Григорий Сковорода - БЕСЕДА 1-я, НАРЕЧЕННАЯ OBSERVATORIUM (СИОН)

• Название: БЕСЕДА 1-я, НАРЕЧЕННАЯ OBSERVATORIUM (СИОН)
• Автор: Григорий Сковорода
• Жанр: Книги

---

Григорий Саввич Сковорода БЕСЕДА 1-я, НАРЕЧЕННАЯ OBSERVATORIUM (СИОН)

Лица: Афанасий, Яков, Ермолай, Григорий, Лонгин.

Григорий. "Придите, взойдем на гору Божью". О беседка! О сад! О время летнее! О друзья мои! Восхищаюсь весельем, видя вас, моих собеседников. "Придите, взойдем на гору Господню". Афанасий. Вчера нападала на меня ужаснейшая скука, как пшеничную ниву вихрь, колебала. Едва смог отбиться. Григорий. Блажу тебе, друг мой, радуйся, воин Христов! Сия есть победа наша, побеждающая не плоть и кровь людскую, но бешенные мысли и мучительных духов. Они-то суть семя, глава и начало всяческим человеческим злобам,, а власть тьмы житейской, опаляющей душу, мертвых людей. Афанасий. Я вчера не был мертвым, а тем-то самым и чувствовал, что сердце мое горестнейшим огнем опалялось. Григорий. Как? Ты вчера не был мертв?.. Не достойно ж я тебя назвал блаженным. Афанасий. А мне твое слово непонятно.

Григорий. Был ли кто болен? Тот не болен. А кто был мертв, тот есть уже жив. Как прошла ночь смерти, так настал день жизни. Афанасий. Вот тебе крючки по закоулкам! А закоулки по крючкам. Кто ли заверил закоулок, тот перешел крючок. Не прогневайся, я не пророк и меня твой свиток внутрь не услаждает. Григорий. О любезный человек, коль сладка сердцу моему простота твоя! Афанасий, Но не сладки гортани моей слова твои. Помилуй, беседуй проще. Григорий. Есть, что мнится правым, но существом криво. И есть, что мнится развращенным, но естеством правое. Если закоулок ведет к правоте, по концу своему прав есть. Но косоглазый тот прямик и крючковата та есть простота, отверзающая перспективу и архитектурный мост прямо в град лжи. Конец делу судья. Что-то показалось ли тебе крючком, что ли?,. Афанасий. Я вчера, слышишь, не был мертвым, а сегодня жив есть. Так не достоин ли я ублажения и твоего сострадания? Григорий. Такого величания достоин и буйвол: он тебя здоровее и вчера не был мертвым. Афанасий. По мне изволь, блажи и его: буйволово блаженство моего не упразднит. Неужели мудрость Божья в одних только наших выгодах ограничилась! "Щедроты его на всех делах его". И я благодарю его, что доселе жив. Григорий. Чем ты уверен в животе своем?

Афанасий. Разве ты член секты Пирронской? А мне в доказательство употребить трость сию?

Григорий. Разве тем, что шатко похаживаешь?

