Владимир Маяковский - Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

• Название: Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927
• Автор: Владимир Маяковский
• Жанр: Поэзия
• Год: 1958

Цель настоящего третьего по счету полного собрания сочинений — дать научно выверенный текст произведений Маяковского. В основу издания положено десятитомное прижизненное собрание (восемь томов были подготовлены к печати самим поэтом). В отношении остальных произведений принимается за основу последняя прижизненная публикация.

В восьмой том входят стихотворения 1927 года, поэма «Хорошо!» и очерки.

В данной электронной редакции опущен раздел «Варианты и разночтения».

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Владимир Владимирович Маяковский Полное собрание сочинений в тринадцати томах Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

В. Маяковский. Фото 1927

Стихотворения, 1927

Стабилизация быта*

После боев
     и голодных пыток
отрос на животике солидный жирок.
Жирок заливает щелочки быта
и застывает,
     тих и широк.
Люблю Кузнецкий
        (простите грешного!),
потом Петровку,
          потом Столешников;
по ним
   в году
      раз сто или двести я
хожу из «Известий»
           и в «Известия».
С восторга бросив подсолнухи лузгать,
восторженно подняв бровки,
читает работница:
        «Готовые блузки.
Последний крик Петровки».
Не зря и Кузнецкий похож на зарю, —
прижав к замерзшей витрине ноздрю,
две дамы расплылись в стончике:
«Ах, какие фестончики!»*
А рядом,
    учли обывателью натуру, —
портрет
    кого-то безусого:
отбирайте гения
        для любого гарнитура, —
все
  от Казина* до Брюсова.
В магазинах —
      ноты для широких масс.
Пойте, рабочие и крестьяне,
последний
     сердцещипательный романс
«А сердце-то в партию тянет!»[1]
В окне гражданин,
        устав от ношения
портфелей,
     сложивши папки,
жене,
     приятной во всех отношениях,
выбирает
     «глазки да лапки»*.
Перед плакатом «Медвежья свадьба»*
нэпачка сияет в неге:
— И мне с таким медведем
            поспать бы!
Погрызи меня,
      душка Эггерт. —
Сияющий дом,
      в костюмах,
           в белье, —
радуйся,
    растратчик и мот.
«Ателье
мод».
На фоне голосов стою,
стою
  и философствую.
Свежим ветерочком в республику
               вея,
звездой сияя из мрака,
товарищ Гольцман
         из «Москвошвея»
обещает
    «эпоху фрака»*[2].
Но,
  от смокингов и фраков оберегая охотников
(не попался на буржуазную удочку!),
восхваляет
     комсомолец
         товарищ Сотников
толстовку
     и брючки «дудочку».
Фрак
     или рубахи синие?
Неувязка парт- и советской линии.
Меня
      удивляют их слова.
Бьет разнобой в глаза.
Вопрос этот
     надо
        согласовать
и, разумеется,
      увязать.
Предлагаю,
     чтоб эта идейная драка
не длилась бессмысленно далее,
пришивать
     к толстовкам
           фалды от фрака
и носить
    лакированные сандалии.
А чтоб цилиндр заменила кепка,
накрахмаливать кепку крепко.
Грязня сердца
      и масля бумагу,
подминая
     Москву
        под копыта,
волокут
   опять
      колымагу
дореволюционного быта.
Зуди
  издевкой,
      стих хмурый,
вразрез
   с обывательским хором:
в делах
   идеи,
     быта,
        культуры —
поменьше
     довоенных норм!
  

[1927]

Бумажные ужасы*

(Ощущения Владимира Маяковского)

Если б
   в пальцах
        держал
           земли бразды я,
я бы
  землю остановил на минуту:
                 — Внемли!
Слышишь,
     перья скрипят
           механические и простые,
как будто
     зубы скрипят у земли? —
Человечья гордость,
            смирись и улягся!
Человеки эти —
        на кой они лях!
Человек
   постепенно
         становится кляксой
на огромных
     важных
         бумажных полях.
По каморкам
      ютятся
         людские тени.
Человеку —
     сажень.
            А бумажке?
              Лафа!
Живет бумажка
         во дворцах учреждений,
разлеглась на столах,
         кейфует в шкафах.
Вырастает хвост
          на сукно
           в магазине,
без галош нога,
      без перчаток лапа.
А бумагам?
     Корзина лежит на корзине,
и для тела «дел» —
           миллионы папок.
У вас
  на езду
     червонцы есть ли?
Вы были в Мадриде?
         Не были там!
А этим
   бумажкам,
        чтоб плыли
            и ездили,
еще
  возносят
      новый почтамт!
Стали
  ножки-клипсы
         у бывших сильных,
заменили
    инструкции
         силу ума.
Люди
   медленно
        сходят
           на должность посыльных,
в услужении
      у хозяев — бумаг.
Бумажищи
     в портфель
         умещаются еле,
белозубую
     обнажают кайму.
Скоро
      люди
     на жительство
              влезут в портфели,
а бумаги —
     наши квартиры займут.
Вижу
     в будущем —
        не вымыслы мои:
рупоры бумаг
      орут об этом громко нам —
будет
     за столом
      бумага
         пить чаи́,
человечек
     под столом
         валяться скомканным.
Бунтом встать бы,
        развить огневые флаги,
рвать зубами бумагу б,
         ядрами б выть…
Пролетарий,
     и дюйм
         ненужной бумаги,
как врага своего,
          вконец ненавидь.
  

