Сергей Сергеев-Ценский - Валя

• Название: Валя
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Жанр: История

Историко-революционная эпопея "Преображение России" замечательного русского советского писателя С.Н.Сергеева-Ценского включает в себя двенадцать романов и три повести, являющиеся совершенно самостоятельными произведениями, объединенными общим названием.

Память как действующее лицо в романе С.Н. Сергеева-Ценского «Валя»

Художественный мир Сергеева-Ценского формировался и складывался в атмосфере всеобщей для времени Блока и Рахманинова жажды одухотворить мир, воспарить душой. Его первый роман «Валя» (впоследствии составивший первую часть огромной эпопеи «Преображение России») был написан перед Первой мировой войной и оказался остро соответствующим своему времени. Роман под первым названием - «Преображение» был напечатан в 1914 году в петербургском журнале «Северные записки».

Роман «Валя» - психологическое произведение, его герои неброские с виду, с тонкой душевной организацией, с вечными сомнениями, застенчивы и хрупки, порывисты, натуры жертвенные, добрые. Одним словом, действующие лица романа - не борцы за дело революции и непригодны, по выражению Сергеева-Ценского, «для всякого преображения вообще». Да и сюжет романа по советским нормам почти мещанский. Валя - имя жены архитектора Алексея Ивановича Дивеева, главного героя романа. Илья - адвокат, ради которого Валя изменила своему мужу и который не принял ее, когда она приехала к нему, бросив Алексея Ивановича. После ее смерти от родов Дивеев поехал к Илье с револьвером, но тут, в доме Ильи, дело кончилось только объяснением; стреляет же Дивеев в Илью уже несколько позже, на вокзале в Симферополе, но только ранит его легко, а сам попадает в тюрьму, где заболевает острым нервным расстройством. Место действия романа «Валя» Крым - Алушта, Симферополь. Родившийся в 1875 году на степной Тамбовщине, С.Н. Сергеев-Ценский (добавка к фамилии - «Ценский» от названия реки Цна, протекающей среди тамбовских черноземов) с 1906 года поселился в солнечной Алуште и прожил в ней, в своем доме на Орлиной горе, пятьдесят два года. Море и крымские берега стали естественной декорацией всех произведений Сергеева-Ценского. Отдельной книгой роман «Валя» (впоследствии автор назвал его «поэмой в прозе») был издан в 1923 году, в период кровавой неразберихи в Крыму, на тонкой серой бумаге со множеством опечаток, тиражом в две тысячи экземпляров. Сложно сказать, как был встречен роман «Валя» в Крыму, потрясенном гражданской войной, и был ли вообще замечен. Роман этот Сергеев-Ценский послал А. М. Горькому, жившему в те годы в Германии. Горький, получив от Сергеева-Ценского экземпляр романа «Валя», написал ему большое письмо: «Очень хорошую книгу написали Вы, С.Н., очень!.. Читаешь, как будто музыку слушая, восхищаешься лирической многокрасочной живописью Вашей, и поднимается в душе, в памяти ее, нечто очень большое высокой горячей волной… В этой книге Вы встали передо мною, читателем, большущим русским художником, властелином словесных тайн, проницательным духовидцем и живописцем пейзажа, - живописцем, каких ныне нет у нас. Пейзаж Ваш - великолепнейшая новость в русской литературе. Я могу сказать это, ибо места, Вами рисуемые, хорошо видел…» Максим Горький способствовал изданию романа «Валя» за границей. Он написал предисловия к переводам на французский и английский языки романа «Валя», в которых назвал роман «величайшей книгой изо всех вышедших в России за последние 24 года».

Память -это всегда прошлое. Главный герой романа С.Н. Сергеева-Ценского «Валя», архитектор Алексей Иванович Дивеев, никак не может и не хочет уйти от своего прошлого. Да и можно ли уйти от самого себя? Душа и психика человека, судьба человека, жизнь и смерть человека, как тайна, непостижимы и ведомы только Богу...

Л. Сорина

---

Вот у самого у него порхающие брови, копьевидный кадык и на пальцах глянец, а Валя… толстая, старая, слепая, неопрятная, любит карты, домино, пиво… Митя скучает, злой, нервный, от одного отбился, к другому не пристал, и кто знает, что у него в душе? Может быть, он замышляет самоубийство?

Чтобы оттолкнуться, Алексей Иваныч кашлянул, поднялся и опять сел, и сказал, не совсем уверенно впрочем, обращаясь к Гречулевичу:

— Сейчас на пароходе познакомился с дивизионным врачом одним… сказал мне фамилию, — не то Чечулевич, не то Гречулевич… У тебя нет такого, дяди, что ли, военного врача?

