Ричард Дана - Два года на палубе

• Название: Два года на палубе
• Автор: Ричард Дана
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1986

Книга известного американского писателя XIX столетия Ричарда Генри Даны посвящена описанию морского путешествия автора в качестве простого матроса на паруснике из Атлантического океана в Тихий вдоль берегов Северной и Южной Америки вокруг мыса Горн.

Это — подробный дневник из жизни американского торгового судна; поэтичное описание морской стихии и ее обитателей; интересный этнографический документ о жизни и быте полинезийцев, калифорнийских индейцев и мексиканцев. Это, наконец, социологический очерк, характеризующий положение матросов американского торгового флота того времени.

---

В четыре часа мы были опять вызваны на палубу. Судно несло те же паруса, а шторм если и переменился, то лишь к худшему. Лисель даже не пытались убрать, да теперь это было слишком поздно. Стоило только тронуть хоть один галс или фал, парус сразу же разлетелся бы на мелкие куски и неминуемо увлек бы за собой еще что-нибудь. Единственно разумным было оставить все, как есть, и надеяться, что шторм спадет, а если нет, то ждать, когда слабейшее дерево или снасть лопнет, и тогда уже можно убрать лисель. Больше часа судно неслось с такой скоростью, что казалось, будто волны впереди него сбиваются в кучу, а через блинда-рей вода перекатывала как сквозь плотину. Перед рассветом немного поутихло, и судно пошло легче, но мистер Браун не собирался давать ему передышки. Уповая на дальнейшее успокоение стихии, он приказал изготовить нижний лисель. Это был неимоверной величины парус, который один забирал столько ветра, что даже «Летучему Голландцу» хватило бы на целую неделю. Вскоре все было приготовлено, лисель-спирт поднят, оттяжки заведены и вызваны «бездельники» — кок, стюард и плотник, чтобы помогать на фалах. Однако шторм бушевал с такой силой, что мы ставили этот лисель почти час. При этом был потерян шкот и едва не переломился поворотный выстрел. Почувствовав новый парус, судно опять рванулось как бешеное и стало рыскать из стороны в сторону пуще прежнего. От рулевых, которые, прилагая большие усилия, с трудом вращали штурвальное колесо, валил пар. К утру шторм разыгрался сильнее, а солнце встало, скрытое завесой облаков. Неожиданно судно резко накренилось и наветренного рулевого отбросило от штурвала в сторону, и он покатился через всю палубу к борту, но старший помощник успел подскочить на его место. Упавший матрос быстро вскочил на ноги и тоже вцепился в рукоятки штурвала, и им удалось выправить руль как раз вовремя, чтобы не дать судну кинуться к ветру, хотя, когда оно привелось, лисель-спирт смотрел под сорок пять градусов. Не было никакого сомнения, что на «Элерте» больше парусов, чем он может нести. Уже подумывали, как бы поубавить лишнюю парусность, но тут судно опять сильно накренилось, оттяжки не выдержали и поворотный выстрел ударил по нижним снастям. При этом вырвало шкотовый блок, и марса-лисель-спирт изогнулся таким образом, что вряд ли кто-нибудь поверил бы этому, не увидев собственными глазами. Я смотрел на него, когда лопнули оттяжки, и он, подобно пружине, изогнулся дугой и тотчас же вернулся в прямое положение. Гитов лопнул, едва мы взялись за него. Утку, на которой крепились фалы, вырвало, и нижний лисель снесло и захлестнуло вокруг блинда-рея и ватер-штагов. Не менее получаса потребовалось, чтобы расчистить все это, и судно продолжало идти только с марса-лиселем, что было тем пределом парусности, когда уже нельзя поставить ни одного лишнего дюйма парусины.

Весь день и всю следующую ночь мы шли под теми же парусами. Шторм нисколько не утихал, на руле мы стояли по двое, зато для остальной вахты не было других дел, кроме наблюдения за горизонтом. К полудню второго дня, то есть в

воскресенье, 24 июля, мы достигли 50°27' южной широты и 62°13' западной долготы, продвинувшись за сутки на четыре градуса к северу. Теперь, когда за кормой остались Фолклендские острова и мыс Горн, судно шло к экватору. Каждый час приближал нас к дому и теплой погоде. Сколько раз, находясь среди сплошных льдов, когда все вокруг наводило лишь тоску и уныние, мы твердили себе, что предел наших желаний — обогнуть Горн и лечь курсом на север по другую сторону материка. И вот все это сбылось. Вокруг расстилался открытый океан, и было столько ветра, сколько душе угодно. Даже судно, казалось, радовалось не меньше нашего своему освобождению. При каждой смене вахты матросы, выходившие на палубу, непременно спрашивали: «Ну, как наши дела?» В ответ им сообщали наш ход с неизменной присказкой: «А бостонские девки опять всю вахту тащили нас на буксире!» День ото дня солнце все выше поднималось над горизонтом, ночи укорачивались, и каждое утро мы ощущали заметную перемену температуры. Лед, покрывавший рангоут и такелаж, начал стаивать, и в скором времени его можно было увидеть лишь на марсах и вокруг чиксов. Как только штормы остались позади, из марселей сразу вытряхнули рифы и поставили столько парусов, сколько могло нести судно. Каждый раз, когда команду посылали на фалы, мы затягивали песню и дружно выбирали снасти.

Так, по мере приближения к теплым широтам, мы добавляли парус за парусом, и уже через неделю после того, как прошли Горн, были подняты брам-стеньги, поставлены брам- и бом-брам-реи, и судно снова обрело свои прекрасные очертания.