[1927]

Нашему юношеству*

На сотни эстрад бросает меня,
на тысячу глаз молодежи.
Как разны земли моей племена,
и разен язык
     и одежи!
Насилу,
   пот стирая с виска,
сквозь горло тоннеля узкого
пролез.
   И, глуша прощаньем свистка,
рванулся
    курьерский
         с Курского*!
Заводы.
    Березы от леса до хат
бегут,
  листками вороча,
и чист,
   как будто слушаешь МХАТ,
московский говорочек.
Из-за горизонтов,
        лесами сломанных,
толпа надвигается
        мазанок.
Цветисты бочка́
          из-под крыш соломенных,
окрашенные разно.
Стихов навезите целый мешок,
с таланта
    можете лопаться —
в ответ
   снисходительно цедят смешок
уста
  украинца хлопца.
Пространства бегут,
         с хвоста нарастав,
их жарит
    солнце-кухарка.
И поезд
   уже
     бежит на Ростов,
далёко за дымный Харьков.
Поля —
   на мильоны хлебных тонн —
как будто
    их гладят рубанки,
а в хлебной охре
        серебряный Дон
блестит
   позументом кубанки.
Ревем паровозом до хрипоты,
И вот
  началось кавказское —
то го́ловы сахара высят хребты,
то в солнце —
      пожарной каскою.
Лечу
  ущельями, свист приглушив.
Снегов и папах седи́ны,
Сжимая кинжалы, стоят ингуши,
следят
   из седла
      осетины.
Верх
     гор —
     лед,
низ
  жар
   пьет,
и солнце льет йод.
Тифлисцев
     узнаешь и метров за́ сто:
гуляют часами жаркими,
в моднейших шляпах,
         в ботинках носастых,
этакими парижа́ками.
По-своему
     всякий
        зубрит азы,
аж цифры по-своему снятся им.
У каждого третьего —
         свой язык
и собственная нация.
Однажды,
     забросив в гостиницу хлам,
забыл,
   где я ночую.
Я
 адрес
   по-русски
        спросил у хохла,
хохол отвечал:
      — Нэ чую. —
Когда ж переходят
        к научной теме,
им
  рамки русского
        у́зки;
с Тифлисской
      Казанская академия
переписывается по-французски.
И я
  Париж люблю сверх мер
(красивы бульвары ночью!).
Ну, мало ли что —
        Бодлер,
            Маларме*
и эдакое прочее!
Но нам ли,
     шагавшим в огне и воде
годами
   борьбой прожженными,
растить
   на смену себе
         бульвардье*
французистыми пижонами!
Используй,
     кто был безъязык и гол,
свободу советской власти.
Ищите свой корень
           и свой глагол,
во тьму филологии влазьте.
Смотрите на жизнь
           без очков и шор,
глазами жадными цапайте
все то,
   что у вашей земли хорошо
и что хорошо на Западе.
Но нету места
      злобы мазку,
не мажьте красные души!
Товарищи юноши,
        взгляд — на Москву,
на русский вострите уши!
Да будь я
    и негром преклонных годов,
и то,
  без унынья и лени,
я русский бы выучил
         только за то,
что им
   разговаривал Ленин.
Когда
   Октябрь орудийных бурь
по улицам
     кровью ли́лся,
я знаю,
   в Москве решали судьбу
и Киевов
     и Тифлисов.
Москва
   для нас
      не державный аркан,
ведущий земли за нами,
Москва
   не как русскому мне дорога,
а как огневое знамя!
Три
  разных истока
        во мне
           речевых.
Я
 не из кацапов-разинь.
Я —
  дедом казак,
        другим —
            сечевик,
а по рожденью
      грузин.
Три
  разных капли
        в себе совмещав,
беру я
   право вот это —
покрыть
    всесоюзных совмещан.
И ваших
    и русопетов.
  

[1927]