Алексей Мясников - Московские тюрьмы

• Название: Московские тюрьмы
• Автор: Алексей Мясников
• Издательство: Издательство «БПП»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010

Обыск, арест, тюрьма — такова была участь многих инакомыслящих вплоть до недавнего времени. Одни шли на спецзоны, в политлагеря, других заталкивали в камеры с уголовниками «на перевоспитание». Кто кого воспитывал — интересный вопрос, но вполне очевидно, что свершившаяся на наших глазах революция была подготовлена и выстрадана диссидентами. Кто они? За что их сажали? Как складывалась их судьба? Об этом на собственном опыте размышляет и рассказывает автор, социолог, журналист, кандидат философских наук — политзэк 80-х годов.

Помните, распевали «московских окон негасимый свет»? В камере свет не гаснет никогда. Это позволило автору многое увидеть и испытать из того, что сокрыто за тюремными стенами. И у читателя за страницами книги появляется редкая возможность войти в тот потаенный мир: посидеть в знаменитой тюрьме КГБ в Лефортово, пообщаться с надзирателями и уголовниками Матросской тишины и пересылки на Красной Пресне. Вместе с автором вы переживете всю прелесть нашего правосудия, а затем этап — в лагеря. Дай бог, чтобы это никогда и ни с кем больше не случилось, чтобы никто не страдал за свои убеждения, но пока не изжит произвол, пока существуют позорные тюрьмы — мы не вправе об этом не помнить.

Книга написана в 1985 году. Вскоре после освобождения. В ссыльных лесах, тайком, под «колпаком» (негласным надзором). И только сейчас появилась реальная надежда на публикацию. Ее объем около 20 п. л. Это первая книга из задуманной трилогии «Лютый режим». Далее пойдет речь о лагере, о «вольных» скитаниях изгоя — по сегодняшний день. Автор не обманет ожиданий читателя. Если, конечно, Москва-река не повернет свои воды вспять…

Есть четыре режима существования:

общий, усиленный, строгий, особый.

Общий обычно называют лютым.

---

Все, кто отоварился, дали ему по пачке сигарет. Я тоже, все-таки в одной семье, протягиваю, а он вроде берет и не берет. Как брать от человека, которого оскорбил, который отказывается играть с ним в нарды? Делает ловкий ход: «Алик, — говорит соседу-казаху, — возьми, а мне дай «Астру», ты же знаешь, я «Солнце» не курю.» Алик берет мою пачку «Солнышка», а ему дает более дорогую «Астру». И значит Спартак у меня ничего не взял. Ну, молодец, даже спасибо не сказал. Ну, да бог с ним, курево есть, вся камера сладко задымила. Нары затонули в сизом дыму. Раздражен был один Спартак, причину раздражения открыто не высказывал, но намекнул между прочим: «Дружба дружбой, табачок врозь. Неправильно живем, мужики, — в воровской семье все поровну. Во всей хате ни одного путевого. Вот ты, Курский, — вор?» Курский смущенно морщит конопатый носик, смеется: «Мне до вора далеко. Я — пацан!» Спартак считает себя обделенным. Ему дали пачек 10, гораздо больше, чем кому-либо другому. Он брезгливо смел их в сторону, будто не он, а мы должны благодарить его за то, что он, скрепя сердце, согласился принять такой пустяк. У него меньше, чем у тех кому принесли ларь. Кто-то клеит пакеты на этап, а у него такого пакета нет. Правда, он не собирается на этап, но как мириться с тем, что у него нет того, что есть у других. Это не соответствует положению «первого вора в хате», и это его раздражало.

