Джером Джером - Наброски для повести

• Название: Наброски для повести
• Автор: Джером Джером
• Издательство: Престиж Бук
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-371-00258-7

«Наброски для повести» (Novel Notes, 1893) — роман Джерома К. Джерома в переводе Л. А. Мурахиной-Аксеновой 1912 года, в современной орфографии.

«Однажды, роясь в давно не открывавшемся ящике старого письменного стола, я наткнулся на толстую, насквозь пропитанную пылью тетрадь, с крупной надписью на изорванной коричневой обложке: «НАБРОСКИ ДЛЯ ПОВЕСТИ». С сильно помятых листов этой тетради на меня повеяло ароматом давно минувших дней. А когда я раскрыл исписанные страницы, то невольно перенесся в те летние дни, которые были удалены от меня не столько временем, сколько всем тем, что было мною пережито с тех пор; в те незабвенные летние вечера, когда мы, четверо друзей (которым — увы! — теперь уж никогда не придется так тесно сойтись), сидели вместе и совокупными силами составляли эти «наброски». Почерк был мой, но слова мне казались совсем чужими, так что, перечитывая их, я с недоумением спрашивал себя: неужели я мог тогда так думать? Неужели у меня могли быть такие надежды и такие замыслы? Неужели я хотел быть таким? Неужели жизнь в глазах молодых людей выглядит именно такою? Неужели все это могло интересовать нас? И я не знал, смеяться мне над этой тетрадью или плакать.»

---

Вечером, пользуясь отдыхом дурной погоды, мы направили свой плавучий дом к противоположному берегу и вышли прогуляться по селению. Дойдя до хижины матери Джемса, мы увидели его сидящим на крыльце. Закутанный в большой теплый платок, бедняга был очень бледен и весь дрожал.

— Что с вами, Джемс? — осведомился я. — Почему вы не возвратились к нам поутру?

— Простите, сэр, — пробормотал больной, стараясь подняться с места, чему мы, однако, воспрепятствовали, видя, как ему это трудно. — Я никак не мог… Очень уж сделалось мне скверно, и мамаша уложила меня в постель… Здорово разобрало меня, сэр.

— Да отчего же это вас вдруг так «разобрало»? — недоумевал я. — Ведь утром вы были совершенно здоровы.

— Очень уж лютое средствие дал мне мистер Джонс. С вашего позволения сказать, все кишки вывернуло было у меня… Уж вы простите меня, сэр…

Я начал понимать, в чем дело.

— А о чем просили вы мистера Джонса? — продолжал я.

— Я просил его, как вы приказали мне, сэр, дать мне чего-нибудь посильнее против растительности, которою отравляются. И я сказал, чтобы достало на четверых…

— Ну, а что сказал вам аптекарь?

— Он сказал, что вы слишком много назначили, и что мне довольно бы и одной порции. Потом спросил меня, не объелся ли я зелеными яблоками. А я и вправду съел утром, как только встал, пару этих яблок, и у меня поднялась было резь в животе… Знать, вы, сэр, сразу угадали… Пошли вам Господи здоровья за то, что вы пожалели меня…

— Ладно, ладно, Джемс, — прервал я его излияния. — Что было дальше?

— Мистер Джонс хотел дать мне непременно одну только порцию, а я, помня ваши наставления, сэр, заставил его дать четыре. Ну, вот, он и налил мне чего-то шипучего в пузырек. А я как только вышел из аптеки, так и выпил весь пузырек. Потом еле добрел до дому… Что было со мною — страсть! Мамаша, как увидала это, так сейчас же уложила меня в постель и дала мне какой-то крепкой настойки… Мамаши сейчас нет, а то она рассказала бы вам…

— Мы верим и вам, — перебил я. — Слава Богу, что вам все-таки помогло. Разве вы не знаете, что от незрелых яблок можно умереть? Я заметил, что у вас началась резь в животе и что это может кончиться очень худо, если не принять сильных мер, поэтому и велел вам спросить порцию сразу на четверых; а одна порция при вашем крепком телосложении могла и не помочь вам, — бессовестно лгал я.

Нельзя же мне было говорить правду; ведь она сразу могла убить этого недалекого человека по свойственным людям его сорта психическим особенностям. К счастью, все обошлось благополучно, и на другое утро он опять был здоровым и веселым, как всегда.

Когда я рассказывал этот случай людям, не знавшим Джемса, они мне не верили, думая, что я преувеличиваю; но узнававшие его лично вполне убеждались в моей правдивости.

Но вернемся к Джефсону, прибытие которого развеселило нас. Джефсон всегда чувствовал себя хорошо, когда вокруг него было скверно. Он был не из тех, которые только стараются показывать веселый вид в то время, как у них на сердце скребут кошки, а на него все обыденные житейские неприятности и неудачи действовали прямо поджигающим и увеселяющим образом. Многие из нас способны относиться с юмором к своим уже прошедшим невзгодам, Джефсон же обладал той сильной философской жилкой, которая позволяет человеку чувствовать своеобразное удовольствие во время самого проявления невзгод. Так, например, в этот вечер он явился к нам насквозь промокшим, но в самом веселом настроении оттого, что для его визита выдалась такая отвратительная погода.

