Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель

• Название: Обреченные на гибель
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Жанр: История

 Историко-революционная эпопея "Преображение России" замечательного русского советского писателя С.Н.Сергеева-Ценского включает в себя двенадцать романов и три повести, являющиеся совершенно самостоятельными произведениями, объединенными общим названием.

 В  1927 году Сергеев-Ценский опубликовал на  страницах журнала "Красная новь"  роман  "Обреченные на  гибель",  изображающий русскую интеллигенцию в канун первой мировой войны.  На страницах романа бушует страстный спор между поборником  реализма   в   искусстве  крупным   художником  Сыромолотовым  и сторонниками модернистских течений - его сыном Ваней и поэтом Хаджи. Правота реалистов,    сторонников   идейного,    близкого    народу искусства   и несостоятельность их  противников показаны в  романе тем  убедительнее,  что читатель видит их картины,  знакомится с  их поэмами,  с их замыслами,  с их творческой лабораторией.  По  сравнению с  "Валей" в  романе  "Обреченные на гибель" шире круг изображаемых явлений.  Начиная с  "Обреченных на гибель" в число главных действующих лиц эпопеи "Преображение России" входит История.

---

Он был еще и не так стар — лет пятидесяти двух, не больше, и имел еще бравый вид. Пышные, в два кольца, усы, красил в рыжие, а на голове нечего уж было красить: что оставалось еще волос между теменем и малиновой шеей, аккуратно через три дня на четвертый брил Вырвикишка и гладкий сияющий шар головы обтирал одеколоном, а тяжелые щеки и двойной подбородок свой брил ежедневно сам полковник…

На другой день после того, как в скверике говорили о нем Еля и корнет Жданов, в половине седьмого вечером он сидел в обширной столовой, отоспавший уже послеобеденный сон и потому не злой, за чайным стаканом в увесистом серебряном подстаканнике. И все было серебряное на столе: самовар, чайник, сахарница, сухарница… и Вырвикишка, ловкий молодой солдат, двигался около бесшумно почти в своих туфлях, устанавливая стол маслом, имеющим вид розетки, сыром четырех сортов, сардинами, ромом.

К этому часу почтальон приносил газеты, а сегодня принес еще и новый номер "Разведчика", и именно этот журнал разрезал и просматривал читавший еще без очков полковник, когда кто-то робко позвонил снаружи.

— Адъютант?.. А?.. Кто?.. Поставь еще прибор!

Вырвикишка не торопился открывать дверь, — так было заведено еще покойной полковницей, и вестовые переменялись, а порядок не нарушался.

Когда Вырвикишка пошел, наконец, к парадной двери и вернулся, он доложил не без некоторой игривости:

— Ваше высокоблагородие, — барышня!

На что отозвался полковник:

— Врешь, никогда я не был барышней.

Но застегнул все-таки пуговицы тужурки… Сказал было мирно:

— Проси сюда! — но тут же повысил голос: — Впрочем, зачем же, собственно, сюда? Спроси ее, болван ты, какого ей черта надо?.. И кто такая?

— Слушаю.

— И скажи, что я занят!..

Это уже вдогонку, и зачем-то стал переставлять на столе сыры и сардины.

Вернувшийся Вырвикишка доложил зычно:

— Гимназистка… так что по личной просьбе!

— Гимна… зистка?.. Гм… Что ж она со мной… репетировать уроки?.. Проси сюда…

Странная мысль о том, что гимназистка эта пришла покушаться на его жизнь, вспыхнула в голове полковника совершенно внезапно, когда он увидел девочку (почти девушку) в шапочке и с муфтою в руках, осторожно и деревянно ступавшую и глядевшую пристально на него из-за спины Вырвикишки… Не револьвер ли у нее в муфте? Вынет, и бац!.. Так было с генералом Жолтановским…

И полковник Ревашов на момент застыл на месте, а в следующий момент сделал то, что совершенно озадачило Елю: в два-три шага подскочил к ней и вырвал у ней из рук муфту.

В муфте не было револьвера, в муфте ничего не было, так как носовой платок остался в руках Ели, и полковник, бросив муфту на кресло, забормотал преувеличенно строго:

— В муфте!.. С муфтой в столовую входить!.. Это… это кто вас приличиям учил?.. Не могли в передней оставить?.. Раздеться немедленно!.. Вырвикишка!.. Сними кофточку с барышни!.. А то… возись с вами: разогреется, выйдет на холод, схватит какой-нибудь коклюш или дубльфлюс, а я виноват буду!..

Когда совершенно оробевшая Еля сняла кофточку и даже шапочку, полковник скомандовал ей:

— К столу!

Но тут же спохватился:

— А может быть, разговор будет недлинный, а?

— Длинный, — прошептала Еля.

— Что-о?.. Недлинный?

— Длинный.

— Садитесь.

И указал ей стул перед прибором, поставленным Вырвикишкой.

— Для большей ясности, — с первого слова: чья такая?

Еля сказала. Полковник не был лично знаком с Худолеем, но слышал о нем.

— Но ведь у вас же там есть свой командир полка?

— Свой?.. Да, у папы, — прошептала Еля, вся еще потрясенная рокотом и рыком большого лысого полковника.

— У папы, у папы… Конечно, не у вас лично… Гм… Завилась… галстук надела… — разглядывал ее выпуклыми глазами полковник. — Значит, дело серьезное?