Афанасий. То-то видишь мое тело, слава Богу, катится как тележка. Аи, дядя!.. Григорий. Дядя сестринцу своему не советовал ехать в глубокую осень возком, но верхом на свадьбу. Афонька решился ехать возком - сам себе господин и кучер. В поле, среди брода, конь отпрягся, оставив колесницы гонителя в потопе вод многих… Афанасий, Ну! Что стал? Веди дальше. Григорий. Не ведется. Афонька с нуждою пешком добрался до брачного дома, исполнив пословицу: "Спешил к обеду, да и ужина не застал". "Кто спешит - насмешит". Вот тебе твоя тележка. Афанасий. Молодчик твой был ветрогон. Григорий. Старик Афонька с женой своей построили себе хатку на льду. В седьмой день с полуночи пришел, как разбойник, дождевой потоп и стащил их с храминкой на пол. Афанасий. Вот разъехался с баснями! Все твои доказательства на пустых небылицах. Григорий. Евангелие разве не притчами учит? Забыл ты храмину, дураком основанную на песке? Пусть учит без притчей тот, кто пишет без красок. Знаешь, что скоропись без красок, а живопись пишет красками. Но в обоих, как в Моисейской купине, действует тот же язык огненный, если только мы сами не лишены оного языка: "Начали говорить странными языками". Пускай, например, книжник, муж ученый, напишет сентенцию свою: "Вес скуки мучит душу". Без сомнения, сердце его отрыгнуло, а трость его написала благое слово. Но чем лучше трость книжника-скорописца от кисти художника-живописца, если он невидимое скучных мыслей волнение изобразил утопающим человеком? Он с Иеремией через человека изобразил душу: "Лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено", а с Исайей через потоп разъяснил мучительное сердца обуревание: "Волнуются нечестивые". Такова речь притчей, ничем не хуже от оной, так сказать, бескрасочной речи, например, "Душа их в злом таяла". Однако ж и сия сама пахнет притчею тающего от воздушной теплоты льда так, как и сии книги Иаковское слово: "река текущая основание их", - дышит сказкой о построенном храмике на льду. Афанасий. Как вьюн вьется, трудно схватить. Григорий. Вот, например, бескрасочное слово - "Все погибнут". Но коль красно это ж самое выразил Исайя: "Вся плоть - сено". Сноп травы есть то пригожий образ всей гибели. Сам Исайя, без фигуры, сказал следующее: "Дать плачущим веселье". Но коль благообразно и краснописно то же он же: "Скачет хромой, как олень". "Восстанут мертвые". Труп лежащий есть образ души, в унылое отчаяние поверженной. Тогда она, как падаль, лежит внизу в плачевной стуже и скрежещет, лишена животворящей теплоты духа и жизненной покорности. Будто змей, лютым морозом обледеневший там, где Кавказская гора стеной своей заслоняет ему спасительный солнечный свет. Сия обледенелость находит тогда, когда в яблоне корень и мозг, называемый сердечко, а во внутренних душевных тайностях тлеет и увядает тое, от чего все прочее, как дверь, зависит от петли. Прозрел сию гнездящуюся язву чистый Иеремия: "В тайне заплачет душа ваша". Сих движущихся мертвецов изобразил Осия змеями: "Полижут прах, как змеи, ползущие по земле". А Павел от праха пробуждает, как пьяных: "Восстань, спящий…" Афанасий. Куда тебя занес дух бурен? Ты заехал в невеселую страну и в царство, где живут: "как язвенные, спящие в гробах". Григорий. А как душевная унылость (можно сказать: Ной и гной) образуется поверженным трупом, так сего ж болвана оживлением и восстанием на ноги живописуется сердечное веселье - "Воскреснут мертвые". Взгляни на восстающего перед Петром Энея! Он ходит и скачет, как олень и как товида, то есть серна или сайгак: "Восстанут сущие в гробе". Знай же, что он это говорил о веселье и слушай: "Все земнородные возрадуются". Не забывай, Афанасий, Сираховской песенки: "Веселье сердца -

жизнь человека". Афанасий. Я то каждый день пою. Я веселье весьма очень люблю. Люблю пророков, если они одно веселье нам поют, He иx ли речи нареченны от древних Музами (песнями)? Григорий. Так точно. Их пение есть то вещание веселья. И сие-то значит по-эллински: euangeliou, а затыкающий о сих певцов уши свои назывался вкуса не имеющий, то есть буй, безвкусный дурень, по-еврейски - Навал, по-римски - Fatuus… Противный же сему Philosophus. А пророк - профитие, иначе - просвещатель, звался - творец. Афанасий. Ба! Ба! Ты мне Божьих пророков поделал поэтами. Григорий. Я об орлах, а ты о совах. Не поминай мне обезьян и не дивись, что сатана образ и имя светлого ангела на себя крадет. Самое имя (Novutus) что значит? Един только пророческий дух провидит. Афанасий. Правда, что всяк художник творец, и видно, что это имя закрытое. Одно только мне не мило в пророках: что их речи для меня строптивые, развращенные, завитые, странные, прямее сказать - крутогористые, околичные, запутанные, необыкновенные, кратко сказать - бабья басня, хлопотный сумасброд, младенческая небылица. Кто может, например, развязать это: "Где есть труп, там сами соберутся орлы?" Если ж оно простое - кто премудр не заткнет ноздрей от смрада трупа сего? Фиванский уродливый Сфинкс мучил древних египтян, а ныне вещает на страсть души нашей иерусалимская красавица Мариам, Вселенная, пробиваемая острием Иеффаевых пик, бесится от болезни и в ярости вопит: "Доколь вознесешь души наши?" Григорий. Летучая мышь вопрошала птенцов: "Для чего вы не любите летать ночью?" "А для чего ты не любишь днем?" - спросили птенцы горлицы и голубя. "Мне воспрещает причина достаточная, - отвечала темная птица, - мое око не родилось терпеть света". "А наше око - тьмы", - улыбнувшись, сказали чистые птицы.

