Алексей Мясников - Московские тюрьмы

• Название: Московские тюрьмы
• Автор: Алексей Мясников
• Издательство: Издательство «БПП»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010

Обыск, арест, тюрьма — такова была участь многих инакомыслящих вплоть до недавнего времени. Одни шли на спецзоны, в политлагеря, других заталкивали в камеры с уголовниками «на перевоспитание». Кто кого воспитывал — интересный вопрос, но вполне очевидно, что свершившаяся на наших глазах революция была подготовлена и выстрадана диссидентами. Кто они? За что их сажали? Как складывалась их судьба? Об этом на собственном опыте размышляет и рассказывает автор, социолог, журналист, кандидат философских наук — политзэк 80-х годов.

Помните, распевали «московских окон негасимый свет»? В камере свет не гаснет никогда. Это позволило автору многое увидеть и испытать из того, что сокрыто за тюремными стенами. И у читателя за страницами книги появляется редкая возможность войти в тот потаенный мир: посидеть в знаменитой тюрьме КГБ в Лефортово, пообщаться с надзирателями и уголовниками Матросской тишины и пересылки на Красной Пресне. Вместе с автором вы переживете всю прелесть нашего правосудия, а затем этап — в лагеря. Дай бог, чтобы это никогда и ни с кем больше не случилось, чтобы никто не страдал за свои убеждения, но пока не изжит произвол, пока существуют позорные тюрьмы — мы не вправе об этом не помнить.

Книга написана в 1985 году. Вскоре после освобождения. В ссыльных лесах, тайком, под «колпаком» (негласным надзором). И только сейчас появилась реальная надежда на публикацию. Ее объем около 20 п. л. Это первая книга из задуманной трилогии «Лютый режим». Далее пойдет речь о лагере, о «вольных» скитаниях изгоя — по сегодняшний день. Автор не обманет ожиданий читателя. Если, конечно, Москва-река не повернет свои воды вспять…

Есть четыре режима существования:

общий, усиленный, строгий, особый.

Общий обычно называют лютым.

---

Спрашивал его: «Что дальше? Будет ли существовать их психиатрическая Комиссия?» Отвечает с грустной улыбкой, что Комиссии уже нет, все участники пересажены и новые жертвы не нужны — Комиссия сделала свое дело. Надо браться за что-то другое.

— За презумпцию?

— Не знаю, срок только начался — будет время подумать.

— А что, если заняться совершенно невинным делом?

Идея состояла в том, чтобы посмотреть, как совершается превращение действующего законодательства в свою противоположность, за счет какого нормативного механизма благополучно сосуществуют в теории, например, презумпция невиновности, а на практике — презумпция виновности? Поясню, о чем шел разговор. Необходимо исследовать всю систему законов и нормативных актов на их непротиворечивость друг другу и Конституции. Это позволило бы с большей эффективностью добиваться от властей выполнения принятых ими основных законоположений. Чтобы не было юридического оправдания перевертышам вроде той же презумпции, когда различные подзаконные акты, инструкции бюрократической пирамиды от ступеньки к ступеньке превращают закон в свою противоположность. Вполне очевидно, что госаппарат руководствуется не столько законом, сколько внутриведомственными инструкциями и положениями, часто с грифом «для служебного пользования» и нередко противоречащим гласным законам. Надо вскрыть эти противоречия, изучить трансформацию закона на всех ступенях бюрократической лестницы и добиваться отмены тех ведомственных постановлений, которые искажают закон. Весь законодательный механизм должен быть отлажен таким образом, чтобы нормативные акты, издаваемые для практического управления, строго укладывались в русло основного законодательства, Конституции. Конечно, само по себе это еще не гарантирует соблюдения законности, однако облегчает борьбу за ее соблюдение. Устранение произвола в нормативных актах — это тоже борьба с произволом, это необходимый шаг на пути к правовому управлению и эффективной правозащите. Дело нужное и безопасное — комар носа не подточит — можно заниматься вполне открыто. О подобных проблемах пресса пишет. Я привел Леонарду примеры из публикаций в центральной печати о ведомственных противозаконных постановлениях. А сколько беззакония в приказах, положениях, нормативном творчестве местных органов управления! Правда, печать не заходит дальше торговли, сферы обслуживания, почему скажем, бутылки у населения не принимают, но кто нам запретит взять шире и глубже? Последние годы я занимался этой темой в области трудового законодательства, применительно к трудовым ресурсам и знаю, что работы там непочатый край. Думаю продолжить. Но можно взять любой кодекс: Уголовный, Уголовно-процессуальный, Исправительно-трудовой, Гражданский, Административный — любой — и проследить, насколько он сам соответствует Конституции и насколько соответствуют ему нормативные акты, регулирующие отношения в данной области. Я специализируюсь в одной отрасли права, ты — в другой, тот — в третьей и т. д. Мы могли бы создать общественный институт правозащиты под защитой самого права, т. е. основного законодательства, Конституции. Актуально и легально. И никакого риска, должны спасибо сказать. Леонард добрый человек. Внимательно посмотрел на меня, подумал и вслух согласился: «Что-то в этом есть». Понятно, мало шансов в этом проекте, а будет ли толк и подавно сомнительно. Но ведь надо же что-то делать. Надо искать щели минимального риска, в которые покуда можно протиснуться для доброго дела, не слишком опасаясь того, что тебя за это снова посадят.

