Сергей Сергеев-Ценский - Валя

• Название: Валя
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Жанр: История

Историко-революционная эпопея "Преображение России" замечательного русского советского писателя С.Н.Сергеева-Ценского включает в себя двенадцать романов и три повести, являющиеся совершенно самостоятельными произведениями, объединенными общим названием.

Память как действующее лицо в романе С.Н. Сергеева-Ценского «Валя»

Художественный мир Сергеева-Ценского формировался и складывался в атмосфере всеобщей для времени Блока и Рахманинова жажды одухотворить мир, воспарить душой. Его первый роман «Валя» (впоследствии составивший первую часть огромной эпопеи «Преображение России») был написан перед Первой мировой войной и оказался остро соответствующим своему времени. Роман под первым названием - «Преображение» был напечатан в 1914 году в петербургском журнале «Северные записки».

Роман «Валя» - психологическое произведение, его герои неброские с виду, с тонкой душевной организацией, с вечными сомнениями, застенчивы и хрупки, порывисты, натуры жертвенные, добрые. Одним словом, действующие лица романа - не борцы за дело революции и непригодны, по выражению Сергеева-Ценского, «для всякого преображения вообще». Да и сюжет романа по советским нормам почти мещанский. Валя - имя жены архитектора Алексея Ивановича Дивеева, главного героя романа. Илья - адвокат, ради которого Валя изменила своему мужу и который не принял ее, когда она приехала к нему, бросив Алексея Ивановича. После ее смерти от родов Дивеев поехал к Илье с револьвером, но тут, в доме Ильи, дело кончилось только объяснением; стреляет же Дивеев в Илью уже несколько позже, на вокзале в Симферополе, но только ранит его легко, а сам попадает в тюрьму, где заболевает острым нервным расстройством. Место действия романа «Валя» Крым - Алушта, Симферополь. Родившийся в 1875 году на степной Тамбовщине, С.Н. Сергеев-Ценский (добавка к фамилии - «Ценский» от названия реки Цна, протекающей среди тамбовских черноземов) с 1906 года поселился в солнечной Алуште и прожил в ней, в своем доме на Орлиной горе, пятьдесят два года. Море и крымские берега стали естественной декорацией всех произведений Сергеева-Ценского. Отдельной книгой роман «Валя» (впоследствии автор назвал его «поэмой в прозе») был издан в 1923 году, в период кровавой неразберихи в Крыму, на тонкой серой бумаге со множеством опечаток, тиражом в две тысячи экземпляров. Сложно сказать, как был встречен роман «Валя» в Крыму, потрясенном гражданской войной, и был ли вообще замечен. Роман этот Сергеев-Ценский послал А. М. Горькому, жившему в те годы в Германии. Горький, получив от Сергеева-Ценского экземпляр романа «Валя», написал ему большое письмо: «Очень хорошую книгу написали Вы, С.Н., очень!.. Читаешь, как будто музыку слушая, восхищаешься лирической многокрасочной живописью Вашей, и поднимается в душе, в памяти ее, нечто очень большое высокой горячей волной… В этой книге Вы встали передо мною, читателем, большущим русским художником, властелином словесных тайн, проницательным духовидцем и живописцем пейзажа, - живописцем, каких ныне нет у нас. Пейзаж Ваш - великолепнейшая новость в русской литературе. Я могу сказать это, ибо места, Вами рисуемые, хорошо видел…» Максим Горький способствовал изданию романа «Валя» за границей. Он написал предисловия к переводам на французский и английский языки романа «Валя», в которых назвал роман «величайшей книгой изо всех вышедших в России за последние 24 года».

Память -это всегда прошлое. Главный герой романа С.Н. Сергеева-Ценского «Валя», архитектор Алексей Иванович Дивеев, никак не может и не хочет уйти от своего прошлого. Да и можно ли уйти от самого себя? Душа и психика человека, судьба человека, жизнь и смерть человека, как тайна, непостижимы и ведомы только Богу...

Л. Сорина

---

В саду к Ивану Щербаню подходил иногда, и когда тот, суеверно перевязав запястья широких лап красной шерстяной ниткой, выворачивал на перекопке жирные, ноздреватые, глинистые, горьковато пахнущие корнями глыбы, полковник стоял около и хвалил: "Та-ак!.. Брависсимо!.. Вот это так — на совесть!" — "Ну, а то как же?" — польщенный, отзывался Иван, плюя на ладони. Но случалось — Иван выхватывал заступом сочный и сильный, — аж капало с беломясого корня, — побег вишни, черешни яблони, — и Добычин весь порывался к нему:

— Голубчик мой, — да как же ты его так?!

— Шо "как"? — удивлялся Иван.