Еля действительно старательно одевалась и завивалась перед тем, как прийти и позвонить с замиранием сердца в полковничий звонок. Это у подруги своей, Эльзы Цирцен, просидела она с час перед зеркалом… дома сказала, что идет к ней готовить уроки, а Эльзе сказала, что идет в театр. То, что этот строгий человек, с такими ярко-рыжими усами, заметил ее старания перед зеркалом у Эльзы, не сконфузило ее: это придало ей, напротив, больше прочности, и, невесомо перед тем сидевшая, она теперь плотнее прижалась к стулу и ответила ему:

— Очень серьезное.

— Так-с!.. Ну, выпейте сначала чаю… Налейте сами, — умеете?.. Стаканов не бьете?.. Рукавчиками их не опрокидываете?.. Говорите сразу, а то я сам налью.

Еля чуть улыбнулась, но держалась на стуле прямо и чаю не наливала.

— Наливайте же! — прикрикнул полковник.

Еля вздернула плечом, поднялась, налила себе чаю.

— А рому?.. Ром пьете?

— Бро-ом?.. Не-ет…

Подняв брови, полковник соображал, ослышалась она или намеренно шутит, но слишком уж робко было юное личико, и Ревашов раскатисто захохотал, вставляя среди хохота:

— Учат вас там!.. В гимназии!.. Бро-о-ом!..

— А-ах!.. Вы сказали: ром! — догадалась сконфуженно Еля, однако не покраснела, только улыбнулась, опустив глаза, и начала усиленно мешать ложечкой в своем стакане.

— Гм… — отхохотавши, стал наблюдать ее Ревашов. — А сахар клали?.. Чем больше мешают пустой чай, тем он, конечно, слаще становится!..

Сконфуженная уже по-настоящему и прикусившая от неловкости нижнюю губу, Еля вдруг поднялась со стула и сказала довольно громко:

— Я пришла… просить вас за брата!

— А-а!.. Он кто же?.. Мой драгун?

— Нет… он… Он — политический… Сидит в тюрьме…

— Те-те-ре-те-те! Политический?..

— Не политический, так… ерунда…

Еля окончательно смешалась, и у ней захватило дыхание, а полковник откачнулся на спинку кресла. Выходило, что он был почти прав, представив барышню эту с револьвером в муфте: не у нее, так у брата ее — револьвер!

— Я такими вещами не занимаюсь, — сказал он строго. — Ваш брат политический, а я должен его освобождать, чтобы он меня же потом ухлопал?.. Дудки!.. Попался, и пусть сидит!..

— Он — Ко-олька!.. Ка-кой же он по-ли-тический! — протянула она, искренне изумленная, что такой важный по виду человек как будто боится Кольки. — Он же совсем мальчишка еще, — на год старше меня!..

— Однако… за что-то попал же в тюрьму?.. Не за то же, что по латыни кол!..

— Брошюрки нашли… и все… И, представьте, в Я-кут-ку!.. Они хотят его выслать в Я-кут-ку… Где на собаках… на собаках.

Задрожал голос, задрожала нижняя губа, и слезы блеснули…

— Э-э… на собаках!..

Полковник отвернулся, поднял повыше голову, провел рукою по шее.

— "Они хотят"… Кто это "они"?..

— Они… Губернатор… Административно…

— Вот и… возись теперь с вами!.. "Брошюрки"!.. Раз они запрещенные, ну и на черта их беречь?.. Запрещенные, — значит, в печку!..

Побарабанил по столу, стал накладывать себе сардинку на хлеб.

— Ничего я тут не могу!.. Сообразите вы с вашим братцем, что я могу?.. Губернатор ведь высылает, не я?.. Значит, к губернатору и надо… По-нят-но?

— Он отказал… Папа был у губернатора…

— Ну вот… Папе отказал, а мне не откажет?.. И мне откажет.

— Вы — командир полка!.. Как же он вам откажет?..

Так горячо это было сказано Елей, что Ревашов поглядел на нее пучеглазо и опять захохотал, хотя и не так громко, как прежде. Хохот ободрил Елю. Слова говорили одно, а раскатистый хохот — другое, и верилось именно в него, а не в слова.

Большой перстень на волосатом пальце полковника, перстень со сверкающим сине камнем, подсказал ей то же, что и все здесь, — и старинное серебро на столе, и вся щедро освещенная комната, — огромный резной ореховый буфет, тяжелые кресла, — именно, что полковник может освободить Колю и освободит: скажет только губернатору: "Охота вам мальчишку мучить!.."

— Охота вам, скажете, мальчишку мучить! — обратилась она к полковнику вслух с тем именно выражением, с каким думала про себя.

— Это кому я должен сказать? — поднял Ревашов брови.

— Губернатору! — не смутилась она. — Мальчишку!.. За то, что книжонки нашли!.. Сладили!

— Это чтоб я все ему говорил?.. Ни за что не скажу так!..

Полковник заулыбался уж, как бы готовясь похохотать снова, но вдруг спросил:

— И носик у него такой же?

— У кого?

— У Кольки?

— Такой же, — бормотнула она, сбитая с толку.

— Гм… Как же с таким носиком в Якутку?.. На таком и комар якутский не усядется, чтобы укусить!.. Ну, что я еще должен сказать губернатору? Говорите уж… Значит, — Худолей Николай… Он тоже гимназистом был?

— Гимназистом…

— Шутка ли с таким поручением ехать?.. В субботу у губернатора винт… Гм… До субботы еще два дня… Успею? Не экстренно?.. Не в двадцать четыре часа?

— Не знаю…

— Кто же знает? Я, что ли?.. Надо узнать… Конечно, предлог у меня есть… Не моего полка врач, но-о… Но я считаюсь начальником гарнизона… Сын врача моего гарнизона… Ну, пейте же чай свой… В субботу я у него винчу и… ввинчу… насчет Кольки… Он стрелять еще ни в кого не стрелял?.. Бомбами не занимался?