Сергей Сергеев-Ценский - Валя

• Название: Валя
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Жанр: История

Историко-революционная эпопея "Преображение России" замечательного русского советского писателя С.Н.Сергеева-Ценского включает в себя двенадцать романов и три повести, являющиеся совершенно самостоятельными произведениями, объединенными общим названием.

Память как действующее лицо в романе С.Н. Сергеева-Ценского «Валя»

Художественный мир Сергеева-Ценского формировался и складывался в атмосфере всеобщей для времени Блока и Рахманинова жажды одухотворить мир, воспарить душой. Его первый роман «Валя» (впоследствии составивший первую часть огромной эпопеи «Преображение России») был написан перед Первой мировой войной и оказался остро соответствующим своему времени. Роман под первым названием - «Преображение» был напечатан в 1914 году в петербургском журнале «Северные записки».

Роман «Валя» - психологическое произведение, его герои неброские с виду, с тонкой душевной организацией, с вечными сомнениями, застенчивы и хрупки, порывисты, натуры жертвенные, добрые. Одним словом, действующие лица романа - не борцы за дело революции и непригодны, по выражению Сергеева-Ценского, «для всякого преображения вообще». Да и сюжет романа по советским нормам почти мещанский. Валя - имя жены архитектора Алексея Ивановича Дивеева, главного героя романа. Илья - адвокат, ради которого Валя изменила своему мужу и который не принял ее, когда она приехала к нему, бросив Алексея Ивановича. После ее смерти от родов Дивеев поехал к Илье с револьвером, но тут, в доме Ильи, дело кончилось только объяснением; стреляет же Дивеев в Илью уже несколько позже, на вокзале в Симферополе, но только ранит его легко, а сам попадает в тюрьму, где заболевает острым нервным расстройством. Место действия романа «Валя» Крым - Алушта, Симферополь. Родившийся в 1875 году на степной Тамбовщине, С.Н. Сергеев-Ценский (добавка к фамилии - «Ценский» от названия реки Цна, протекающей среди тамбовских черноземов) с 1906 года поселился в солнечной Алуште и прожил в ней, в своем доме на Орлиной горе, пятьдесят два года. Море и крымские берега стали естественной декорацией всех произведений Сергеева-Ценского. Отдельной книгой роман «Валя» (впоследствии автор назвал его «поэмой в прозе») был издан в 1923 году, в период кровавой неразберихи в Крыму, на тонкой серой бумаге со множеством опечаток, тиражом в две тысячи экземпляров. Сложно сказать, как был встречен роман «Валя» в Крыму, потрясенном гражданской войной, и был ли вообще замечен. Роман этот Сергеев-Ценский послал А. М. Горькому, жившему в те годы в Германии. Горький, получив от Сергеева-Ценского экземпляр романа «Валя», написал ему большое письмо: «Очень хорошую книгу написали Вы, С.Н., очень!.. Читаешь, как будто музыку слушая, восхищаешься лирической многокрасочной живописью Вашей, и поднимается в душе, в памяти ее, нечто очень большое высокой горячей волной… В этой книге Вы встали передо мною, читателем, большущим русским художником, властелином словесных тайн, проницательным духовидцем и живописцем пейзажа, - живописцем, каких ныне нет у нас. Пейзаж Ваш - великолепнейшая новость в русской литературе. Я могу сказать это, ибо места, Вами рисуемые, хорошо видел…» Максим Горький способствовал изданию романа «Валя» за границей. Он написал предисловия к переводам на французский и английский языки романа «Валя», в которых назвал роман «величайшей книгой изо всех вышедших в России за последние 24 года».

Память -это всегда прошлое. Главный герой романа С.Н. Сергеева-Ценского «Валя», архитектор Алексей Иванович Дивеев, никак не может и не хочет уйти от своего прошлого. Да и можно ли уйти от самого себя? Душа и психика человека, судьба человека, жизнь и смерть человека, как тайна, непостижимы и ведомы только Богу...

Л. Сорина

---

Но и это место теперь было только задумчиво и струилось, и все капало с буковых сучьев на палые листья вниз.

А выехав из лесу, сказал ямщик:

— Теперь уж нам без препятствий… — кашлянул, сутуло поставил шею и замолчал до самого города.

Пошли по сторонам перепаханные поля с лиловыми бороздами, огороды с осенней скареженной ботвой и табачные плантации с мокрой желтой густой щетиной, которую не всю еще спалили в печах; две-три маленьких деревушки попалось, одна — с захудалой церковкой, покрашенной охрой, с древним дьячком на зеленой скамеечке и с тремя веселухами-девками, стоявшими у колодца руки в боки… А когда начало вечереть, был уже в городе на станции Алексей Иваныч.

