Иван Яган - За Сибирью солнце всходит...

• Название: За Сибирью солнце всходит...
• Автор: Иван Яган
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

В новую книгу курганского писателя Ивана Ягана вошли повести, увидевшие свет в Южно-Уральском книжном издательстве.

Повесть, давшая название сборнику, рассказывает о сложных и драматических судьбах нескольких поколений украинских переселенцев в Сибири. Ее герои — честные и работящие люди, умеющие свято хранить чистоту родственных и семейных традиций, ревниво оберегающие чувство братства.

Чистые в нравственном отношении люди — герои и двух других повестей сборника.

---

Василий подошел к Глаше, делая вид, что хочет взять на руки. Но она укоризненно глянула на него и тихо сказала:

— Не надо, Василий Иванович. Не надо...

— Ну, ребятишки, пора теперь по комнатам, по домам. Время вышло, — командует Нина Петровна, и все нехотя покидают комнату. Остались одни хозяева. И Тоня сразу же в атаку на Глашу:

— Глаша, злодейка такая, пришел твой последний час. — Саша и Люся тоже окружают Глашу, теснят к койке:

— Мы сгораем от ревности!..

— Ты затмила нас, ты убила нас, — на мотив «Очи черные».

— Что тебе Табаков сказал? — валят Глашу на койку, хохочут.

— Пустите, девчонки, ну вас! Ничо он мне не Сказал.

— Нет, что-то сказал!

— Ну, сказал, сказал...

— Что?

— Не скажу.

— Почему?

— Мне страшно.

— Глупенькая ты, — говорит Тоня. — Это не страх, это естественное чувство тревоги. Оно всем знакомо.

— Нет, девочки, у меня такое чувство, будто случится что-то страшное, — говорит Глаша, усаживаясь на койке, поправляя растрепавшиеся волосы.

— Вздор!

— Нет-нет, — убежденно возражает Глаша. — Я всего боюсь. Первый раз деньги получала — страшно было. Иду с вами на завод — страшно. В общежитие идем — страшно. Боюсь тети Дуси на проходной, боюсь Нины Петровны. Вот лежу на койке, а мне кажется, сейчас она войдет и скажет: а ты как сюда попала? Марш отсюда! Мне кажется, что я должна жить там, где родилась, а здесь не имею права. Братишек жалко, племяша жалко. Мать с отцом, дедушку жалко. — Глаша вдруг заплакала, упала на подушку. — Ну почему, почему они живут так? Почему не хотят жить, как все, как вы, как я теперь?.. Боюсь я, девочки, себя даже... Страшно мне, стра-а-шно! — Глаша опять падает на подушку. Девчонки молчат, Тоня садится рядом, гладит ее плечи, волосы.

— Успокойся, Глашенька, успокойся. Все будет хорошо. Давай-ка мы тебя в постель уложим... Успокойся, любушка...

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

После того вечера в Глашиной комнате Василии, может быть, впервые попытался разобраться в том, что же все-таки произошло с ним за дни знакомства с Глашей. Задумался, пробуя сравнить себя, сегодняшнего, с тем, каким был до знакомства с Глашей. И удивительно: будто раньше жил вовсе не он, или жил, но в какой-то оболочке, которая вот только что спала с него. Будто с того дня, когда Глаша проводила его на автобус, началась какая-то иная, тревожная, чем-то озаренная жизнь. Она ему еще непонятна, эта новая жизнь, но оттого, наверное, и тревожно, что все неясно и непонятно. Теперь он уже точно мог признаться самому себе в том, что мысли его все время заняты Глашей. Вроде бы все закончено с ее устройством, вроде бы можно и отключиться от забот о новенькой, но нет. Не выходит из головы она.

Почему-то все чаще хочется остаться одному, чтобы ничто не мешало думать о ней. Дома, ложась спать, скорее закрывает глаза, чтобы она приснилась. И она снится. Утром просыпается с мыслями о Глаше. А на завод идет — жалеет, что нет крыльев, хочется скорее быть там, чтобы увидеть ее, услышать ее голос, ее имя, произносимое другими. И прислушаться, как при виде ее вдруг учащенно и сладостно забьется в груди радость... Хорошо-то как, черт подери!

Как-то утром пришел в техбюро — там еще никого нет. Дурачась, сорвал телефонную трубку с аппарата, набрал, не глядя, несколько цифр:

— Алло! Вы знаете Глашу Гнучую? Как, не знаете? Ну, так знайте, что я ее люблю! — и бросил трубку.

— Поздравляю, поздравляю! — на пороге стоит начальник техбюро Любовь Андреевна и с ехидцей смотрит на Табакова. Таким она его не видела ни разу. — Поздравляю, Василий Иванович, поздравляю! Наконец-то признался... А то все скрывал...

В обеденный перерыв Табаков сбегал в кинотеатр, купил два билета на вечер. И только когда билеты были уже в кармане подумал: «Гм... что-то ты, брат, очень самоуверен... А вдруг она не захочет идти с тобой? Одно дело — твои «шефские» заботы о ней, другое — твои сердечные чувства...»

Улучив момент, когда Глаша осталась одна, подошел:

— Здравствуй, Глаша!

