Олег Борушко - Продаются щенки

• Название: Продаются щенки
• Автор: Олег Борушко
• Издательство: Молодая Гвардия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-235-01297-6

Памфлет раскрывает одну из запретных страниц жизни советской молодежной суперэлиты — студентов Института международных отношений. Герой памфлета проходит путь от невинного лукавства — через ловушки институтской политической жандармерии — до полной потери моральных критериев… Автор рисует теневые стороны жизни советских дипломатов, посольских колоний, спекуляцию, склоки, интриги, доносы. Развенчивает миф о социальной справедливости в СССР и равенстве перед законом. Разоблачает лицемерие, коррупцию и двойную мораль в высших эшелонах партгосаппарата. Автор не ставит точку: может быть, через десять лет выпускники МГИМО придут к власти…

---

— Но-но! — инстинктивно втянув живот, сказал зять и, схватившись за руку Шамиля, сделал боком быстрый шаг к двери. Дочь великого — за ними. Миновав порог, зять обернулся. — Ну, сука, держись, — с ненавистью сказал он.

— Пшел вон, — процедил Георгий, слепая ярость изуродовала лицо.

Маринка с Геной уехали сразу вслед.

В 7 утра пришел участковый с золотыми зубами. Кто такие, где договор о поднайме, документы, почему посторонние, кто хозяин, почему водка, что за девицы, почему один, а девицы — две, что на втором этаже, где учитесь, что-о? — тем более, подпишите протокол. Что будет? Все будет.

Действительность поплыла, буквы кренились, складываясь в дикие словосочетания: «Обыском установлены четыре бутылки водки (пустых) и две гражданки, одна отказалась, вторая сообщила работнику МВД, что Клеопатра». Участковый, оглядываясь на Бэлу, вышел.

Опустившись на тахту, Георгий силился сдержать работу сердца. Уронив руки на колени, весь сжался, глядя в точку, сбился внутрь себя, как передерживают боль. Тамарка с Бэлой на цыпочках перебирали по бутылкам — опохмелиться, и сдавленно хихикали. Без мыслей, не слыша, не видя, Георгий находился в паническом забытьи, в том состоянии, когда вздрагивают от телефонного звонка.

В восемь зазвонил телефон. Арсланбека на выходе из общежития перехватила черная «Волга», двое в штатском, кажется, го-го-госбезопасность, зубы стучали, спрашивали из окна — знает ли Середу, да, знаю, не замечал ли чего странного, на-наркотиков, например.

В девять уже в институте. Баранович сдержанно, как целуют любимую девушку, сказал, что вызывают в угрозыск, комната 26, как вы сказали? Ну что вы — конечно, немедленно. Как? А! Так насчет валюты и девушек, ну, не знаю — какие там у вас бегают по ночам голые, хм, бывают же такие милиционеры глазастые, нам бы! Носятся голые по крыше дома — где вы там живете, чердак или что.

Ниночка, услышав про девушек, всхлипнула. Ламара Юсуповна при слове «валюта» встала за столом и так и стояла, пока Георгий не вышел стремительно прочь.

Он не запомнил, как добрался до угрозыска. По дороге скрипел только зубами — от решимости отстаивать себя до конца. В голове тасовались обрывки грядущих уголовных вопросов, наскакивая один на другой, вдруг вытягиваясь в длинную цепочку ответов: «Ну, выпили, да, ну и девушки, да, было, но ничего такого не было, они порядочные девушки, хм…»

Отстраненно удивился, как близко расположился РОВД от общежития — зеркально напротив, через трамвайную линию, словно отражались друг в друге: то же казематное строение из набрякшего бурого кирпича с наглухо задраенными подъездами.

Георгий занемело пронес весь ледоход мыслей по придушенным коридорам, пахнувшим туалетами и потом из-под фуражки вперемежку с яловым сапогом. Добрался до двери № 26 на втором этаже с внятной табличкой «Хурцилава». Сзади откуда-то жалобно пропикало и следом музыкально грянуло:

«Та-там-та, та-тим-та…»

«Кого-то хоронят», — с стесненным сердцем подумал Георгий, подтолкнул дверь и, задержав дыхание, вдвинулся наполовину в образовавшийся промежуток.

— Середа? — спросили сразу.

Георгий поскорей кивнул. Человек указал глазами на стул, достал бланк, щелкнул ручкой о стол, произнес:

— Фамилия!

Георгий сел и честно смотрел в неправдоподобно рядом, в кучку, посаженные глаза.

— Я не слышал, — сказал человек.

Георгий произвел звук, даже несколько звуков, ему показалось, он хотел проговорить: «Как? Так вы же сами только что…»

— Что вы так сопите, этсамое, у тебя что, астма?

— Нет, но…

— Фамилия? — бесстрастно прервал Хурцилава.

Без всякой зависимости от глаз и отдельно от тона па губы Хурцилавы вдруг ни к чему набегал род улыбки и тут же пропадал.

— Чья, моя? — с готовностью спросил Георгий.

— Нет, моя, этсамое.

Георгий внимательно посмотрел ему в губы.

— Хурцилава! — вдруг отчаянно сказал он и зажмурился.

— Та-ак, — Хурцилава начал приподыматься. — Шутник? Тухто!! — внезапно гаркнул он.

Георгий, передернувшись всем телом, выдавил:

— Кто, я?

За стенкой грохнуло, раздалась стремительная дугообразная перебежка, вломилась сзади в дверь и замерла на пороге.

— Забрать! — гаркнул Хурцилава, сверля Георгия одним циклопическим глазом на переносице.

