Лев Аннинский - Три еретика

• Название: Три еретика
• Автор: Лев Аннинский
• Издательство: Издательство «Книга»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 5-212-00024-6

— Книга Льва Аннинского посвящена трем русским писателям XIX века, которые в той или иной степени оттеснились в общественном сознании как бы на второй план. Это А.Ф. Писемский, П.И. Мельников–Печерский и Н.С. Лесков, сравнительно недавно перешедший из «второго ряда» русской классики в ряд первый.

Перечитывая произведения этих авторов, критик находит в них живые, неустаревшие и важные для нынешнего читателя проблемы. В книге воссозданы сложные судьбы писателей, прослежена история издания и осмысления их книг.

---

Репутации двух главных обличителей взвешиваются в сложно сплетенных кругах власти, литературы и эмиграции: в Петербурге, Москве, Париже и Лондоне.

Обличители и сами не бездействуют.

Из письма Салтыкова–Щедрина Анненкову, 2 января 1859 года: «По приезде моем из Вятки, как Вам небезызвестно, я познакомился с г. Тургеневым. Был у него два раза, пользовался пожатием его руки… Ныне я узнаю, будто г. Тургенев имеет какое–то предубеждение против нравственных моих качеств. Известие это крайне меня удивило. Уж не думает ли он, что я в „Очерках“ описываю собственные мои похождения?… Прошу Вас передать, что он напрасно так думает, что у меня еще довольно есть в душе стыдливости, чтобы не выставлять на позор свои собственные г — , и что он напрасно смешивает меня с Павлом Ивановичем Чичи–Мельниковым. Обзирая свое прошлое, я, положа руку на сердце, говорю, что на моей совести нет ни единой пакости…»

Из письма Салтыкова–Щедрина Анненкову четыре недели спустя, 29 января 1859 года: Мельников «давно уж собирался писать, надеясь через это попасть в вице–директоры или, по крайней мере, в директоры Нижегородской ярмарки. Однако это довольно стыдно».

Из письма Салтыкова–Щедрина брату, за год до того, 5 марта 1858 года: «Было нас тогда (в 1857 году. — Л.А.) в Министерстве внутренних дел два литератора, причастных к обличительной литературе, я и Мельников. Ланской (министр. — Л.А.) выносил из–за нас немало нападок… Не устояв (против давления других чиновников. — Л А), призывает Ланской Мельникова и требует, чтобы тот не писал в журналах».

Та же ситуация, но с другой стороны — в дневнике Мельникова, от того же марта 1858 года: «У министра внутренних дел был Салтыков Михаил Евграфович; откланивался перед отъездом в Рязань на вице–губернаторство. Ланской говорил ему, между прочим, чтобы он был поосторожнее в литературных делах, потому что Бог знает, с которой стороны ветер подует».

Этот запрет, конечно, настоящий триумф («мы слышим звуки одобренья не в сладком ропоте хвалы…»). На такой разговор сам Герцен откликается. Первое упоминание о Мельникове в «Колоколе», 1 января 1858 года:

«Отчего вы не боитесь гласности (Герцен задает этот вопрос Александру п. — Л А.), а Панин и Вяземский боятся? Отчего вы хотите искоренить взятки, а Ланской вызвал двух литераторов и запретил им касаться этого?»

«…Я с Салтыковым по одной дорожке иду, — записывает в дневнике Мельников. — Что Щедрину, то и Печерскому».

Впрочем, искоренение взяток — не единственное, за что ценится он в передовом обществе.

В том же июльском номере «Русского вестника», где опубликован «Медвежий угол», появляются и «Старые годы». Повесть, решительно выпадающая — и по тону, и по фактуре — из ряда «дорожных» очерков Печерского. Да и по теме другая. В очерках — дела современные, плуты и лукавцы, деятели эпохи «пара и электричества». В повести — дела давно минувших лет, орлы доекатерининские, дикое барство, самозабвенное холопство… И стиль письма несколько другой: вместо протокольной четкости и «незаинтересованной» цифирной правды — широкий мах кисти, да с романтическим налетом: с тайными венчаниями и похищениями, со склепом, в котором замурована красавица, с предсмертными записками, с костями, скрыто выносимыми в ящике. Поневоле отвлекаешься от «смысла» и начинаешь следить за «событиями» — как в далеком милом детстве, когда читаешь, как сказал бы Некрасов, «вальтер–скоттовское».[15]

Однако и смысл срабатывает. Крепостническая дикость прет из каждой сцены. Порют бары крепостных — ежели «из своих рук», то это знак особого снисхождения. Головами лед на реке крепостные прошибают — барам на потеху. Наложниц бары разряжают богинями — ради пущего удовольствия. Женят рабов и рабынь — словно собак случают. Тут тебе весь будущий Лесков предсказан, с сокрушительными забавами «Очарованного странника», с постельными пасторалями «Тупейного художника», со степными набегами плодомасовских удальцов, с собачьими радостями плодомасовских карликов…

И вертится все на грани света и тьмы, в смешении добра и зла, между «да» и «нет». Рисунок четок и резок, а общее ощущение — зыблется. То автор с явным восторгом ведет повествование от имени злодея, а злодейство сквозь восторг «само собой» чернеет, то, наоборот, в разгар злодейства, описываемого с прямым ужасом и омерзением, — такая щедрость, такая широта души в герое открываются, что не знаешь, как и судить его.