— Здравствуй. — Поздоровалась, не поднимая длинных ресниц, от которых под глазами подрагивали тени. Василию почему-то сделалось боязно в ожидании того мига, когда Глашины ресницы взлетят и он увидит ее глаза. Ему казалось, что они сейчас обожгут своей огненной теменью. Глаша подняла ресницы, и на Василия словно легким морским ветром подуло, ласковым и неустойчивым. Он улыбнулся:

— Глаша!

— Чо?

— Как это я не видел, что у тебя глаза синие? Вот ведь...

— Плохо смотрел.

— Теперь, можно, буду лучше смотреть?

— Как бы не надоело...

— Глаша, ты сердишься на меня, что ли?

— Сердись, не сердись — не легче.

— Не понимаю, что с тобой. В чем я виноват?

— Я чо, прокурор — судить тебя.

— Ну, давай поговорим откровенно.

— Не сейчас только.

— Почему?

— А вон уже глаза на нас пялят, скалятся. — Табаков осмотрелся. Действительно, на соседнем участке стоят несколько парней, перемигиваются.

— Так ты их испугалась?

— Противно. — Сказала и зябко поежилась.

— Пойдем сегодня в кино на восемь часов?

— Ты это сам придумал или кто посоветовал? — Смотрит на Василия потеплевшими глазами.

— С кем же мне советоваться?

— Ну, с начальником цеха...

— Так пойдем?

— Слава богу, осмелился. Те вон, — кивнула в сторону парней, — с первого дня приглашают на танцы... Даже в ресторан приглашали.

— А ты что же?

— А я ждала, когда ты пригласишь... Ну ладно, иди, вон уже мастер идет, обед кончился...

Табаков поднялся в техбюро. Все технологи на местах. В комнате необычная тишина. Сел за свой столик, огляделся и понял, что он своим приходом оборвал какой-то разговор. Мужчины склонили головы, некоторые усмехаются, машинально роются в столах, перелистывают бумаги. У Любови Андреевны на полных щеках красные пятна.

Какое-то недоброе предчувствие шевельнулось у Табакова в груди: «Неужели обо мне был разговор?» Не выдержал:

— Я вам помешал? Может быть, продолжите?

— Время для разговоров вышло, — торопливо отвечает Любовь Андреевна. — А вам, Василий Иванович, делаю замечание: обеденный перерыв закончился пять минут назад. Примите к сведению. А сейчас идите в отдел главного технолога, согласуйте техпроцесс на новый фланец.

— Любовь Андреевна, так это же не моя деталь, не я же составлял...

— Ничего, разберетесь. Не теряйте времени.

Табаков — самый молодой технолог в цехе, поэтому «мама Люба», как зовут за глаза Любовь Андреевну, считает, что она вправе говорить с ним любым тоном — насмешливым, материнским, начальственным. Тем более что Табакову еще рано задирать нос, рано думать о самостоятельности и независимости. Да Василий ей и не перечил никогда. В другое время он пошел бы, наверное, безропотно в этот самый ОГТ — отдел главного технолога, раз велит начальство. Но сейчас в нем все запротестовало, заупрямилось.

— А почему я? Вот же Петр Степанович ведет эту деталь, он и обязан...

— Тогда я доложу о вашем поведении начальнику цеха.

— Пожалуйста. Так будет лучше.

Наступила тишина. Табаков достал в столе технологическую карту, над которой работал в последние дни, и склонился над столом. Технолог Кулаков, тот самый Петр Степанович, взял на столе Любови Андреевны «свой» техпроцесс и вышел. Любовь Андреевна до конца рабочего дня не выходила из техбюро, начальнику цеха она ничего не стала докладывать.

К кинотеатру Глаша подошла в половине восьмого, но Василий уже целых полчаса мерил шагами тротуар. Он снова чувствовал, что образ Глаши двоится в его сознании. То она ему представлялась той высокой «не цыганкой, а сербиянкой», то совсем маленькой девчушкой, нуждающейся в защите и покровительстве. Опять он наедине с самим собой не мог представить Глашины глаза голубыми.

И вот она пришла — напряженная, взволнованная. На ней коротенькая серая юбка, белая кофточка-безрукавка, волосы уложены на макушке и заколоты белой шпилькой. На ногах белые туфли на высоком каблуке. Наверное, девчонки из общежития изрядно похлопотали вокруг Глаши, чтобы проводить ее на свидание. От той самоуверенной и решительной цыганки сейчас не осталось ничего. Это была совсем другая Глаша, даже не та, какую он видел сегодня в цехе. Подошла к нему, смотрит в глаза, и взгляд ее говорит: «Ну, вот, пришла. Что дальше? Что я должна делать?»

Это было не просто ее первое свидание в жизни. Сейчас сбывалось то, о чем она боялась и даже не умела мечтать, чему она совсем недавно, живя в отцовском доме, зло завидовала, что казалось ей совсем несбыточным. Ей трудно было поверить, что все грубое и холодное, заслонявшее от нее вот эту новую жизнь, осталось позади, В отличие от парней-цыган, дерзких, грубых и драчливых, Василий Иванович казался ей человеком необыкновенным: нежным, добрым и в то же время сильным.