Сергей Сергеев-Ценский - Пристав Дерябин

• Название: Пристав Дерябин
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Жанр: История

Историко-революционная эпопея "Преображение России" замечательного русского советского писателя С.Н.Сергеева-Ценского включает в себя двенадцать романов и три повести, являющиеся совершенно самостоятельными произведениями, объединенными общим названием.

   В  "Приставе Дерябине" Сергеев-Ценский вывел одного из  столпов царской полиции,  фигуру  далеко  не  заурядную.  Дерябин -  типичный царский палач, садист,  взяточник,  вымогатель,  но  в  то  же  время он видит дальше своих собратьев по профессии. Он мыслящий полицейский, как верно заметили критики. Он  отчетливо сознает  свою  роль  в  государственном механизме.  "Россия  - полицейское государство, если ты хочешь знать, - откровенничает Дерябин. - А пристав -  это позвоночный столб,  факт!  Его только вынь, попробуй, - сразу кисель!..  Полиция работает,  ночей не спит, только от полиции и порядок. Ты его в красный угол на почетное место,  полицейского,  а он у нас в том углу, где  ночные горшки ставят". 

---

Сергеев-Ценский Сергей Пристав Дерябин

I

Со взводом не хотелось идти; взвод пришел во двор третьей части в шесть часов вечера, а прапорщик Кашнев к семи часам приехал на извозчике.

Входя во двор в полутьме густого осеннего вечера и ища в карманах шинели бумажку командира о назначении в помощь полиции, Кашнев услышал откуда-то из глубины низкого здания через форточку широкогрудый, сиплый, акцизный бас; бас был хозяйственный, в каждой ноте своей уверенный, как в прочности земли, ругал кого-то мерзавцем, подлецом и негодяем.

"Ишь, разоряется пристав!" — добродушно подумал Кашнев.

Зная, что придется не спать ночью, выспался он после обеда, и теперь, как всегда после крепкого сна, все казалось ему сглаженным, безуглым; как-то не совсем установилось, плавало, — и бумажку не хотелось искать: может быть, была она в сюртуке, в боковом кармане, — бог с ней.

В потемках не видно было всего двора: справа желтел только фонарь где-то в глубине, около сытой желобчатой лошадиной спины, должно быть — в конюшне под каланчою, а слева, через окно, в глубине дома, в растворе каких-то внутренних дверей синел абажур лампы, да далеко впереди, в переплете двух маленьких окошек золотел свет, и двигалась в этом свете тень сутулого взводного Крамаренки.

"Все хорошо, и все на своем месте", — добродушно подумал Кашнев, и, ловя на земле шагами скупые полосы и пятна огней, мимо пожарных бочек, круглого чана с желобом, будки с колокольчиком, еще чего-то невнятного, он пошел посмотреть своих солдат, хотя это было и не нужно, и шел как-то инстинктивно по-своему, так как две походки были у Кашнева — строевая и своя.

— Встать, смирно! — истово крикнул Крамаренко, когда увидел Кашнева в дверях…

Солдаты вскочили, вытянулись, застыли.

И вот вдали от казармы стало как-то неловко Кашневу за этих давешних людей — солдат и как будто не солдат.

Они смотрели на него, новые при скупом свете дрянной керосиновой лампочки, все с лицами усталыми, ожидающими чего-то, а он не знал, зачем они это и что им сказать.

— Ну что, как? — неопределенно спросил он. — Это что за дыра?

— Это, ваше благородие, кордегардия, кутузку нам отвели, — ответил Крамаренко.

— Попали за верную службу в кутузку раньше времени, — сказал пожилой запасный Гостев, и улыбнулись все.

— Ваше благородие, нельзя ли нам соломки где взять, на пол постелить… А нахаркано ж везде, страсть! — сказал кто-то другой.

— Нечистота, — поддержал третий, степенный. — Как тут лечь? Шинеля позагадишь… И тесно!

— А пристав объяснил, что тут делать? В чем помощь полиции? — спросил Кашнев.

— Сказали, что в обход пойдем в двенадцать ночи, а до того времени чтобы спать лягали, — ответил Крамаренко.

— А спать тут не успишь, — подхватил Гостев. — И клопы!

— Хорошо, достань соломы… Я вот передам приставу… Тут где-то я лошадь видел, — должно быть, есть солома.

— Пожарная команда тут, как же! — подхватил Гостев. — Тут соломы тьма!

Кашнев всмотрелся в его лицо, подслеповатое, с белобрысой бородкой, и подумал отчетливо: "Рядовой, а все время говорит, когда не спрашивают…" И потом выкрикнул как мог начальственно и строго:

— Крамаренко, распорядись!

— Слушаю! — ответил Крамаренко и проворно взял под козырек.

Когда Кашнев шел к чуть заметному крыльцу дома, походка у него была уже строевая, и он не искал ногами золотых полос и пятен, а шагал прямо "направление на крыльцо". На крыльце долго не мог найти щеколды, а когда нашел и отворил дверь, наступил в темноте на какого-то щенка, который завизжал оглушительно и бросился мимо его ног на двор. Наудачу Кашнев отворил прощупанную впереди дверь, обитую клеенкой. Запахло щами и хлебом; городовой, вскочивший с лавки, на которой он ел, поспешно вытерся рукавом и проводил его в канцелярию.