— Давай бог, — сказал, не удивясь, Гречулевич. — Дядя подобный помешать не может.

И по глазам его видно было, что всех своих родичей отлично он знал и что никакого военного врача между ними нет.

Так же и Макухину сказал что-то насчет выигрышных билетов Алексей Иваныч:

— Новый год на носу, Федор Петров. Ох, непременно ты выиграешь двести тысяч!

И Гречулевич подхватил живо:

— Вот и покупай у меня тогда Таш-Бурун!

— На что он мне?.. Зайцев на нем гонять? — отозвался Макухин.

— Что ты — зайцев!.. Ты на нем целебный источник какой-нибудь отроешь ты такой!.. Или руду какую-нибудь очень доходную!.. Миллионами будешь ворочать! — и пошел под слепую с маленькой бубновки, сказавши: — Не с чего, так с бубен!

А слепая поставила прямо против него свою неподвижную деревянную маску и возразила:

— Господинчик мой! Кто же под вистующего с маленькой ходит?.. да еще и в чужую масть!

И заспорили о каких-то ренонсах, правилах, исключениях, как всегда бывает при игре.

Алексей Иваныч усиленно задвигал ладонями по коленям, что всегда он делал, когда собирался решительно встать и уйти и когда неясно самому ему было, куда идти. Но в последний раз поглядел все-таки на Наталью Львовну. Может быть, это был очень робкий взгляд, и она поняла его.

— Что же нам здесь сидеть? — сказала Наталья Львовна. — Пойдемте-ка в мою комнату, — и поднялась.

"Нам!" — отметил невольно Алексей Иваныч, и сконфуженно несколько оглядел всех, и зачем-то откланялся, извиняясь.

В комнате Натальи Львовны было так: стоял стол под самым окном (ставни были прикрыты), — обыкновенный женский стол, — не письменный, нет, — с небольшим зеркалом, коробками и флаконами, со смешанным запахом духов, с несколькими пухлыми новыми книжками, пачкой узеньких цветных конвертов, раскинутой веером; тут же чернильница в виде лающей моськи, ручка, чрезвычайно неудобная для письма, и печенье… Успел еще заметить Алексей Иваныч на том же столе вышиванье по канве шелками, но Наталья Львовна скомкала работу и забросила за ширмы.

От колпака на лампе, — матерчатого ярко-желтого полушара — все тут было беспокойного оттенка, а ширмы сами по себе были цвета только что опавших от утренника кленовых листьев (когда они лежат рыхлой грудой и ветер их еще не растаскал по дорожкам). К этим тонам был в последнее время очень чувствителен Алексей Иваныч: он даже глаза рукою прикрыл, чтобы к ним теперь привыкнуть.

Сказала Наталья Львовна:

— Так вот… садитесь… Вы куда-то ездили на пароходе?.. Расскажите-ка.

— Какой же он у вас ядовитый! — отозвался Алексей Иваныч о колпаке и потрогал его рукой; потом он посмотрел жмуро, как желтые отсветы ложатся на белесые обои, на чашку и кувшин умывальника, на ее лицо, ставшее здесь несколько кукольным, как фарфор на солнце, и только после этого ответил:

— Ездил?.. Да, я действительно ездил… — Подумал: "Не рассказать ли ей" — и поспешно закончил:

— Это я по делу, конечно, ездил: насчет места… Я ведь теперь без места, а там выходило.

— А-а… выходило…

— Мм-да… выходило…

— Но не вышло?

— Нет, этого нельзя сказать… Я, может быть, еще и соглашусь… Дело осталось неопределенным… То есть оно почти выяснилось, но не совсем… не совсем… — Посмотрел на нее белыми глазами, бегло припоминая прошлую ночь, и еще раз сказал: — Не совсем!

— О-о, вы, кажется, очень нерешительны!.. Вы как-то так, — мелко перебрала руками Наталья Львовна, как будто что-то рассыпала на пол (и с лицом сделала такое же).

— А нужно как же? — удивился Алексей Иваныч.

— А нужно так! — быстро сжала руки, пальцы в пальцы, крепко вытянула их, точно вожжами правила, и с лицом что-то сделала такое же.

— Вот вы как!.. И думаете вы, что так лучше?

Алексей Иваныч быстро поднялся было, но тут же сел.

— Нет, иногда не лучше… Бывают случаи, что не лучше… Никогда не лучше! — так решил это, наконец, уверенно, что даже Наталью Львовну удивил. Нашел на столе перламутровый маленький перочинный ножичек, который можно было повертеть в руках, осмотрел его, открыл лезвие, попробовал пальцем, насколько остро, опять закрыл, постучал тихо о краешек стола и, забывши уже, что говорит не о том, продолжал:

— С близким человеком так нельзя — решительно… Близкий человек — все равно, что ты сам: всегда бывает ровно столько же доводов за, сколько против, и решить очень трудно… — и тут же вспомнил, что не о том говорит, и поправился:

— А если даже с близким нельзя, то с самим собою тем более.