Зло срывал на смирных и слабых. Помимо Коли Тихонова, было еще несколько забитых ребят, которым Спартак внушил панический страх и покорность. Трепетали от одного окрика. Если Спартак заводился, на жертву жалко было смотреть. Стоит перед ним, согнувшись, трясется, готов ноги ему мыть и воду пить. Спартак особо не бил, ну оплеуха или пнет под зад, но обругивал изощренно, с фантазией, всей мощью кавказского темперамента: «Я маму твою ебал. Весь твой род, сестру, бабушку в рот давал! Пытичка на твоем дворе летит, — Спартак показывает рукой как летит «пытичка», — я ее ебал!» В ругани у него проявлялся акцент, который обычно был не заметен, и этот акцент, приумноженный беспричинной агрессией, производил дикое впечатление. Казалось, сейчас убьет, разорвет на куски, надо спешить разнимать, но на самой высокой коте Спартак вдруг останавливался и совершенно спокойно говорил, например: «Доставай, Гвоздь, зары». И шел играть в нарды. Смеялся, болтал, пока снова не скапливалась у него желчь и не взрывалась на очередной жертве. Это был мошенник милостью божьей. Мошенничал разными правилами, которые выдавал за «воровской закон», выворачивал слова как хотел, тщательно прятал свои подлинные намерения в хитросплетении камерных интриг. Ему ничего не стоило найти повод, чтобы придраться к одному и выманить что-нибудь у другого. Завораживал блатным красноречием тех, кто был ему нужен, и унижал, «ставил на место» тех, кто переставал быть ему нужен. Так же он играл и мошенничал со своими эмоциями. Верить в его доброе отношение было нельзя, понравилась чья-то майка — сажает того человека за стол, обласкает, тот с радости все отдает в обмен на привилегии, которые, он надеется, даст ему близость к Спартаку и элите стола. Поужинает с нами, Спартак помажет ему хлеб с маслом — и майка на нем. На завтраке человек маячит уже у стола, ждет, что Спартак снова пригласит его. Но Спартаку он больше не нужен, а лишний рот — самому меньше: «Чего стоишь? Видишь люди едят? Пошел на хуй!»

Тем же мошенническим ключом он стал подбираться ко мне. Было очевидно, что он хочет дискредитировать меня и ищет удобный повод для открытой атаки. Пока ему это не удавалось. Внешне сохраняя уважительное отношение, цепко следит за каждым моим словом, каждым жестом. Как только находил зацепку, моментально менял тон и переходил в наступление. Втолковывает, например, своим слушателям, что редкий вор сидит пo воровской статье, настоящий вор (подразумевается, конечно, такой как он), когда чувствует — напали на след, старается сесть но мелкой статье, чтобы замести следы крупных дел. В доверительной беседе какой-нибудь дурачок тоже начинает говорить, что и он не лыком шит, что шьют ему одну кражу, а он «поставил на уши» тридцать хат. Спартак профессионально интересуется: где, когда, как это было? Собеседник выкладывает подробности. Не нравилась мне ни эта теория Спартака, ни такого рода беседы. Место мое через два человека от Спартака, я поневоле в кругу. «Я сидел, — говорю, — с настоящими ворами, у них по четыре-пять ходок и все по воровским статьям…» «Вы слышали? — перебивает Спартак. — Он сидел с настоящими ворами! А мы значит хуепуталы? Слышали что профессор говорит? — кричит уже на всю камеру. — Он — профессор, а мы все здесь — хуеплеты!» Но подобные наскоки не достигали цели. Люди не испытывали вражды ко мне. Но Спартака боялись. С охлаждением наших с ним отношений, все больше людей стали относиться ко мне настороженно. Так уж случилось, что под агрессию Спартака попадали те, кто чаще общался со мной, кому я написал жалобу или кассатку, или записки для «коня». Спартак завладел камерой и все настойчивее искал повод, чтоб нанести мне прямой удар. Я чувствовал неизбежность конфликта, и не в моих силах было предотвратить его.