— Да зачем же ты его так неосмотрительно?.. Эх, бра-ат!

— Это? Да это ж волчок!

— Какой волчок?

— Такой, самый вредный волчок и есть от корня… Гм! Чудное дело — как же его допустить?.. Он же дерево глушит! — И Иван выдергивал и далеко отшвыривал волчок; но когда он отходил, полковник, несколько конфузливо и хитровато, чтобы он не видел, подымал отверженца, прятал его под полу николаевки и, отойдя куда-нибудь в угол за деревья, осторожно сажал его снова в мягкую от дождей землю: "Бог, мол, с ним… Отчего же ему не расти? Чем он виноват, что волчок? Пусть себе растет, хоть и волчок…" А однажды, когда в помощь себе для работ в саду Иван принанял поденного турка, и турок этот, слишком широко размахнувшись киркой, сорвал кусок коры с молодого конского каштана, Добычин даже за руку его ухватил: "Ты что же это? Ты как…" Оторопелый турок все прикладывался к феске и бормотал: "Фа-фа-фа… звиняй, козяин!.. Гм… фа-фа… никарош!" И хоть и не хозяин был здесь Добычин, и хоть и не так уж было это важно для каштана, — все-таки занялся раной он сам, замазывал глиной, обматывал тряпкой, — очень был озабочен, — и хоть турок не понимал, что он такое говорил, все-таки по-стариковски обстоятельно усовестить его Добычин почел своим долгом.

В тот день, когда Наталья Львовна ездила с Гречулевичем на Таш-Бурун, полковник, прельстясь тишиною, ясностью, теплом, штилем на море, пошел сам с Нелюсей в городок за табаком, — за хорошим табаком, чтобы можно было потом похвастаться: "Вот какого я контрабандного табаку добыл, — и совсем за пустяк!" (Есть это, — бывает у таких кротких стариков подобная слабость.) Полковник не знал даже, каким образом он достанет непременно "контрабандного" табаку, но думал, что стоит только шепнуть кому-нибудь, подмигнуть, — посмотреть в душу, — и сразу поймут, что надо, и укажут, где и как достать: о городишке он думал, что он, хоть и маленький, а должно быть, достаточно продувной.

Кроме того, так давно уж не был он на народе, не видал никакой суеты, а он любил суету, толчею, только издали, разумеется, — для глаз. И теперь, придя в городок, он не прямо за табаком направился, а на пристань, к которой за день перед тем подошли трехмачтовые баркасы с лесом и желтым камнем для построек…

На пристани, действительно, была суета, но под солнцем все очень ярким, необходимым казалось полковнику, единственным и, главное, умилительно вековечным: бежит ли по зыбким сходням с судна на пристань грузчик с огромным пряничного вида камнем на спине, на подхвате: "Молодец — люблю таких, — гладкий!", — стоит ли выпуклошеий, явно могучий серый, с красными крапинками битюг и одним только перестановом ноги пробует дроги, — много ли ему навалили, и косится назад высокомерным глазом: "Молодец, — люблю таких, — строгий!", — ругается ли кто-нибудь необычайно крепко, на два выноса, — и по-сухопутному и по-морскому, — и это нравилось полковнику: "Молодец, работа свирепость любит!" Пристань стояла вся на железных широких балках, и сваи эти над самой водой были густо окрашены белилами, киноварью и ультрамарином, отчего у воды, их отражающей, был до того радужный, пестрый вид, что как-то не верилось сразу, что может быть такая вода, такая мелкая, под цветной мрамор, павья вязь; ведь во все эти краски примешивалось еще и небо, и оно их как-то невнятно обмывало, слоило, дробило, обводило пепельными каемками; потом тут же еще плавало жирное и тоже радужное машинное масло, а сквозь воду просвечивало дно, все из разноцветной гальки, и вся эта невыразимая пестрота расчерчивалась вдруг, точно поджигалась снизу сверкавшей, как фосфорная спичка, зеленухой… Бычков на дне тоже было видно: эти таились, как маленькие разбойники, за камнями и елозили осторожно по дну тоже с какими-то, ох, темными, должно быть, целями… А недалеко на берегу, возле лодок, затейный народ — мальчишки пекли на скромненьком огоньке камсу. От моря пахло арбузом, а с берега — паленым, а на набережной гуляла здешняя мастеровщина, — веселая уж, но еще не очень, — прохаживались почтовые со своими барышнями, и весьма был заметен по привычке стоявший у закрытого входа в свой склад извести и алебастра пузатейший и в маленькой шапочке грек Псомияди. В городке, набежавшем с горки, нестерпимо для глаз сверкали окна, и подымалась на самой вышке круглая историческая развалина, вся пестро унизанная голубями, потому что это единственное было место, откуда их никто не гонял. А выше исторической развалины стояли горы, и потом вправо они уходили грядою в море, неясно клубились, как розовый дым, — те самые горы, на которые полковник привык любоваться по вечерам с Перевала.