После майских праздников, которые мы никак не ощутили и не отмечали, разве что перестали заводить к нам и отправлять от нас, переполненную осужденку начали энергично разгружать. Теплилась надежда, что на Пресню уйдем вместе с Леонардом, а там, чем черт не шутит, может и на одну зону. Нет, его вызвали первым, я не попал в их группу. Скатали его дряблый матрац, уложили казенную ветошь в широкую матрасовку. Крепко обнялись. Не хотелось думать, что расстаемся надолго. Прощались до встречи на Пресне. Контролер маячит в открытой двери. Леонард ушел в коридор, встал в группу. Близорукий голубой свет сквозь очки, мягкая, сроднившая меня с ним улыбка во все лицо, такой удивительный преступник — само воплощение добра стояло в коридоре лязгающего решетчатого чертога. И рядом ящерный лик вертухая. Дверь скрипнула. Что-то еще успели крикнуть друг другу. И больше я Леонарда не слышал. Увидимся ли когда? Другую встречу тюрьма вряд ли подарит. Почернело в камере с его уходом. Не нахожу себе места. Скорей бы мне отсюда. Не мог больше здесь оставаться. Тоска. Звучат в душе его голос, его стихи. Мурлыкает про какой-то «лепень модный» — часто на все лады напевал эту строчку из блатного романса за шахматами. У меня остался блокнот, куда я переписал насколько стихотворений, его адрес, вписанный между строк каких-то конспектов, кожаные варежки и благодарная память о нем.

Мы снова встретились почти через три года, после лагерей. Но и лагеря нас не разлучили. С зоны я написал его жене, Людмиле. Переписка соединила нас с Леонардом: Каменск-Уральск с Омском через Москву. Однажды я получил в одном конверте два письма: от Людмилы и от него. Ответил ему на адрес Людмилы. Но опера спохватились. Следующее такое письмо от него мне не отдали, хотя показали и допросили: кто, откуда, зачем, почему? Но от Людмилы доходили все письма. Так что зона нас с Леонардом разлучить не сумела. Не знаю, как воля, которую по сей день мы оба не видим.

…Через пару дней после Леонарда, числа 7 мая, отправили и меня — обратно на Пресню.

