Николай Климонтович - Хочу быть в цирке дрессировщицей

• Название: Хочу быть в цирке дрессировщицей
• Автор: Николай Климонтович
• Издательство: Издательство «БПП»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010

Эти очерки писались в самом конце минувшего века, в 90-х. Все они, льщу себя надеждой, очерки писательские, хоть и деланы были для газет и тонких журналов: для почившего в бозе «Русского телеграфа», для «Огонька», для «Общей газеты» и по иным адресам. Они — разные, это и очерки путевые, и этнографические, и очерки нравов не без психологии. Сегодня, в следующем тысячелетии, будучи извлечены из памяти компьютера, мне они показались не безынтересными. А ведь автору бывает куда как лень перечитывать некогда написанное. И я льщу себя надеждой, что покажутся они забавными и для читателя, с которым мы вместе переживали совсем недавнее наше прошлое, хоть и отделенное уже от нас теперешних не только календарной межой, но и многими изменениями в нашем житье.

---

Стало быть, повод для ее ухода — не в творчестве…

После похорон поползли слухи о романтических поводах — и, как это и ни к месту, скажем и о них. Говорили, мол, у него была женщина. Едва ли не всякий художник, имея помимо дома, где живет с женой, еще и мастерскую, всегда в каком-то смысле ведет двойную жизнь. Но он был умеренным гулякой. А с ней так почти паинькой, и его мастерская всегда была для нее вторым домом — время от времени они там и жили. К тому же за двенадцать лет брака она могла примириться с его привычками.

Были слухи, напротив, о ее страстном романе с молодым актером, случившемся якобы на последних съемках в экспедиции и якобы прерванном не по ее инициативе по возвращении в Москву. Но и это явная сплетня: вспомним, как, сгорая заживо, отчаянно звала она на помощь мужа…

Остается развести руками и еще раз констатировать, что чужая душа — потемки.

Однако прикинем: она была невероятно честолюбива и к середине жизни достигла всего, что только возможно, пройдя по крутой траектории, как мотоциклист в гонке по вертикальной стене, — взгляните хоть на карту нашей державы, прикиньте хоть вертикальный срез нашего общества. Инерция такого головокружительного движения должна быть очень велика, но куда мчаться дальше: в Париж, в Голливуд, на Луну?

Она доехала до своей конечной станции, и сознание этого было для нее невыносимо…

В последние минуты она устрашилась выбора и попыталась круто свернуть в сторону: позвонила в дверь соседям, как, должно быть, делала не раз, — но те, похоже, успели приустать от ее хмельных выходок.

И шанс уклониться ей не был подарен.

Но почему такое интимное дело, как сведение счетов с жизнью, она исполнила на людях? Как это ни цинично звучит, это был поистине актерский жест: погибнуть, так сказать, на глазах публики. Для того и надела свое лучшее платье — не в костюмерную же бежать…

Здесь к месту дать слово завлиту МХАТа Анатолию Смелянскому, много лет ее наблюдавшему. Вот что он говорил, комментируя случившееся по горячим — в прямом смысле — следам: «Эта трагическая история вписывается в ряд многих актерских запредельных судеб. Существует некий образ сгорания… который, если поселяется в актере, уже неостановимо ведет его к гибели. Это таинственным образом связано с природой профессии, с тем, что любой настоящий актер живет эмоциями и все, что идет поперек эмоций, его вдруг разламывает»…

Его ответ

На похоронах он был вменяем, трезв и даже смешлив. Это настораживало всех, кто знал его. С первого дня близкие пичкали его транквилизаторами, есть он не мог, и за три дня похудел так, что, и всегда-то худощавый, теперь стал мертвенно худ. Стоя над гробом, шепнул товарищу: «Чувствую, она возьмет меня с собой». Игравшему долгие годы с темой распада и небытия, теперь ему пришлось буквально глядеть смерти в лицо. Лицо у смерти было тем, которое он столько раз запечатлевал на своих полотнах, и в выражении этого лица он угадал собственную посмертную маску.

Рак обнаружили через два месяца. Больница стала для него вторым домом. Он мужественно держался до самого конца. Выходя на волю — работал, общался с друзьями, как встарь. Живо рисовал планы на будущее: уехать на годик в Америку, где ему предлагали квартиру и мастерскую на Манхэттене. О смерти не говорил.

Эти его последние девять месяцев — ровно девять месяцев, день в день — уже не были посюсторонней жизнью в обычном смысле. Случайной корреспондентке он пожаловался: «Никто со мной не хочет о Ленке говорить, как будто…». И не договорил, хотя явно хотел сказать: «Как будто она умерла». Для него она оставалась не то чтобы физически живой, но повседневно присутствующей рядом: он продолжал с ней разговаривать, когда они оставались «с глазу на глаз», разговаривать точно так, как в те времена, когда она часами позировала ему в его мастерской. Наверное, она говорила с ним тоже, как в той постановке по «Идиоту», где она отказывалась играть произносящую последний монолог уже мертвую Настасью Филипповну.

У этой истории нет морали. Кроме одной: сколь хрупки мы все — живые люди. И как эфемерна жизнь, спросите любого врача, — как надувной шарик: поднес зажигалку и — чирк…

Но эта пара, уходя, преподала нам урок. Урок того, что «легкость бытия» действительно может быть непереносимой, как смертельная боль или последнее счастье. И что нести эту ношу нужно с мужеством, какое дарит лишь осознание свой роли на земле. И того еще, что люди бессмертны. Во всяком случае те, кто имеет силы любить и жить каждый день. И того, наконец, что любящие — не расстаются.