Герта Мюллер - Сердце-зверь

• Название: Сердце-зверь
• Автор: Герта Мюллер
• Издательство: АМФОРА
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-367-01644-4

Аннотация 1

Творчество Герты Мюллер — одно из самых значительных явлений в современной немецкой литературе. В 2009 г. оно было отмечено Нобелевской премией. В этом романе автор повествует о существовании человека в условиях диктатуры, об испытании его страхом и насилием.

Аннотация 2

Творчество Герты Мюллер — одно из самых значительных явлений в современной немецкой литературе. Оно отмечено многочисленными премиями, венчает которые Нобелевская премия по литературе, присужденная писательнице в 2009 году.

Темы, которые затрагивает Герта Мюллер, очень близки нам. Можно сказать, у нас с автором общий контекст памяти. Опыт существования в тоталитарном государстве (а для автора это Румыния периода Чаушеску), в условиях диктатуры, — испытание человека страхом, насилием и отчуждением — неизбывен и накладывает отпечаток не на одно поколение.

«Тексту следует сочетать в себе уважение к действительности и пристрастие к мерцанию» — так определяет писательница свое отношение к повествованию. И: «Литературе я ни полслова не должна, все слова я должна самой себе. Себе одной, ведь это я хочу высказать то, что меня окружает».

---

— Ругайся не ругайся, а вороту рукавом не стать.

Надев платье, Тереза сказала:

— Еще год назад я, когда слышала ругань, сразу воображала себе все эти вещи. Коллеги мои в конторе это заметили. Кто-нибудь выругается — я глаза закрываю. Сотрудники сказали: «Это ты нарочно, чтобы лучше представить себе, что эти слова означают». А я-то закрывала глаза, как раз чтобы этого не видеть. Утром прихожу на работу — на столе моем листки лежат. А на листках рисунки — картинки к ругательствам. Вознесение хрена и щели. С тех пор я, когда кто-нибудь ругался, сразу вспоминала эти картинки, «Вознесение», и всякий раз хохотала. А они опять говорят, будто я все равно глаза закрываю, даже когда смеюсь. Ну тогда и я стала ругаться. Поначалу только на фабрике.

В комнате тикали часы.

— Не буду переодеваться, в этом платье останусь, оно теплое, — сказала Тереза.

— Это тебе от ругани жарко, — возразила портниха.

— Нет, тепло, потому что оно из толстой материи.

— Цветочный рисунок — летний, — сказала портниха, — я вот не стала бы в таком платье зимой ходить.

— Теперь я везде ругаюсь, — сказала Тереза и сняла платье.

Часы тикали даже в зеркале. Шея у Терезы была слишком длинная, глаза совсем маленькие, лопатки торчали, пальцы толстые, зад плосковат, ноги довольно кривые. Я смотрела на Терезу, и, под это тиканье, все в ней казалось уродливым. Никогда еще ни одни часы не тикали так громко с тех самых пор, как я усвоила, что нельзя гладить коричнево-белые кисточки на отцовских шлепанцах.

— А ты стала бы зимой ходить в таком платье? — спросила Тереза.

Пояса у платья не было. Я ответила:

— Да, стала бы, — и тут сообразила: Тереза уродлива из-за этого тиканья, этот ритм разбивает ее на куски. А чуть позднее, уже без зеркала, все в Терезе, что обычно кажется уродливым, предстало как что-то необычное. И более красивое, чем у женщин, красоту которых видишь с первого взгляда.

Портниха спросила:

— Как живет-поживает твоя бабушка?

— Припеваючи, — ответила я.

Мама стоит перед зеркалом и причесывается. Бабушка-певунья подходит, становится рядом с мамой. Бабушка-певунья берет в одну руку мамину черную косу, в другую — свою, седую. И говорит: «Вот у меня две деточки, и обе не мои. Обе вы меня обманули, я же думала, белокурые вы». Она забирает у мамы гребешок и с ним уходит в сад, хлопнув дверью.

Когда Тереза взяла с подзеркальника карты, я поняла, почему часы в этой комнате так громко тикали. В этой комнате все ждали. Но ждали не одного и того же. Портниха и Тереза ждали, когда я наконец уйду, — тогда они раскинут карты. А я ждала, что они раскинут карты до того, как я уйду. Мне надо было дождаться, чтобы портниха нагадала Терезе счастье, — только после этого я могла бы незаметно забыть здесь мой пакет с книгами летнего домика.

Портниху в городе знали не столько по сшитым ею платьям, сколько как гадалку. Большинство ее клиенток не говорили, зачем приходят. Но портниха сразу видела, что им нужно счастье в дальней дорожке.

— Некоторых мне жаль, — сказала портниха, — они же большие деньги платят, а что поделаешь, не в моих руках их судьба. — Портниха отпила воды из стакана. — Чутье мне подсказывает, кто картам верит, а кто нет. — Она поставила стакан на стол. — Ты вот веришь, и в то же время ты боишься, что пасьянс у меня сойдется. — Портниха смотрела на мое ухо. Меня бросило в жар. — Ты своих карт не знаешь, — сказала она, — но куда же денешься, с этим надо жить. Несчастье я всегда вижу и, бывает, не могу молча носить это в себе.

Портниха опять взяла стакан. Мокрый кружок на столе остался не там, где стоял стакан, а возле моей руки. Меня зазнобило от холода. Я молчала. Портниха отпила воды.