Под его согревающим влиянием наши угрюмые, насупленные лица быстро прояснились, и мы сели за ужин с полным аппетитом, чего до прибытия Джефсона никак нельзя было ожидать.

После ужина мы даже вышли на палубу и уселись там, чтобы полюбоваться на изредка сверкавшие молнии удаляющейся грозы. Ливень прекратился, словно обескураженный нашим равнодушным отношением к его присутствию. Одна половина неба, — та, куда унеслась от нас гроза, — была покрыта совершенно черною тучей, которая, в соединении с бороздившими ее зигзагами ослепительной молнии, и навела нас на тему о мрачных и таинственных сторонах жизни. Каждый из нас извлекал из архива своей памяти соответствующую историю; самое сильное впечатление произвела история, рассказанная Джефсоном.

Сначала я рассказал один странный случай, приключившийся со мною самим. Дело было в том, что я однажды утром встретился на Странде с человеком, которого хорошо знал, но уже несколько лет не видал. Мы вместе с ним дошли до Черинг-Кросса, потом обменялись рукопожатиями и расстались. На другой день я сообщил об этой встрече одному из наших с тем человеком обоюдных друзей, и, к своему немалому удивлению, услышал, что тот человек умер с полгода тому назад.

Я готов был уверить самого себя, что принял за своего знакомого совершенно чужое, только очень похожее на него, лицо. Это может случиться, в особенности, если между предшествующею и данною встречей прошло несколько лет, в течение которых лица до известной степени меняются; но остается непонятным, почему тот, чужой, также отнесся ко мне, как к старому знакомому, и в разговоре со мной ничем не дал мне заметить, что я ошибся, приняв его за другого.

Лишь только я окончил, Джефсон, все время слушавший очень внимательно и с задумчивым взглядом, спросил меня, верю ли я в спиритуализм в полном его объеме.

— Что ты подразумеваешь под словами «в полном объеме»? — осведомился я.

— Ну, я иначе формулирую свой вопрос, — сказал Джефсон. — Я спрошу тебя: веришь ли ты, что духи отошедших от нас людей могут не только вновь возвращаться на землю по своему желанию, но и вступать в действие и, мало того, даже приводить в действие неодушевленные предметы? Поясню свой вопрос примером. У меня был знакомый спиритуалист, человек умный и вполне уравновешенный. Он рассказал мне, что однажды стол, посредством которого он сообщался со своим умершим другом, сильным напором прижал его к стене. Можешь ты поверить этому?

— Я могу, — подхватил Браун, — в особенности, если хорошо знаю характер лиц, дающих такие сообщения. Ведь некоторым может только показаться то, что с другими случается в действительности. В общем я нахожу, что разница между тем, что мы привыкли называть естественным и сверхъестественным, зависит лишь от того, что первое — все обыденное, постоянно совершающееся вокруг нас и в самих нас, а второе является как исключение. Суть же дела, по-видимому, в том, что один обычный порядок законов естества нам хорошо известен, а другой — по всей вероятности, высший, — все еще ускользает от нашего понимания.

— Что касается меня, — заговорил Мак-Шонесси, — то я готов нисколько не сомневаться в способности духа проделывать все, что ему приписывается компетентными людьми, но не могу поверить, чтобы он делал это охотно, по собственной воле.

— То есть, другими словами, — добавил со своей стороны Джефсон, — ты не в состоянии понять, чтобы дух, освобожденный от всех так называемых «общественных обязанностей», мог находить удовольствие в пустом ребяческом препровождении времени с самыми дюжинными людьми, вызывающими его к себе часто только из одного праздного любопытства?

— Да, ты вполне угадал мою мысль, — подтвердил Мак-Шонесси.

— Не могу понять этого и я, — продолжал Джефсон. — Но оставим этот вопрос в стороне. Я имел в виду нечто сосем другое. Представь себе, что кто-нибудь умер, не успев выполнить своего самого заветного желания. Веришь ли ты, что его дух может вернуться на землю, чтобы довершить невыполненное?

— Отчего же нет? — сказал Мак-Шонесси. — Все осмысленное я свободно могу связать с своим представлением о духе; только не фокусы для скучающей салонной публики… Но к чему ты ведешь, Джефсон?

— Вот к чему, — проговорил Джефсон, садясь верхом на стул и облокачиваясь руками на его спинку. — Сегодня поутру один старый французский врач рассказал мне интересную историю. Сами по себе сообщенные им факты очень просты и обыденны, и желающие могут прочесть о них в парижских газетах, вышедших в свет шестьдесят два года назад. Самое главное в этой истории заключается в том, чего и в свое время никто не мог узнать.

История эта начинается с большой несправедливости, причиненной одним человеком другому. В чем именно было дело — не знаю, но склонен думать, что там была замешана женщина. Полагаю так потому, что тот, кому была нанесена обида, ненавидел своего обидчика такою ярою ненавистью, какая редко горит в мужском сердце, если она не раздувается дыханием женщины. Но это одно лишь предположение, так как, повторяю, суть дела неизвестна.

Обидчик бежал, а обиженный последовал за ним. Первый бежал днем раньше, что, разумеется, было для него большим преимуществом. Началась настоящая бешеная скачка. Ареною этой скачки был весь мир, а призом — жизнь обидчика.