Южный крест и Магеллановы облака опускались все ниже и ниже к горизонту, а наше продвижение по широте было столь стремительным, что каждую ночь на южной части небосклона исчезало какое-нибудь созвездие, но взамен на севере восходило другое.

Воскресенье, 31 июля. К полудню мы были на 36°41' южной широты и 38°08' западной долготы и, следовательно, прошли за десять дней расстояние в две тысячи миль, допуская при этом и перемены курса. Подумать только — мы не уступали пароходу.

С утра судно приняло вид, свидетельствовавший, что это наше первое воскресенье при теплой погоде. Ясный восход обещал прекрасный день. Как обычно, по воскресеньям мы были свободны от работ и принялись всей командой наводить порядок в кубрике. Вытащили наверх накопившуюся за последний месяц мокрую и грязную одежду, вооружились щетками, ведрами с водой, швабрами и скребками и орудовали ими до тех пор, пока палуба не стала белой, как мел. Повсюду была чистота, и все приведено в должный порядок. Затем на верхней палубе разложили постельные принадлежности для просушки и проветривания, наполнили водой большую кадку, и началась великая стирка. Рубахи, тельники, подштанники, штаны, куртки, чулки всевозможных цветов и покроев, сырые и грязные, а иногда даже заплесневевшие от долгого лежания в мокрой куче, выстирывались, выбивались, опускались на штертах на полчаса за борт для выполаскивания и потом подвешивались к такелажу. Отсыревшие башмаки и сапоги выставлялись на солнце, и все наше судно стало похоже на задний двор особняка в день большой стирки. Покончив с одеждой, мы занялись собственными персонами. Небольшой запас пресной воды, сэкономленной на ежедневных выдачах, слили в ведра, и было устроено, как выражаются матросы, «пресноводное мытье». Конечно, одно и то же ведро проходило через несколько рук, но ополаскиваться все равно приходилось соленой морской водой, поэтому пресную использовали только для того, чтобы растворить слой грязи, которым мы покрылись за пять недель, но даже такому мытью все были рады. Мы намыливали и скребли друг друга полотенцами и кусками парусины, а потом обливались из ведер. Далее последовали бритье и расчесывание волос. И когда, проведя таким образом всю первую половину дня, мы расселись наконец на баке в чистых парусиновых штанах и рубахах, выбритые, причесанные, и занялись чтением, шитьем и неторопливой беседой, греясь в теплых лучах солнца, овеваемые ровным и сильным ветром, который дул слева, с кормы, и наполнял наши многочисленные лисели, — мы снова ощутили все то приятное, что есть в матросской жизни. Перед закатом всю одежду, уже сухую, сняли с такелажа и аккуратно разложили по сундучкам, а зюйдвестки, высокие сапоги и прочее штормовое обмундирование убрали, как мы теперь надеялись, до самого конца плавания.

Несмотря на те восторги, которые выражают многие по поводу красоты парусного судна, приходится сказать, что редко кому доводилось видеть судно, несущее все свои паруса. Входя в порт или выходя из него, оно может одеть, кроме обычных парусов, пару лиселей. Это и называют полной парусностью. На самом же деле все паруса ставятся только в том случае, когда дует легкий устойчивый ветер почти на чистый фордевинд и когда ожидается, что он продержится достаточно долго. Вот тогда, идя под всеми парусами, включая верхние и нижние лисели с обоих бортов, судно действительно являет собой самое великолепное зрелище из числа тех, что имеют отношение к чему-либо движущемуся по лику Земли. Быть свидетелем подобной картины доводилось лишь немногим даже из тех, кто провел долгие годы в море, ибо с палубы невозможно увидеть собственное судно как единое целое.

Однажды ночью, когда мы уже шли тропиками, я полез на нок бом-утлегаря, чтобы закрепить какую-то снасть. Сделав это, я повернулся лицом к судну, улегся на утлегарь и долго оставался в таком положении, наслаждаясь красотой открывшейся мне картины. Благодаря тому, что я оказался как бы вынесенным далеко вперед за пределы палубы, судно стало видно мне словно со стороны — вырастая из воды, опираясь лишь на небольшой темный корпус судна, вздымалась пирамида парусов, распростершая свои крылья далеко в сторону от бортов и упиравшаяся вершиной, как казалось в сумеречном свете ночи, в облака. Океан был гладким, словно озеро. По корме ровно дышал легкий пассат. На темно-голубом небе мерцали тропические звезды, и тишина ночи нарушалась только журчанием воды под форштевнем. Широко и привольно раскинулись паруса: оба нижних лиселя выступали далеко за пределы палубы; марсели продолжались марса-лиселями, словно крыльями; под ними стояли два брам-лиселя, еще выше — бом-брам-лисели, подобные двум воздушным змеям, пляшущим на одной нитке; и, наконец, маленький трюмсель увенчивал всю пирамиду, касаясь самих звезд, и казалось, он был совершенно недоступен для руки человека. Поверхность океана оставалась зеркально гладкой, а дыхание ветра было столь ровным, что будь все эти паруса высечены из мрамора, то и тогда они не смогли бы быть более неподвижными. Ни единой морщинки на парусине, ни малейшего дрожания у шкаторин. Я настолько углубился в созерцание этого зрелища, что совершенно забыл о бывшем вместе со мной другом матросе, пока он (старый и грубый человек, в прошлом служивший на военных кораблях), глядя на эти мраморные паруса, не произнес: «Как бесшумно несут они судно!»