Татьяна Стекольникова - Здравствуй, Гр-р!

• Название: Здравствуй, Гр-р!
• Автор: Татьяна Стекольникова
• Жанр: Фэнтези

Всего несколько дней из жизни женщины. События, которые произошли совсем недавно. Или случились сто лет назад? Роман, в котором есть все: любовь, ревность и предательство, месть и убийство, зеркала и драгоценности, коты и домовые, мистика и тени, Нина и Гр-р…

---

— А вас не пугает перспектива жениться на девице с прошлым? Раз вы друзья со Шпинделем, он, наверное, рассказывал о своих видах на меня? До Энска могут дойти слухи о той истории, которая случилась в нашем доме, — вы о ней наверняка знаете? И что мною занимались доктора, и не все в порядке с моей психикой? Вот память подводит…

— Прошлое не имеет значения, если есть настоящее и будущее… А у нас впереди целая жизнь… Выходите за меня, Аня… Поедем в Сибирь — там тайга, кедры, река… Все ваши болезни как рукой снимет…

— Иван Павлович, я дам вам ответ завтра. Только пообещайте, что все, что вы мне говорили сейчас, вы скажете снова — слово в слово. А потом можете еще раз спросить, согласна ли я стать вашей женой.

Если Закревский и удивился, то виду не подал и снова поцеловал мне руку.

9. Я получаю Перепетую, и мы едем домой.

Мы прогулялись к "буфету" и выпили шампанского — за знакомство. Тут объявили начало лотереи — с одним-единственным выигрышем — куклой, ростом с пятилетнюю девочку. Куклу вынесли на сцену в огромной коробке. Конечно, кукла была новехонькой, но я все равно узнала ее, мою Перепетую. Всем присутствующим продемонстрировали запечатанный конверт с именем куклы и велели полчаса угадывать. Я остановила почтальона, потребовала карандаш и бумагу и написала: N 55. Затем я передала карандаш Закревскому и попросила его написать имя: ПЕРЕПЕТУЯ.

Закревский снова рассмеялся:

— Такое имя… но почему? Может, она Ирэн или Софья?

Только не Софья! И Закревский написал: "ПЕРЕПЕТУЯ" — ни одного ятя! Зря я волновалась.

Ровно через тридцать минут дочь Мордвиновых (та, которая пела романс) показала со сцены коробку с записочками — примерно такого размера, как те, в которых продают бумагу для принтера, — и сообщила, что пойдет разбирать почту. Двое молодых людей с напомаженными волосами напросились в помощники.

— Вы думаете, все будет честно? — спросила я Закревского.

В нашем двадцать первом веке в честный выигрыш в лотерею уже не верит никто.

— А как может быть иначе?

— Ну, как… Заранее заготовят нужную бумажку — с правильным ответом, или подменят конверт с именем…

— Анечка, да будет ли кто так стараться из-за куклы…

— А вдруг кому-то очень захочется ее иметь?

— Моя дорогая, если вы не угадали, и кукла достанется кому-то другому, обещаю: я куплю вам точно такую же… Но если вы выйдете за меня, будьте уверены, у вас появятся куклы куда лучше — живые… Понимаете меня?

Я даже знала, как их назовут — Луиза и Аглая… А Закревский, похоже, уверен, что ему не откажут…

Когда, наконец, на сцене появилась девица Мордвинова в своем лиловом с черной отделкой платье, вся тусовка кинулась к ней. Мы с Закревским оказались прижатыми к стене и друг к другу. Быть прижатой к стене нормальным мужиком — это впечатляет, в каком бы веке ни находилась дама. И пока барышня на сцене рассказывала, каких трудов ей стоило найти для куклы такое редкое имя и как ей грустно расставаться с куклой, потому что имя угадано, Закревский меня поцеловал. Конкретно — не просто чмок в щечку. Будь это в наше время, я, скорее всего, отнеслась бы к такому поцелую, как к забавному приключению. Но здесь, наверное, надо вести себя иначе. А как? Возмутиться — чтобы окружающие обратили внимание? Сейчас-то все смотрели на сцену… Врезать по усам? Зарыдать, изобразив оскорбленную добродетель? Пока я думала, на каком варианте остановиться, Закревский прошептал, щекоча мне ухо усами:

— Я как можно быстрее хочу знать, что не противен тебе… И хочу, чтобы ты знала, как мне нравишься ты…

И никаких брудершафтов. Не мужик, а танк. Наверное, моей капризной прабабке такой и нужен.

Пока я в очередной раз ставила на место свои мозги, по толпе прошла волна — угадавший имя куклы не вышел на сцену. Номер назвали снова — пятьдесят пять. Ну, японский городовой…

— Закревский, ты что, не слышишь? Это же мой номер! Я отгадала, Перепетуя моя! — я взяла своего будущего прадедушку за руку и повела к сцене сквозь толпу.