И не до того мне было. Съедала тревога за Наташу. Я добивался у ментов: приносили мне передачу или нет, если нет, значит что-то случилось. Но ни официального решения об отмене наказания, ни сведений о передаче — не было. Тогда я написал прокурору. Снова вызывают в кабинетик. На этот раз молоденький лейтенант. Очень серьезен, как и подобает начинающему сотруднику оперчасти. Он подтвердил, что наказание отменено и я должен получить передачу. Наверное, не приносили.

— Этого не может быть.

— Если сомневаетесь, напишите, чтоб принесли передачу — для вас ее примут в любой день.

— Кому написать?

— По вашему адресу. Я отошлю.

Невероятно! Я остолбенел. Лейтенант, довольный произведенным впечатлением, оставаясь строго серьезен, все-таки на градус потеплел. Подает бумагу: «Пишите». Кому писать — не составляло вопроса, но куда? Наташа на суде успела сообщить, что в нашей комнате ее прописали и тут же выписали, что ее выселяют и она не знает, где будет жить. Написал на адрес ее матери. Как продиктовал лейтенант, ни слова больше. Наташа этого письма не получала и скажет она потом, что передачу у нее не приняли. Мать ее, после суда, отреклась от меня, поставив дочери ультиматум: «Или с ним, или со мной». Возможно по этой причине до Наташи не доходили письма по материнскому адресу. Но в ту пору об этом я ничего не знал.

Разборка

В разгар тяжбы с ментами разразился открытый конфликт со Спартаком. На столе появился табак. Коля Тихонов получил передачу и отсыпал часть табака в коробку из-под сахара — на «общак», т. е. кури, кто хочет. Хорошее нововведение, особенно для тех, у кого нет курева. «Стрельба» прекратилась, люди подходили и сворачивали цигарки. Захотелось и раскурить трубку, к которой привык, но мой табак кончился, а слабым «Солнышком» не накуривался. Общак так общак — набиваю трубку, закуриваю. Затягиваюсь с наслаждением: «Хороший человек придумал общак».

— Ты зачем, профессор, табак оттуда берешь? — спрашивает Спартак.

Он сидит напротив, на нарах вместе с Курским. Развалились, скучают в вялой беседе, рыскают глазами по камере. Я со своих нар ноги свесил, отвечаю:

— Так общак же.

— У тебя своих сигарет нет?

— Какое твое дело? — говорю. — Я в сигаретах никому не отказываю, почему не могу трубку закурить?

— Свои 30 пачек запаковал, а сам общаковый табак куришь? Общак для тех, кому курить нечего, какое ты имеешь право?

— А какое ты имеешь право в мой сидор заглядывать? Кончится табак, будем курить сигареты.

Я упаковал не 30, a 20 пачек. Спартак накручивал на скандал, выставлял меня скрягой. Это было возмутительно. Нo чем больше я заводился, тем спокойнее говорил Спартак, обращаясь к камере:

— Говорит за народ сидит, а сам последний табак у мужиков тащит. («За народ» я никогда не говорил.)

— Ты в крысятничестве меня обвиняешь? — ставлю ребром, чтобы пресечь всякие недоразумения. «Крыса» — человек, уличенный в камерной краже. Страшное обвинение.

— Я не сказал, что ты крыса, я сказал, что ты не имеешь права брать общаковский табак. У тебя свои сигареты есть, — Спартак заговорил в примирительном тоне. Перед ларем вся камера спасалась моим табаком, когда появились сигареты — давал сигареты и все-таки чувствовался нехороший привкус в том, что я, заряженный собственным куревом, брал общаковый табак, предназначенный, как выясняется, для тех, кому нечего курить. Это факт, остальное — оправдание. В этом коварство несправедливого обвинения: Спартак заставил меня оправдываться. Картина получилась неприглядная, надо было немедленно сгладить нехорошее впечатление. Обращаюсь к камере: «Мужики! Вы знаете — я курю трубку. Дайте мне табаку, а на общак я кладу сигареты». «Чего там, кури профессор». Я положил две пачки сигарет, выкупив таким образом право пользоваться общим табаком.