II

При первом же взгляде на пристава Кашнев как-то странно почувствовал не его, а себя — свое юношески гибкое тело, узкие руки, едва опушенное лицо: так остро чувствуют себя люди при встрече с чем-то бесконечно далеким от них и враждебно чужим. Кашнев считал себя выше среднего роста, но, чтобы посмотреть в глаза приставу, он сильно поднял голову.

Пристав был громаден. Когда он, представляясь, просто сказал свою фамилию: Дерябин, то как будто нажал на басы церковного органа, и рука его, в которую попала рука Кашнева, оказалась таким большим, теплым, мягким вместилищем, точно стал Кашнев ребенком и погрузил детские пальцы в песчаный речной берег, сильно нагретый июльским солнцем. Сквозь круглые очки глядели выпуклые, серые, близорукие глаза, большие на большом круглом безбородом лице, и голова была коротко остриженная и тоже округлая, как арбуз. Тужурка казалась тесной в плечах и в вороте и вся была как-то битком набита упругим мясом. Было приставу тридцать пять лет на вид или немного больше.

— Побеспокоили мы вас, — прошу простить: новобранцы! Ежели не пьет, не буянит, не орет, фонарей не бьет, сукин сын, то какой же он новобранец, черт его дери? Закон у них такой, штоп…

Вместо "простить" у него вышло "простеть", а вместо "буянит" "буянет": "и" ему было не по голосу.

Потом он повернулся от Кашнева неожиданно легко для своего огромного тела и крикнул в двери:

— Культяпый!

И тут же в какой-то дальней комнате что-то загромыхало и покатилось по не заставленным ничем полам: слышно было, что дальше за канцелярией несколько комнат, и все пустые. Потом в двери пролез Культяпый — кривоногий седенький старичок, одетый в форму будочника, — и стал смиренно.

— На стол! — коротко приказал Дерябин.

И когда уходил Культяпый, тем же манером громыхая по комнатам, — сказал о нем пристав:

— Нянька моя, — меня выхаживал во время оно… Дурак, но предан. Держу, черт его дери!

Два писарька сидели в канцелярии, — им крикнул пристав:

— Марш домой!.. С нас вас на сегодня будет, собственно говоря.

И писарьки — один угрюмый, красноносый, явный пьяница и сутяга, другой угреватый подросток — вскочили, застучали, складывая толстенные книги, и ушли.

И вот осталась большая, вся заставленная столами канцелярия, лампа с синим абажуром, за канцелярией внятная пустота нескольких комнат, за форточкой сырой темный вечер — и пристав. И несколько мгновений пристав смотрел на Кашнева молча, немного жуткий, потому что был освещен снизу лампой, отчего лицо его стало сырым, синим, вздутым, как у утопленника; молчал, только для вида перебирая на столе какие-то бумаги.

— Между прочим… — поспешно, точно боясь забыть, начал Кашнев, солдат, своих помощников, вы — в каземат… Неужели нет больше места?

— Солдат? Куда же мне солдат?.. Дворец для них? Баловство! — Пристав посмотрел на Кашнева как-то сразу всем телом и добавил: — Терпи голод, холод и все солдатские нужды… что? Даром, что ли, новобранцы фонари бьют, черт их дери? Баловство! Разврат!

— Я приказал им соломы в конюшне взять, — ответил Кашнев, смотря ему прямо в большое лупоглазое лицо, — но не так, как смотрел раньше, когда вошел, а просто, только бы смотреть, — и докончил: — постелить на пол, а то там наплевано.

— А я прикажу взять обратно! — крикнул Дерябин. — Баловство!.. Зачем им солома?.. Нежность!.. И на черта мне их пригнали, пятьдесят человек? Что мне с ними, в чехарду играть?.. Эй, дежурный, гоп-гоп! — крикнул он в двери.

И не успел еще Кашнев сообразить, как ему лучше обидеться на пристава, как уж кричал тот кому-то в другой комнате:

— Передай взводному, чтоб… пятнадцать человек при унтер-офицере оставил нам, а прочих — в ярок на пчельник, в казарму на топчанах спать, черт их дери! Да солому там, если солому взяли, так потом ее прямо в навоз; под лошадей в стойла не класть: раз солдат проспал, так уж на эту солому и лошадь не ляжет… Понял? П'шел!

В пустой комнате голос пристава бурлил и клубился, как дым кадильный, а Кашнев сзади смотрел на его дюжую спину, могучую шею и светлый затылок и все как-то не знал, что ему сделать: нужно было что-то сказать колкое, но он сказал:

— Поэтому и я вам тоже не нужен?.. Прощайте.

— Кто? Вы? — Пристав поспешно обернулся и взял его за плечи. — А для кого же стол накрывают? Господи, твоя воля!.. Сказано было: взвод при офицере… ну? Взвод я по мирному составу считал, — по военному прислали. Ошибка исправлена. Лишних людей отослали, черт их дери, спать, а офицера… нет-с, не отдам! Культяпка! Сыми с их благородия шинель, живо!.. и спрячь!

И где-то в соседней комнате звякавший посудой Культяпый подкатился к Кашневу на коротких ножках и, сопя, принялся стаскивать с него шинель. Он касался его своими седенькими мертвыми бачками и лоснящимся небольшим черепом; изо рта его сильно пахло съеденными старыми зубами, и руки тряслись.

— Вы семейный? — зачем-то некстати спросил пристава Кашнев.