Эта сутолока больших станций, — как она странно влияет на людей, приехавших из тишины! Так много вспыхивает и тут же гаснет разных мелькающих лиц, рук и шей, так много наблюдающих тебя отовсюду чужих глаз, так крикливы и беспокойны дамы, так деловиты мужчины в котелках, так стремительны синие носильщики и арбузоголовые казанские татары из буфета и так пренебрежительно важен бородатый швейцар в дверях, счастливый обладатель картуза с галуном, колокольчика и трубного баса, что несколько теряешься даже и чувствуешь какую-то неловкость, когда не совсем твердо убежден, что тебе необходимо ехать по делу (главное, — "по делу"), непременно с таким-то вот поездом, чтобы приехать в столько-то часов и определенно туда-то, в такое-то именно место — ни на волос дальше, ни на волос ближе.

Бросилось в глаза Алексею Иванычу, что все были тепло одеты, а у него была только бурка поверх обычной его тужурки, — и все вспоминалось, что теперь уж глубокая зима, скоро крещенские морозы, что немного севернее снег, снега, а еще дальше — лютый холод.

Но к Илье нужно было ехать на юго-восток.

Никак нельзя было отделаться от ощущения тихого леса кругом, который струился, облаков мягких и теплых, с голубой отдушиной в них в виде опрокинутой, никуда не стремящейся пироги, старого гитариста, связанного теленка на возу, хорошенькой белокурой девочки с наивными глазами, пьяненького чиновника с его заляпанной мотоциклеткой, который так спокойно застрял на перепутье и отдал себя на уничтожение Науму-стражнику (к чему бы это?)… а главное — павлин: он почему-то прочнее всего вошел в душу, в нем что-то было.

Глава четырнадцатая Ночь

На вокзале Алексей Иваныч сидел, следя за всеми и всем сразу, как он умел (ведь мысли у него были бегучие).

Это был новенький, только прошлым летом законченный вокзал, и еще разрисованный разными красками наивно блестел плафон, и не очень запылилась недурная лепка вверху, но внизу все уже обвокзалилось: засалилось, обшарпалось, захваталось всюду… Фальшивые пальмы на столах, унылое чучело цапли на шкафу, армяне за буфетом и нумерованные касимовские во фраках, с широкими задами и маленькими бритыми головами… Алексей Иваныч даже подумал отчетливо: "Нет, не хотел бы я вокзала строить…" Он немного прозяб в дороге, и теперь один из касимовских приносил ему чай стакан за стаканом, и Алексей Иваныч, видя на всех теплые пальто, шубы и шапки, вспоминал, что ведь зима теперь, ведь глубокая зима, — что там, куда он ехал теперь, трескучие, может быть, морозы, а на нем всего только бурка. "Приеду куплю", — думал он, нащупывая кстати деньги: не потерял ли, и соседу своему, старому священнику, или, скорее, дьякону, жевавшему украдкой домашнюю курицу, завернутую в газету, сказал:

— Вот, еду на Волынь, а одет легко.

Дьякон вскинул на него испуганные глаза, перестал жевать и спросил невнятно:

— Как-с?

— Впрочем, теплую одежду везде можно купить, не так ли?

И еще дьякон, — видимо, сельский, с косичкой, красноносый и несмелый, с полным открытым ртом — смотрел на него выжидающе, не решаясь снова начать жевать, как он уже говорил не ему, а сказал самому себе:

— Хотя, вне всякого сомнения, туда можно бы и не ездить: зачем? — И тут же убеждал себя: — Однако непременно надо: больше некуда ехать.

Против него наискосок сидела смуглая семья, оживленно говорившая на каком-то странном языке, должно быть караимы: две бойких девочки с усталой черновекой матерью; потом, подальше расположились шумливые, все хохочущие, в пух разряженные, перепудренные, перекрашенные три девицы, которых угощал шоколадом пожилой путейский инженер.

Еще и другие были, много разных, но все мельком: чернели, белели, зеленели, садились, вставали, уходили… эти засели прочнее других. По общительности своей Алексей Иваныч и к черновекой даме обратился с услугой: подставил ей графин с водой, и та поблагодарила томно. Алексей Иваныч похвалил ее живых девочек, — конечно, вполне искренне похвалил, — и дама была так польщена этим, точно за нею самой признали первую молодость, так тронута, что сразу и навсегда расположилась в его пользу, что бы он ни сделал потом, хотя бы на ее глазах убил человека.