Злодейства и самодурства князя Андрея Юрьевича давно соотнесены у биографов Мельникова с преданиями волжской старины, где некий владелец сельца Лыськова, князь Георгий Грузинский, во времена оны держал на пристани несколько троек и, похищая всех приезжих, вез в свое имение — кутить. Теперь такое поведение называют «амбивалентным». Вообще же не сразу и сообразишь, как назвать его. Странную фигуру выдвигает Мельников, в странном, двойном освещении. Сам казнит князь, сам милует. Сам холопов порет, сам медведя бьет, да не из ружья — ножом. Еретицу насилует, да к ней же в ноги и валится, заливаясь слезами раскаяния. Крупный человек, и во зле, и в великодушии.

Самодур, непредсказуемый. Думаешь: ну, коли сам все решает, так сам и отвечать будет, ан–нет: чуть что — концы в воду — невиноватый, или, лучше сказать, перед людьми виноватый, а перед богом — никогда. Барин и холоп вместе. Без середины.

Это–то вот магическое двоение контура и завораживает при чтении мельниковской повести сегодня, так что несколько даже недоумеваешь: как же это признанный обличитель написал такой загадочный эпос? И как приняли из рук обличителя этот эпос современники?

Ответ — на страницах «Библиотеки для чтения», только что окончательно перехваченной Дружининым из старческих рук Сенковского. В августе 1857 года, едва повесть Андрея Печерского является в «Русском вестнике», некто «И.Л.» (судя по всему, Иван Иванович Льховский, лицо, впоследствии исчезнувшее из памяти российской словесности) помещает длинный разбор–пересказ, смысл и тон которого я передам сжато:

— Что бы ни говорили наши староверы, как бы ни посыпали они пеплом свои головы, глядя на такой неприкосновенный предмет, как русская старина, — а старина эта сильно способствует осознанию благороднейших черт нашей народности. Печальны эти картины, однако есть в них и те пышные, богатырские свойства — смесь азиатского со славянским, — которыми многие так гордятся за наш народ… (Сейчас, во избежание недоразумений, И.Льховский удостоверит свою либеральную ориентацию. — Л.А.) Если славянам суждено погибнуть от прикосновения чуждых начал, то лучше погибнуть по–европейски, чем по–азиатски! (Допустим. Ну, а Печерский–то все–таки куда клонится? — Л.А.) Читая «Старые годы», — отвечает на этот вопрос критик, — вы будто внемлете звукам буйной оргии: смех, брань, проклятья, стоны, удары плетей, речи блюдолизов, дикие лобзанья крепостных красавиц… а при всем том, на этих картинках отжившего прошлого отрадно отдыхаешь… (Как же это связать? Как примирить «оргию» и «отдохновение», ужас русской дикости и гордость русским богатырством, не очень–то, видать, отделимым от дикости? — Л.А.) А это автор виноват! Он не сумел связать отдельные куски своей повести в художественное целое. (Итак, часть вины свалена на автора; однако сейчас И.Льховский сам попробует «связать куски». — Л.А.) Нам слышится что–то торжественное, эпическое, что–то насмешливо–грустное, как песнь про невозвратно прошедшее разбойничье житье–бытье, и, наконец, что–то заунывное, как погребальный напев. Это — глубоко поэтическая панихида над нашими беспутными годами…

Последняя фраза приводит Мельникова в восторг. Настолько, что он тотчас цитирует ее в автобиографии, которую пишет для иллюстрированного «Русского художественного листка» В.Тимма, где портрет Андрея Печерского имеет честь появиться в галерее знаменитых отечественных писателей, рядом с Гончаровым и Писемским…

Полтора года спустя одной мимоходной фразой Добролюбов повернет повесть Печерского нужной ему гранью:

— «Старые годы» — оглядка на прошлое, на которое мы доселе боялись оглядываться, потому что не совсем прошло для нас…

Этой фразой повесть о делах минувших возвращена в контекст дел нынешних. Репутация обличителя подкреплена. «Современник» продолжает держать Мельникова в числе своих безусловных сторонников.

Меж тем и в «Современнике» не все просто.

Некрасов — Тургеневу, 27 июля 1857 года (то самое письмо, где «Чернышевский, малый дельный и полезный… наложил на журнал печать однообразия» и где, «набивая журнал повестями о взятках, можно… огадить его для публики»):

«В литературе движение самое слабое… Гений эпохи — Щедрин — туповатый, грубый и страшно зазнавшийся господин. (Очень скоро Некрасов скорректирует оценки. — Л.А.) Публика в нем видит нечто повыше Гоголя! Противно раскрывать журналы — все доносы на квартальных да исправников — однообразно и бездарно! В „Русском вестнике“, впрочем, появилась большая повесть Печерского „Старые годы“, — тоже таланта не много, но интерес сильный и смелость небывалая… (Далее Некрасов излагает сюжет, сравнивая разгульного героя повести с Разиным. — Л.А.) Разница та, что Стеньку преследовали, а этот… достиг „степеней известных“. Если б у автора побольше таланта — вышла бы „вальтер–скоттовская вещь…“»