— Но ведь место-то нужно же вам? — улыбнулась Наталья Львовна, и по этой улыбке Алексей Иваныч догадался, что она поняла его, однако почему-то не хотелось, чтобы поняла.

Из-за двери, хоть и не очень резко, все-таки слышно было, как говорил степенно Макухин: "Ну, пики…", а Гречулевич живо подхватывал: "Опять: "ну"?.. При чем же тут "ну"?.."

Желтый шар абажура неприятно действовал на глаза, и эти ширмы беспокойного какого-то цвета, и запах каких-то духов, и то, что у нее были понимающие глаза, участливые человеческие глаза, те самые, о которых он думал, когда шел сюда, — все это странным образом связывалось со вчерашним Ильею и Валей — как будто они тоже были здесь же, — может быть, за ширмами…

Конечно, это была только усталость души, при которой то, чего нет, кажется столь же ярким, а может быть, и ярче даже того, что перед глазами. Это чувствовал теперь и сам Алексей Иваныч.

— Я, — сказал он робко, — кажется, немного болен: должно быть, продуло на палубе, когда спал… верно, верно: мне что-то не совсем ловко.

— Что же вам такое предложить?.. Коньяку выпить подите, — там, у Ундины Карловны.

— А? Нет… зачем же?.. Место, вы сказали — место каждому нужно.

— Да… И мне, конечно… И вот, этот Макухин… Я, знаете ли, скоро уеду отсюда.

— Вот как?

— Да-а… Уеду… Вы думаете, что я очень скверная, потому что актриса? Нет, не очень. Не думайте обо мне так.

— Я думаю?.. Господь с вами! Что вы! — Алексей Иваныч даже потянулся к ней невольно.

— И ведь я уж теперь не актриса… Что вы на меня так смотрите?.. Нет, я не была очень скверной… Я даже и скверной актрисой не была, поверьте.

Алексей Иваныч несколько был удивлен: он хотел говорить с ней о себе (в нем теперь так много было неясного), а она с ним о себе говорила; и она была новая, — он ее такою еще не видал, и совсем забылось, что у нее теперь цирковое тело: гибкое, ловкое и напоказ.

Говорила она не в полный голос — глуховато; глаза блестели как-то нехорошо, точно и ее тоже продуло на палубе, а руки она как сжала палец за палец, так и держала на коленях забывчиво, не разжимая.

— Вас кто-то сейчас обидел? — догадался Алексей Иваныч.

— Ну, вот еще! Как меня теперь обидеть? Меня уже нечем и негде обидеть больше… И мне ведь не тяжело сейчас, — нет… Вы, кажется, думаете, что тяжело? Не-ет, — это у вас такое уже сердце… бабье. Конечно, вы были превосходным мужем и очень любили своего мальчика… Отчего это у вас одно плечо выше, даже когда вы сидите?.. правое… А-а, — это, должно быть, от биллиарда!.. Я как-то пробовала на биллиарде, и у меня, — представьте, выходило… даже сукна не порвала. Вы ведь играете на биллиарде?

— Нет, нет, это у меня смолоду так… А как ваша рука? — вспомнил Алексей Иваныч.

— Ничего, зажило уж… вот.

Сдвинула рукав, и опять увидал Алексей Иваныч неожиданно полную крепкую руку с ямками на локте.

Она поднесла ее к самому абажуру, чтобы виднее, и по руке разбежались дразнящие желтые рефлексы.

Алексей Иваныч поднялся даже, так это опять взволновало его странно, как и раньше, — у себя на даче. Глядела она на него вбок, а мослачок был весь открыт. Ранки затянулись, — были как две свежих оспинки у Мити.

— У меня все заживает быстро, — и совершенно уж ко всему на свете я привыкла… Это я говорю откровенно: ко всему… Иногда по ночам мне бывает очень страшно: я никогда не думала, что буду жить, как теперь… И вот живу, и мне безразлично ведь!.. Господи, до чего уж все безразлично!..

(Посмотревши в ее глаза теперь, Алексей Иваныч отвел свои и подумал определенно: "Она какая-то странная".)

— А откуда взял этот Макухин свой театр?.. Это вы обо мне разболтали, что я скрываю?.. Да, я скрываю это, потому… Я очень не люблю, когда мне напоминают разное… Никогда мне не говорите об этом… хорошо?.. Ваша жена покойная часто ходила в театр?