Афанасий. Замолк? Болтай далей.

Григорий. Иностранцы вошли в дом Соломонов. Услаждались, взирая на бесчисленные образы бесценного богатства, Из них слепой, ощупывая фигуру золотого льва, уязвил острейшими его зубами сам свою руку. Гости, выйдя из дома, воскликнули: "Коль возлюблены дом твой и горницы твои, сын Давидов! Сам Господь сотворил их". "А я вышел из чертогов уязвленным", - вскричал слепой. "Мы видели, как ты то жезлом, то руками щипал", - сказали зрячие. Осязать и касаться есть язва и смерть, а взирать и понять есть сладость и неизреченное чудо. Афанасий. Опять ты возвратился к своей болтовне? Григорий. Прости мне, друг мой, любые притчи, Афанасий, К чему же ты рассказывал притчи свои? Ведь притча есть болтовня, басня, пустошь. Григорий. Слышал ты пророческих речей фигуры. Фигура, образ, притча, болтовня есть одно и то же, но сия болтовня суть то же, что зеркало. Весь дом Соломонов, вся Библия наполнена ими. Афанасий. Если так - напрасно защищаешь красавицу твою Библию, нечего на нее зевать.

Григорий. Для чего же ты зеваешь на зеркало?

Афанасий. К чему ж зевать на Библию, когда в ней голая болтовня? А зеркало другое дело. Григорий. Как другое, если оно есть та же пустошь. Разве тебе не довелось быть на хрустальных фабриках? Оно есть пепел. Афанасий. Пепел, но прозрачный. Он меня веселит. Я в нем вижу самого себя. Я всяк сам себе милее всего. Григорий. О плененный своим болваном Нарцисс! Мило тебе в источник и в прозрачный пепел зевать на гибельный свой кумир, а несносно смотреть в священные библейские воды, дабы узреть в богозданных сих пророческих зеркалах радость и веселье, и услышать преславные сладости благовестия: "Днесь спасение дому сему было". Повернись направо, слепец, выгляни из беседки на небеса, скажи мне, что ли видишь? Афанасий. Я ничего не вижу. Облака вижу, а облака есть то морской пар и ничто. Григорий. О, летучая мышь, взгляни внимательно! Будь твое око орлиным и голубиным! Да выколет свое вечернее око ворон Соломоновский! Афанасий. А! А! Вот она красавица - в восточном облаке радуга! Вижу ее: "Коль прекрасна сиянием своим!" Григорий. Ныне ж скажи нам, что видишь? Конечно, в пустом не пустошь видишь. Афанасий. Радугу вижу, а чем она и что ли такое она есть - город или село, по пословице: "Не знаю, Бог весть…" Знаю, что сей лук благокруглый, облачный, испещренный называется радугой, раем, райком, радостной дугой и радугой. Григорий. В индейских горах путешествовали европейцы. Нашли кожаный мех с хлебами и такое же судно с вином. Потом, придя к пропасти, усмотрели по другую сторону что-то черное, лежащее на дороге. "Авось еще Бог даст хлеб, - вскричал один, - я вижу мешок". "Провались такой мешок, - спорил другой, - я боюсь: то зверь". - "Какой зверь? Клянусь вам: то обгоревший пнище!" Четвертый сказал: "То город". Пятый закричал: "То село…". Так-то и ты видишь, а что ли такое оно - не знаешь? Афанасий. Который же из них отгадал? Григорий. Решил гадание последний. Афанасий. Ну, пошел, врешь! Григорий. Точно село. Все там посели. Афанасий. И ни один не спасся? Григорий. Один из 7 одобрил пословицу: "Боязливого сына матери рыдать нечего". Афанасий. Какая же погибель их погубила? Григорий. Дурной взор и дурная прозорливость. Как только взобрались на ту сторону бездны, так всех их в смерть перемучил индийский дракон. Афанасий. Видно, что те прозорливцы имели рабское Лиино око, а не Ребеккин пригожий взор и не Лукина, товарища Клеопы. Фигуренькую ты выточил басенку, право… Да к чему же ты ее приточил? Григорий. К твоим очам на очки. Афанасий. А мне на что твои очки? Я и без них вижу. Григорий. Видишь так, как после захода солнца курица: чем больше зевает, тем меньше видит. Должно зреть, узреть и прозреть, ощупать и придумать, повидать и догадаться. Красочная