Река и камни у реки. Низовое течение, там, где кончается прогулочная дорожка. Там надо повернуть, если хочешь назад, в город. Обычно там все и поворачивали, потому что не хотели идти дальше по острым камням, которые чувствуешь даже сквозь подметки.

Иногда кто-нибудь не поворачивал обратно, так как хотел броситься в воду. Люди говорили, тут дело не в реке, река она для всех одна. Дело в самом человеке, который не захотел повернуть назад. И такой человек, говорили они, исключение.

Я уже не хотела поворачивать назад, и я зашагала прямо по острым камням. Была цель, — не та цель, которая, как однажды написал Георг, является с пустыми карманами. В своих карманах я несла два тяжелых камня. Цель, обратная цели пустых карманов.

Накануне я ходила в другой район города, смотрела там вниз из окна шестого этажа в длинном коридоре. Людей вокруг не было, высота — подходящая, ничто не мешало мне броситься вниз. Но слишком близко, прямо над головой, было небо. А потом, у реки, слишком близко оказалась вода. Я свихнулась, как те птицы, которых доводили старики со свистульками. Мне же свистела сама смерть. Так как я не смогла броситься из окна, на другой день я опять пришла к реке. И на следующий день — снова.

Друг за другом, словно те дни, когда я ходила к реке, на берегу выстроились три пары камней. Каждый раз я приносила новую пару. Искала камни недолго — было много камней, подходивших по весу и готовых вместе со мной опуститься на дно. Но все они были не те. Из моих карманов они возвращались на землю. А я возвращалась в город.

Одна из книг летнего домика была озаглавлена «Самоубийство». Там утверждалось, что лишь один способ самоубийства человек мыслит как приемлемый для себя. Я же металась, словно в заколдованном круге, между окном и рекой. Смерть свистела мне издалека, нужно было взять разбег. Внутренне я собралась, и лишь крохотная частичка меня отказывалась повиноваться. Наверное, артачился зверек в моем сердце.

После Лолиной смерти Эдгар однажды сказал: «Был выбран надежный способ». В сравнении с Лолой я вела себя смешно. Я еще раз сходила на реку, чтобы свои подобранные парами камни разбросать среди прочих камней. Лола же сразу сообразила, как поясом от платья раз и навсегда затянуть мешок со своей смертью. Если бы Лола выбрала для себя мешок с рекой, она бы сумела подыскать хорошую пару камней. О таких вещах не пишут в книгах. Читая ту книгу, я думала: буду знать, что да как, если понадобится умереть.

В той книге слова казались такими близкими, что я думала: в свое время они сделают все что нужно. Но когда я стала примерять их на себя, они вдруг затрещали по всем швам, и я опять очутилась на воле. Я громко смеялась, разлучая парочки камней на берегу. Нет, со смертью я затеяла что-то не то.

Вот такой я была глупой, хохотала, чтобы не разреветься. И упрямой, ведь я подумала: река — не в моем мешке со смертью. Не удастся капитану Пжеле вывести меня на «чистую» воду.

Эдгар и Георг приехали только летом, когда в школах начались большие каникулы. Ни они, ни Курт никогда не узнали, что мне свистела смерть.

Курт, приезжая раз в неделю, рассказывал о бойне. Рабочие пьют теплую кровь забитой скотины. Крадут потроха и мозги. Вечером перебрасывают через забор окорока и голяшки. Братья и свояки рабочих ждут, сидя в машинах, потом ставят им выпивку. Рабочие вешают на крючья коровьи хвосты, на просушку. Одни хвосты, высыхая, делаются жесткими, другие остаются гибкими. «Жены и дети — сообщники, — сказал Курт. — Жесткие хвосты служат женам работяг вместо ершиков для бутылок. Гибкие — детям работяг вместо игрушек».

Курта не испугало, когда я рассказала, что капитан Пжеле заставил меня петь. Курт сказал: «Это красивое стихотворение я почти совсем забыл. Я теперь сам себе кажусь чем-то вроде того холодильника с Лолиными языками и почками. Но там, где я теперь, там каждый — такой вот Лолин холодильник. Весь поселок — одна громадная столовка».

Дойдя в своем рассказе до «поганой поросли» и «собачьей свадьбы», я попыталась воспроизвести интонации капитана Пжеле. У Курта это получилось удачнее. И Курт захохотал во все горло, так, что в груди у него захлюпало и захрипело. Вдруг он поперхнулся и спросил: «Но как же кобель? Почему там не было кобеля Пжеле?»

Мешок с рекой был не для меня. И ни для кого из нас четверых.

Мешок с окном был не для меня. Он был предназначен Георгу, как выяснилось позднее.

Мешок с веревкой был не для меня. Он был предназначен Курту, как выяснилось еще позднее.

Но в то время Эдгар, Курт, Георг и я этого еще не знали. Надо бы сказать: этого никто еще не знал. Однако капитан Пжеле не был «никем». Может быть, капитан Пжеле уже тогда придумал два мешка. Сначала мешок для Георга. Затем мешок для Курта.

Может быть, у капитана Пжеле в то время еще не было мыслей о первом мешке и еще долгое время — о втором. Или же мысли эти у него уже были, однако мешки он распределил на разные годы.

Мы не могли представить себе мысли капитана Пжеле. Чем больше мы старались в этом разобраться, тем меньше понимали.