Дьякон, прожевавши курицу и завернувши в бумагу остатки (может быть, он был священник из глухого села), перекрестился и, видя душевность Алексея Иваныча, счел нужным тоже поглядеть на него участливыми глазами и сказать с улыбкой:

— По всему судя, вы с какого-нибудь курорта?

Голос у него оказался тенор, и потому Алексей Иваныч сразу решил, что он священник (у дьяконов все больше басы).

— Батюшка, — ответил он вопросом, — вы в бессмертие души верите?

Он спросил это вполголоса, так, чтобы было интимнее, чтобы не расслышал никто, например дама с девочками.

И так как у батюшки от неожиданности этого вопроса опять стали круглые глаза и рот трубою, то Алексей Иваныч понял, что он ему, если что и ответит, то что-нибудь всем известное, а перепудренные девицы с инженером вдруг в это время залились таким оглушительным хохотом, что не только черновекая дама, но и сам Алексей Иваныч болезненно поморщился.

Инженер был с сильной проседью, желто-пухлолицый, какой-нибудь начальник дистанции, и за то, что он с такими девицами, Алексею Иванычу было его искренне жаль.

— Мама, — спросила одна из девочек, — чего это они все смеются?

— Потому что им весело, — ответила дама, пожав узким плечом, и в поучительных целях показала ей и другой дочери чучело цапли на шкафу с посудой:

— Видите, какой журавль? — Потом спросила Алексея Иваныча, не к жене ли он едет.

Оттого, что пустой вопрос этот больно его задел, Алексей Иваныч ответил, подумав:

— Нет, у меня нет жены!.. Нет, жены нет… Это я к сестре.

— Или к невесте? — опять пусто спросила дама, улыбаясь. — Такой у вас рассеянный вид.

— Вот как? — серьезно удивился Алексей Иваныч. Оглядел свою бурку и добавил: — Это оттого так кажется, что я легко одет, а теперь зима.

В это время кто-то в волчьей шубе, почему-то знакомой походкой, прошел мимо стола к буфету.

Только эту походку отметил взгляд. Почему-то павлин на парапете вспомнился ярко, и, допивая четвертый стакан чаю, думал Алексей Иваныч спросить священника: не дьякон ли он, и даму: не гречанка ли она из Мариуполя, например… Но, еще раз внимательно всмотревшись, Алексей Иваныч увидел, что этот в шубе волчьей, пожалуй, очень похож на Илью, только что этот — бритый, — не на того Илью, которого он видел недавно, а на прежнего, на студента, — Илью, который, уходя от него, поднял воротник шинели, на того, которого он тогда с Валей в театре встретил… И даже бормотнул Алексей Иваныч, изумясь: "Как же так? Неужели он?.." Вот он, подойдя к буфету, что-то выпил, запрокинув назад голову, и медленно стал искать глазами, чем закусить… все повадки Ильи.

Встревожась, насторожась, как охотник, бросив свой чай и дьякона (или священника) и караимок (или гречанок из Мариуполя), Алексей Иваныч все смотрел в спину вошедшему, но когда услышал, что тот сказал что-то (что именно, — не расслышал, а только тембр голоса), сомнений уже не осталось: если не сам Илья, то его двойник или брат (может быть, и есть у него брат), и Алексей Иваныч быстро вскочил и подошел сам к буфету. Он даже испугался несколько, ему даже хотелось ошибиться, — однако это был действительно Илья. И ничуть не пытался он скрыться от Алексея Иваныча, даже глаз не отвел, а, вытирая губы салфеткой, рассмотрел его всего с заметным любопытством.

— Это… вы? — с усилием спросил Алексей Иваныч.

— Я, я… В Харьков… А вы куда? — спросил Илья. — Уж не ко мне ли опять? — и чуть улыбнулся.

От тембра этого голоса, жирного и круглого, Алексею Иванычу стало и тоскливо вдруг и очень тревожно.

— Я? Нет… совсем не к вам… Я тоже в Харьков… — Он смешался было, но добавил уже тверже: — Не в самый Харьков, то есть… А вы, значит, вот как! Правду тогда сказали, что вам надо ехать? Вот как! Я не думал.

— Я большей частью говорю правду, — серьезно сказал Илья.

Он расплатился не спеша и отошел от буфета.

Забыв о своем чае, Алексей Иваныч шел рядом с ним.