Чтобы использовать штиль, который мог ночью же смениться прибоем, все три баркаса с разных сторон пристани разгружали разом, камень тут же свозили лошадьми, а лес — кругляк, обзел, тонкую "лапшу" для ящиков, — все это, подмоченное немного, шафранное по цвету и, как пасхальные куличи, вкусное по запаху, бросали звонкой грудой на пристани, лишь бы не свалилось в море. По сходням так и мелькали в шуме, и полковник все восхищенно скользил глазами по этим спинам, и красным шеям, и мокрым теплым рубахам… И какие все были разнообразные! А один даже в вытертой студенческой фуражке над мокроусеньким от поту лицом.

Ему и самому хотелось бы как-нибудь проявить себя в этом, — во всем, ну, хоть покричать там в самой толчее: ведь в кадыке его жестком жив был еще командирский зык, — и, конечно, без злости всякой покричать, а только единственно для порядку.

Когда же, насмотревшись, наконец, — да и солнце уж начинало садиться, и вспомнив про контрабандный табак, полковник вышел с пристани на набережную, он встретился с Сизовым.

Сизов как будто давно уж заметил его на пристани и ждал его, и когда он проходил мимо, он не только обменялся с ним честью, он еще успел и представиться, чем заставил Добычина сделать то же.

— На наш легкий лечебный воздух приехали? — спросил капитан, вздернул лицо клюковно-свекольного цвета и поблистал очками. Мог бы и не с "воздуха", а с чего-нибудь и другого завязать разговор, так как и сам Добычин был очень расположен с кем-нибудь побеседовать теперь дружелюбно, а тем более с моряком, почти равным по чину, почти равным годами… (Сизов очень берег свою форменную пару, а теперь был еще и в плаще, вполне приличном, только чуть-чуть около застежек тронутом молью.) "Кстати, — подумал еще полковник, — вот у него-то по-товарищески и можно будет узнать относительно табаку, контрабандного… и прочее"… И спросил учтиво:

— А вы, капитан, давно здесь изволите… проживать?.. Насколько помнится, я вас встречал здесь и в конце лета?..

Оказалось, что Сизов имел здесь свой дом, — не доходный, нет, для себя только, — особняк, — однако жить очень роскошно не мог при скромной пенсии и обширной семье… Добычин хотел к слову что-нибудь вставить насчет семьи, но тут же подумал, что Сизов, должно быть, все, что он мог бы сказать о семье, отлично и сам знает, и вставлять не нужно; для приличия же только сказал горестно: "Да, семья!"… Сизов, действительно, знал: это было видно уж потому, что он поминутно дергал головою и все безостановочно шевелил мизинцем правой руки, непроизвольно, должно быть, как паук-сенокосец, а голос у него был грубый, непослушный, с сильной хрипотой, каждое слово его пахло спиртным. Он был выше полковника и грузнее, но не потому, конечно, полковник после небольшого колебания согласился зайти с ним даже и в ресторан, а вот почему: солнце, садясь, раздробилось на тополе, стоявшем поодаль от ресторана, около речки, и мелкие веточки с почками были совершенно поглощены прянувшим золотом, а толстые сучья стали черные, как уголь, и четкости необычайной, — точно плавилось все это важное дерево на солнечном огне; речка внизу под тополем бросалась, хлобыща, через камни, ледяная даже на глаз, крепкая, узловатая, а по цвету взмыленно-стальная; чрезвычайно торопилась засветло, — главное, засветло, — добраться, наконец, до моря; мост в этом месте был занят подводами как раз с тем самым желтым камнем, который свозили с пристани на склад, и битюги, один за другим, два, — гнедой и серый, с красными тряпичками, вплетенными в гривы, — зазолотели и засеребрели на ушах, на гребне шей, пятнами круглыми на широких крупах, на бляшках упряжи, и мост под ними ответно бунел, и ресторан (на вывеске по синему полю золотом) скромно назывался "Отрада", а на веранде его стоял сам хозяин, головастый Иван Николаич, и приветливо кланялся, насколько позволяло полное отсутствие шеи… Так — последнее солнце на тополе и на всем, свежий горный запах речки, запах проехавших битюгов, сытый Иван Николаич, не говоря уж о ярком капитане Сизове, — все это показалось вдруг полковнику умилительно неповторяемым, небывалым, единственным в его жизни, — поэтому-то и зашел в "Отраду".