тень встречает твой взгляд, а мечтание да блистает в твой ум, наружность бросается в глаз, а из нее спирт да мечется в твой разум. Видишь след - подумай о зайце, болванеет предмет - умствуй, куда он ведет, смотришь на портрет - вспомни царя, глядишь в зеркало - вспомни твое тело - оно позади тебя, а видишь его тень. Перед очами твоими благокруглый радуги лук, а за спиной у тебя царь небесных кругов - солнце. Его праволучные стрелы прямо ударяют в лицо океана, а самое их жало, уклоняясь от лица морского, косвенно бьет. Иметь иную, значит блюсти и примечать. Видим и осязаем в наличности, а примечаем и обладаем в сердце. Таков человек есть точный обсерватор, а жизни его поле есть то обсерватория. Вот где один тебе обсерватор! Взгляни: "На страже моей стану!" Афанасий. О, голубчик мой! О, мой кум Аввакум! Воистину люблю его. Конечно, он что-то не подлое примечает на страже моей. Скажи мне, мой прозорливец, куда смотрит и что видит пророческое око твое? Григорий. Не шали, Афанасий, не мешай ему смотреть, пускай себя забавляет. Афанасий. Вот, а мы что! Пускай же и нам покажет то, что видит. Так ли, друг мой Лонгин? А Ермолай наш дремлет. Слышь, Ермолай! Встань, спящий! Дремля, как курица, пуще не усмотришь. Лонгин. Пожалуй, не шуми, я не сплю, я все слышу. Афанасий. Ермолай дремлет, ты глубоко задумался и то же, что спишь. Ведь я не тебя бужу. Однако и ты ободрись. Давай перейдем к пророку! Доколь нам быть печальными? "Прейдем к Вифлеему". Яков. Постой, Афанасий, постой, не спеши! Афанасий. Иду рыбу ловить. Яков. Не забудь же торбы взять. Афанасий. Ба! Друг мой, откуда ты взялся? Голос твой развеселил меня. Яков. Я вашу беседу до одной нитки слышал под яблоней, а твоим речам смеялся. Афанасий. Люблю, что смеялся. Я плакать не люблю. Яков. Куда ты поднимаешь крылья лететь? Афанасий. А вон, где видишь на горе пророк! Яков. Где тебе пророк? То пасет овец пастырь из Рыбенс-Дорфа. О простак! Или ты шут, или младенец. Афанасий, О когда бы мне быть оным младенцем! "Открыл ты младенца". Яков. Разве не слышал ты мудрого такого слова: "Не место красит человека"? Афанасий. Слышал, да не вздумалось. Яков. Поплыви в Иерусалим, войди в палаты Соломоновы, проберись в самый Давир - храм его, взберись на Фавор, хоть на Галилею, хоть на Синай. Водворись в убежище Вифлеемское, или при Силоаме, или над Иорданом, вселись здесь в пророческие кельи, питайся с ними бобами, не пей вина и хмельных напитков, ешь хлеб и воду в меру, надень Илиину манию и сандалии, подпояшись Иеремииным поясом, размерь Иерусалимский храм со Иезекилем, разочти с Даниилом крючки недель его, стань казначеем при Христе, оденься в кафтан его и спи в нем, и обедай, и ужинай вместе,, наложи на себя Петровы и Павловы узы, раздели море, поверни реки, воскреси мертвых. Каждую неделю действуй над собой седмину церковных церемоний. Если можешь, вознесись и вверх к утренней заре, сядь на радуге судьей, займи для себя дворцы в Солнце и Луне. Оставь всю ветошь под Солнцем, взлети к новостям с орлами, запрети небесным кругам течение с Навином, повели ветренным волнениям и пр. и пр. А я при всех сих знамениях и чудесах твоих воспою в честь твою Соломоновскую песенку "Суета сует" или Гамалиевскую: Буря море раздымает, Ветер волны,., Если не процветет в душе твоей понятие, кое обитало в сердце Моисея и Илии, и того единого мужа, с кем они ведут свою на Фаворе беседу, если для тебя не понятен и не приметен, а посему и не вкусен такой исход, иначе сказать: центр и цель, куда бьет от чистого их сердца дух правды, как из облака праволучная стрела молнии. Ей, воспою тебе: "Всяческая суета". Афанасий. Однако я иду к пророку. Нигде он от меня не скроется. Яков. Вот тебе без соли и уксуса салат! Скажи мне, невкусный шут, что то есть пророк?