окруженные в районе деревни Мясной бор, обреченные дивизии три месяца держались в «котле», погибая, но не сдаваясь, связывая значительные силы противника, сражаясь с такой яростью, что немцы поставили на дороге к Мясному бору указатель с надписью «Здесь начинается ад» (дословно: «Hier beginnt der Arsch der Welt»), а поисковики прозвали это страшное место, где земля буквально устлана костями павших, «Долиной смерти».

Данная книга — уникальное собрание воспоминаний ветеранов 2-й ударной армии, тех немногих, кому повезло чудом вырваться из «котла», кто заглянул в ад и прошел «Долиной смерти», чтобы рассказать всю правду о трагедии Мясного бора.

---

В других взводах потери ежедневные. Там командиры плечами пожимают: везение, случайность!

Но мы-то видели: никакая не случайность, а точный расчет! И уважали Клавдия Петровича беспредельно. Любую его команду мигом выполняли.

А начальство, похоже, его недолюбливало: умный был, на все свое суждение имел и в итоге всегда прав оказывался. Эх, побольше бы таких командиров, скольких бы мы солдат на войне сохранили!

Самому-то Клавдию Петровичу уже недолго воевать оставалось… Беда стряслась в конце ноября, под Верхним Заозерьем. Я как раз дневалил. Приготовил в командирском блиндаже обед. Тут обстрел. Клавдий Петрович настоял вылезти. Подал я ему миску, ложку, хлеб, а сам скатился за блиндаж. Грохнул взрыв. Один осколок, небольшой совсем, угодил Клавдию Петровичу в висок. И все. Такого-то человека в долю секунды не стало…

Вскоре нашу батарею влили в 50-й отдельный разведбатальон. Мы его сокращенно А-батом звали — авангардный, значит. Мы и до этого в 1-м эшелоне были, а разведбат вообще по немецким тылам действовал. Его задача: предупредить проникновение немцев к нашему переднему краю.

Немцы — в деревнях, в тепле, сытые. Мы — в лесу на морозе. Кухонь здесь уж вовсе не видывали. Ямку под елкой выроешь, костерок махонький разведешь, снегу в котелке натопишь. Когда конинкой разживешься — поваришь ее сколько-нибудь без соли да полусырую и сжуешь. В разведбат вообще ничего не доставляли — у врага добывайте!

Ну и добывали: иной раз просто из-за толстого ранца немца пристрелишь.

Морозы донимали: уже в декабре за тридцать перевалило. А мы в пилотках… Зимнего ничего так и не выдали. Шинель с убитого снимешь, обрежешь вроде безрукавки — потеплей малость. А уши, ноги, понятно, обмораживали. И признаться нельзя: за обморожение — расстрел! Нарочно обморозился, чтоб дезертировать, — вот и весь сказ…

Как-то послали в деревню разведать, есть ли немцы. Немцев в деревне не оказалось, а мне здорово повезло: уместного старика валенки купил. За валенки все деньги, что в сумке были, отдал. Старик еще гусиного сала дал — я уши и пальцы смазал.

Из-за этих валенок я и в разведку попал. Командиром отделения разведчиков был Саша Кузнецов — молодой еще, двадцатого года, но профессионал настоящий, ничего не скажешь. Увидал он на мне валенки, стащить хотел. «Нет, — говорю, — хоть стреляй — не отдам!»

— Ладно, — говорит, — тогда пойдешь со мной в разведку.

Как стемнело, пошли в деревню, еще пулеметчик с нами. Пулеметчик на бугре в кустах затаился, а мы в овражек спустились. На краю деревни, в большой избе немцы гулянку устроили. Песни поют, танцуют с молоденькими девушками. Вдоль забора часовой ходит. Кузнецов говорит: «Ты ползи правее, я — влево. Как он подойдет ко мне метров на пять, кидай в забор патроны».

Я подпустил метра на три, тогда бросил. Часовой обернулся, Кузнецов, как коршун, сзади набросился, повалил, в рот — клин осиновый, на кисти — наручники. Поднял, ноги ему, как лошади, спутал. «Веди!» — говорит.

Я повел, а он — три гранаты в дом. За нами погоня, ее пулеметчик встретил. Кузнецов до последнего патрона из пистолета отстреливался, с одной «лимонкой» возвратился… Отчаянный был, бесстрашный, но и безжалостный — как к немцам, так и к своим.

Кузнецов меня за нюх ценил. «Мы все пьем, — говорил, — ты не пьешь. Мы курим — ты нет. Понюхай-ка, что ветер справа несет».

Запах сигарет немецких я действительно метров за 500–700 чуял. Его с нашей махоркой не спутаешь, да и редко у кого махорка бывала — мох и листья сухие курили.

«Нанюхал» я немцев за болотом. Кузнецов разведку боем назначает. «Сделаешь в болоте след, — говорит, — назад — „раком“. Они покурят, пойдут по следу. Встретишь их пулеметом. На просеку никому не выходить!»

По болоту ходить — целая наука. Февраль, мороз под 40, а лед под снегом всего в палец, не держит. А еще с пулеметом… Под ракитовым кустом его пристроил, сам почти до фрицев добрался. Назад тем же манером, след в след.