Шаги грохотнули к спине, Георгий беззвучно позвал: «Мама!» — и судорожно напряг под сиденьем ноги, чтобы заранее удержаться за твердое, когда будут тащить. Шаги прогрохали мимо, человек в форме схватил со стола папку, сказал в бок Хурцилаве: «Есть, товарищ капитан!» — и загремел обратно, воротя лицо от Георгия. Померещилось — Тухто улыбался. Георгий не мог поверить, стало еще страшней.

— Что там за тюбики? — Хурцилава, оказалось, уже мирно сидит и взял ручку. — В тюбиках что, этсамое?

Георгий сглотнул:

— В к-каких тюбиках? — у него немного кружилась голова.

— Я не слышал, — Хурцилава рисовал ручкой по столу волнистые знаки.

— Ах, в э… А-ах, так там краски… н-наверное… То есть там краски, товарищ капи… товарищ следователь… — Георгий покраснел.

Мучительней всего была власть чужой воли, он никак не мог прихватить себя обратно. Теперь вдобавок совершенно не умел понять, что может быть в тюбиках. Он уже не спрашивал себя — при чем гут, вообще говоря, тюбики. Догадки, одна нелепей другой, нагнетали бессмысленный ужас.

— Но… ну, можно же проверить? — Георгий постарался заглянуть Хурцилаве в глаза. — Я не знаю ничего, что в них. Я… — и вдруг новая мысль яркой спасительной соломинкой проткнула в мозгу мутный пузырь. — Можно… Можно же спросить у Шамиля! У… — и Георгий выдал фамилию.

Хурцилава перестал рисовать, окинул его кучкой глаз с ног до головы, мелькнула странная эта улыбка, зазвонил телефон.

Хурцилава взял трубку.

— Дэ? Агу. «Бородинского»? Агу. Нет, не занят, говори. Нет, этсамое, не поздно. Агу. Хорошо, лапа. Целую, цу-цу, — Хурцилава сделал губами к трубке, как призывают лошадку, и Георгия тягостно поразил затылок. Начинаясь лагуной от огромной плеши, волосы, пе успев спуститься как следует, были подрублены армейской скобкой, словно серпом — далеко выше шеи. и вид незащищенного голого тела в массивном основании головы резанул глаза.

— Э-э… — Георгий торопился закрепиться. — Й-а хотел… насчет тюбиков, а? Давайте проверим. А что там нашли, товарищ следователь? — Георгий осмелел.

Хурцилава созерцал его, кивая головой, он кивал головой, и Георгий разом всей кожей ощутил… Как-то сразу — будто сменился фокус — увидел: над ним издеваются.

Такой уничтожающей власти над собой он не испытывал никогда ни разу в жизни. И не подозревал в самых дерзких институтских мечтах, что такая — существует.

— Уже проверили, — нехорошо сказал капитан. — Я хочу, этсамое, чтоб сам признался. Чистосердечное признание смягчает вину пациента, — и снова улыбка, легкое мановение губ, мелькнула и скрылась.

— Да я… — сжавшись, прошептал Георгий, — ей-бо-гу, — с каждым словом он чувствовал, что уменьшается в размерах, — я чистосердечно… конечно, что ж… — Дикий страх шел от отсутствия всякого представления, что ему грозит, в голове прыгали какие-то произвольные статьи Уголовного кодекса, Сибирь, ме-мера пресечения — он вспомнил верный термин, и забила беспомощная дрожь — перед накатом слепой лязгающей силы, уйти от которой нельзя и пытаться…

— Краски-краски, где твоя улыбка? — вдруг промурлыкал Хурцилава, смахнул рисунок, принялся набрасывать новый эскиз — на этот раз голым пальцем.

Картинка стола, рисующего на нем Хурцилавы — запрыгала в негатив и обратно. «Это не Хурцилава. Почему он Хурцилава? — несуразно подумал Георгий, — Хурцилавы бывают грузины».

Он ощутил, как напотела под ним дерматиновая плоскость стула, и удавлено следил за гробовым кантом ногтя. Он с беспощадной ясностью видел, что судьба его и самая жизнь зависят от этого грубого куска роговины. Темное желание броситься и поцеловать эту руку — лишь бы простил, лишь бы выпустил — взметнулось вдруг из непрошеных глубин организма. Он перевел полные влаги глаза на лицо человека, и тут смутно знакомым, ветерком давнего сна повеяло в комнате. Но только в том сне он находился по другую сторону стола, а весь человек напротив зависел там, наоборот, от его, Георгиева, пальца…

— Тухто!

Георгий вскинулся. Хурцилава рисовал. Знакомая перебежка, дверь распахнулась.

— Увести! — коротко сказал Худцилава.

Георгий забито поднялся, сложил для чего-то руки сзади и пошел, приволакивая ноги.

В мозгу непослушно, будто стремясь успеть до последнего вздоха бронированной двери, понеслась кинолента: вот он в белых ушах на елке с детсадовской фотографии напряженно выполняет роль зайчика в окруженье снежинок, следом — феерический день, когда после четырех уроков получил пять пятерок (отчим гладит по голове), одну — за вчерашний диктант; вот — первый настоящий пиджак, и он у зеркала, или украдкой мимо витрин — взрослым движением с налету опрокидывает руку в первый в жизни внутренний карман; теперь — выпускной бал, и, наконец-то, Калыта, которого в школу, уже четвертую по счету, опять впустили, зато все выбегают на двор поднести портвейн, и Георгий, прослышав, выбрался особнячком в чудесный июньский вечер покурить «Плиску», чтобы, скосив глаза, рассмотреть-таки под конец царственный его облик, вот… Георгий вдруг оказался на улице, Тухто куда-то пропал. Георгий сильно провел головой вправо-влево, как разминают затекшую шею, и, не удивившись, равнодушно продолжил движение по любимому городу, так и пе разбивая сзади сцепленных рук.