Вот что мне нравится в людях начала двадцатого столетия — они не тушуются. Закревский спокойно стоял на сцене и держал громадную коробку с куклой. Думаю, ни один мой современник из двадцать первого века не согласится на виду у толпы торчать в обнимку с куклой. А Закревский невозмутимо ждал, чем кончится мой спор с юной Мордвиновой: девица, вручив мне куклу, потребовала, чтобы я… спела. "Мы знаем ваши таланты… Вот рояль…Просим, просим…" Ага, щас спою… Анна — может быть, но не я. Допускаю даже, что вдруг и я бы запела, но рисковать не буду. Я думала, что лучше — изобразить обморок или бесцеремонно развернуться и уйти, но это означало бы снова подставить прабабку. А что если… И я решила просто прочесть со сцены стихи. А их, стихов, я уж точно знаю на двухчасовое выступление, не меньше. Когда-то, еще в студенческие времена, я таким образом выспорила ящик шампанского. Молодой препод, на чьем семинаре я устроила свое показательное выступление, заключил со мной пари, подстрекаемый моими одногруппниками, и выложил-таки деньги на бочку. Парни из группы живо сгоняли за шампанским, которое потом выпили на какой-то вечеринке в общаге, причем без меня. Интересно, конечно, получается: мозг, серое вещество, в котором, по заверениям ученых, гнездится память человека, принадлежит Анне, но помню-то я, Нина, чье серое вещество сейчас вообще непонятно где…

Доброжелательно настроенный народ, которого, как мне показалось, прибавилось, терпеливо ждал. Я отправила Закревского с куклой к зрителям, подошла к краю сцены и громко сказала: "Александр Блок. На Островах". Вот не надо было в санях меня везти — медвежья полость в голове застряла… Зал затих. Я успела подумать: а вдруг Блок еще не написал это стихотворение — или написал, но еще не напечатал? Но махнула рукой — какого лешего? Даже если сам Блок вдруг в зале (от этой мысли меня бросило в жар — но раз я в 1909 году, такая встреча вполне могла состояться), отступать некуда…

Видимо, моя манера чтения сильно отличалась от того, как было принято декламировать стихи до первой мировой. Аплодировала, как я могла заметить, мужская половина зала. Дамы и девицы натянуто улыбались.

Спускаясь со сцены, я услышала женский голос: "Вечно эта Назарьева…" — далее последовало французское слово. Так и не узнаю, что я там "вечно", — на синюю кнопку хоть час дави… Ну, увижу мысль, а она на французском… Что-то тут недоработано…

Закревский, чьи руки были заняты Перепетуей, повел меня к выходу.

— Привыкай к куклам, — сказала я будущему прадедушке. — Понимаешь меня?

Закревский опять засмеялся. Надо же, какой веселый нрав…

Нас уже поджидали Полина с адвокатом. Завистливая у меня сестрица — ни слова одобрения или радости по поводу выигрыша. Вот настучу маман, что они со Шпинделем меня бросили — обеспамятевшую… Я спросила Закревского, знает ли он, что его ДРУГ Шпиндель (я специально сделала ударение на слове ДРУГ) предложил Полине руку и сердце, каковые были благосклонно приняты? Шпиндель по своему обыкновению сделался краснее рабоче-крестьянского флага, а Закревский рассыпался в поздравлениях. По-моему, на лице прадедушки отразилось облегчение — он же знал о былых чувствах Шпинделя, и не может быть, чтобы ревность не имела места!

Решили ехать домой. Шпинделя я послала за санями (оказывается, это был собственный выезд маман, и сани успели отвезти ее домой и вернуться за нами), Закревский остался нас с Полиной "одевать". Тип в ливрее притащил гору наших мехов — ничего не перепутал, и я снова оказалась в черных страусовых перьях и в соболях — в своей сорти-де-баль, которую Закревский осторожно возложил (другого слова не придумаешь) мне на плечи. Полине досталось гораздо меньше почета — а нечего стоять, высокомерно выпятив нижнюю губу.

Сестра шла впереди, затем Закревский — одной рукой обнимая коробку с Перепетуей, а другой — меня.

В санях я села близко-близко к Закревскому — никаких сексуальных мотивов, просто в этом девятьсот девятом мне было очень одиноко, а Закревский прямо-таки излучал флюиды надежности и расположения ко мне — Анне, не Анне — какая разница! — к человеку.

На обратном пути я обнаружила, что у медвежьей полости есть еще одно свойство: она не только греет, но и скрывает. Например, то, что Закревский обнимал меня за тонкий стан — действительно, тонкий, без кавычек, — и гладил коленки. Не просто будет завтра Анне…

10. Ужин и прощание.

Дома нас ждал накрытый к чаю стол — и Сурмин, который по виду Закревского сразу обо всем догадался. Хотелось думать, что Арсений Венедиктович с сожалением расстался с мечтой об Анне, но по его лицу сожаления нельзя было прочесть, а свою синюю кнопку я запрятала подальше. Марья Петровна была наконец-то довольна: Полина, можно сказать, пристроена, строптивая Анна чинно сидит с чашкой, отщипывая кусочки бисквита, а мужчины, как им и положено, говорят о политике и обсуждают газетные новости. Над столом носятся слова, смех, взгляды, звяканье ложечек о чайные чашки.