След заметили, идут. Подпустил метров на двести, дал очередь. Семерых убило, остальные — человек сорок — поползли. Наши набросились, завязалась рукопашная. Видно, тоже разведка была. Их офицер за одной сосной, Кузнецов — за другой. Немец из двух маузеров стреляет, а Кузнецов молчит, выжидает, пока у того патроны кончатся. В плен не взял — пристрелил.

Ребята вымокли в болоте и, несмотря на приказ, на просеку вылезли. «Пантелеев, — кричат, — не стреляй!»

Как все кончилось, мне выговор от Кузнецова, почему не стрелял. «Так свои же!» — «Дисциплина есть дисциплина! Их иначе не научишь!»

И мне в наказание: «Собирай что у немцев есть — у живых и у мертвых». — «Я не мародер», — говорю. А он — за маузер, глаза бешеные, и впрямь выстрелит. Пришлось идти. 35 немцев убитых оказалось, 15 — раненых. И нас из 30 15 осталось… Принес, что нашлось. Водки много было.

— Выпьем на их территории! — говорит Кузнецов. Пока все не выпили, не ушли.

Зверели мы от такой жизни. 15 марта, помнится, принимали меня в партию. Перед тем на партбилет фотографировали. Председатель парткомиссии посмотрел на мою карточку и говорит: «Да, увидел бы такой снимок Гитлер — инфаркт бы получил!»

Зверский, должно быть, вид у меня был… Но жизнь и на войне переменчива. К концу марта от нашей разведки почти ничего не осталось. Да и во всех трех полках 92-й дивизии к тому времени меньше тысячи сохранилось — от тринадцати-то тысяч человек, что в октябре в эшелоны грузились… Из остатков разных подразделений сформировали один сводный батальон. Все пехотой стали — и артиллерия, и разведка, и бронетанковая рота… Командовал батальоном комиссар Седых. Меня, как в партию приняли, назначили политруком роты. Приказ Ворошилова зачитали: о том, что во всех боевых действиях политруки должны быть впереди.

Но к тому времени вся армия выдохлась — наступать некому. 4 апреля Пасха была. И устроили немцы в этот день настоящее побоище: мы ведь уже совсем обессиленные были и почти что безоружные — ни патронов, ни снарядов…

Меня, раненного в руку и ногу, вечером вытащили разведчики 20-й дивизии НКВД, недавно за Волхов переправленные. Привязали к санитарной упряжке, и собаки сами потащили сани, на лыжах установленные, в медсанбат. Кругом — убитые лежат, раненые стонут. Вдруг вижу: Седых! Снарядом ему обе ноги оторвало, и кровь фонтанами бьет прямо в лицо… А я к саням, как чурка привязанный, — чем пособишь?

Довезли собачки до медсанбата на берегу речки, километрах в трех от Ручьев. Раны обработали, на руку гипс вроде самолета наложили. Не так болело, как зудело под гипсом — вши совсем замучили. Да температура еще, но в медсанбате давно уже никаких лекарств не было. А ноги ничего — с палкой могу передвигаться. Врач засунул мне историю болезни за голенище и говорит: «Ты один ходячий, иди — может, и выйдешь. Через „коридор“ у Мясного Бора один из ста все же проходит. Может, повезет…»

— А вы как же? — спрашиваю.

— Мне нельзя — у меня раненые…

Допрыгал я к вечеру до дороги. Вижу — машина медсанбата вдалеке стоит. А перед глазами круги плывут — желтые, красные. Весна уже была, 8 апреля, а ночью снег выпал, я воронку и не заметил, а она полная воды. Как ухнул в нее с головой… Кое-как выкарабкался. Вода ручьями течет, нога онемела, не ступлю. Привстану — и броском вперед. Упаду — снова бросок. С машины меня и заметили. Открыли заднюю дверку, а в кузове печка и бочка с теплой водой… Дальше не помню, словно во тьму провалился. Очнулся в госпитале в Рыбинске — самолетом меня туда доставили. Год по госпиталям мотался — кости гнили.

Потом списали подчистую, больше и не воевал…

С. П. Пантелеев,

ветфельдшер,

бывш. боец 50-го отдельного разведбатальона 92-й сд

М. Т. Нарейкин 305-я стояла до конца

Наш полк в мае 1941 г. из г. Бийска Алтайского края на пароходе по р. Бия дислоцировался в лагеря под Барнаулом для прохождения учений и летних маневров.

По берегу Бии на огромной территории соснового леса раскинулся палаточный военный лагерь.

Быстро прошел трудовой месяц, насыщенный учебой и культурными развлечениями.

22 июня в лагере проводили большой спортивный праздник. В самый накал спортивных состязаний диктор объявил: «Война!» «В ружье!» — скомандовал я и до конца Любанской операции с ружьем не расставался.

Вскоре мы возвратились в Бийск на свои места. В наш военный городок стали прибывать призывники из запаса. Из них формировали батальоны и отправляли на фронт. Меня считали опытным командиром, так как я уже участвовал в боях на финском фронте. Мне поручили формировать подразделения батальона и отправлять их на фронт.

В сентябре 1941 г. сформировали маршевый батальон, а меня назначили его командиром. Я выехал на фронт, навсегда оставив г. Бийск и любимую жену.

В Москву прибыли ночью. Столица не была похожа на себя: все затемнено, нигде ни звука, даже разговаривали вполголоса. Без остановки проехали Калинин. Уже была слышна артиллерийская канонада.