Снова Пресня

Надо извиниться перед читателями: память дает сбой. Не туда лоскуты пришиваю. Недавно выяснилось, что свидание с Наташей было не на Матросске, а на Пресне, в конце мая, после кассационного суда. Это было второе свидание. Оказывается, первое было в конце февраля здесь же, на Пресне, но его совершенно не помню. Поразительно — первое свидание напрочь из памяти смыло, словно и не было. Необъяснимы капризы памяти: что-то восстанавливается дословно, до мелочей и вдруг провал, полное беспамятство в каком-то важном событии. Наверняка путаю кое-какие имена, номера некоторых камер, неточен в отдельных датах. Правда, в этих местах я оговариваюсь, честно говорю «кажется», но хотелось бы поточнее, хотя понимаю, что очень-то полагаться на память нельзя. В этом смысле художественные вещи на материале личных воспоминаний, может быть, честнее, чем сами воспоминания. Беллетристика не претендует не протокольную достоверность, на то, чтоб по ней сверяли исторические часы, здесь автор более раскован и глубок в изображении того, что называют правдой жизни. У меня же ни богу свечка, ни черту кочерга. Одно мне не «кажется» и дает право писать — это достоверность впечатлений, моего свидетельства: я там был. Жанровая нелепость того, что пишу — что-то вроде дневниковых заметок и размышлений — образовалась из желания дать как можно более полное, искреннее свидетельство, на какое только способен человек, осужденный за клевету на советский государственный строй. В конце концов, в случае каких-либо сомнений читатель может обратиться к журналу МВД, который называется (опять «кажется») «К новой жизни». Там-то наверняка все должно быть правильно, так ли это — почитайте, узнаете. Но вот беда — журнал адресован сотрудникам исправительно-трудовых учреждений и почему-то в киосках не продается. А газета «Правда» на эту тему не пишет. Хотя… вот толоконный лоб — «Человек и закон»! Чуть не забыл. Есть, есть журнал! Орган Министерства юстиции рассчитан на широкого читателя и там в прозе, в стихах, в фельетонах про лагеря. Читайте «Человек и закон»! A если покажется, что и там чего-то все-таки нет, формат у журнальчика маленький, тут и сгодятся дополнительные свидетельства вроде моего. Тысячу раз извиняясь за кое-какие неточности повествования, которых журнал «Человек и закон», конечно же, не допустит, но преисполнен доверия к читателю: как-нибудь отличит заведомую ложь от незаведомой, а уж правду от кривды за версту увидит. И потому пишу как бог на душу положил, как память диктует: как я жил, видел, запомнил — остальное читатель сам разберет, не маленький.

Нельзя не писать. Едва ли не полстраны прошло через исправительные колоды режима, миллионы и сейчас там, за тюремной решеткой и проволокой лагерей, а живем, будто ничего этого нет. Стесняемся. Слишком мало свидетельств. Когда-нибудь годы завитого социализма войдут в новый «Архипелаг Гулаг», но пока что о современном состоянии пенитенциарной системы очень мало написано. А это значат, что мы мало знаем вообще о государстве, о том, как оно проглатывает и переваривает целые пласты населения и для чего оно это делает. Исследования пенитенциарной системы характеризуют не показной, а, будничный, реальный облик государственной власти. Как о культуре домохозяина лучше судить по чистоте отхожего места, так и культура государственного управления ярче всего представляется по его карательной системе. Если мы хотим знать коммунистических правителей не по первомайский трибунам и лозунгам, а по тому, чего они хотят и делают, к чему стремятся и как идут к своим целям, лучшего объекта, чем исправительные учреждения, не сыщешь. Тамошняя структура власти и взаимоотношений — лабораторная модель того, что происходит во всем нашем обществе и что ждет его в светлом будущем. Режим, о котором я рассказываю тем и примечателен, что представляется мне не частной особенностью государства, но его сущностью, кровным его порождением, как яблоко от яблони, как малый лагерь от большого всесоюзного лагеря. Недаром этот режим официально называется «общим» — его основные черты воспроизводят общую ситуацию в стране, опутанной колючей проволокой изнутри и снаружи. Это острее чувствуешь, когда побываешь и здесь и там, когда по концу срока не выговаривается сказать «освободился», именно это чувство движет моим пером. Почему такое чувство возникает, почему оно так беспокойно, что я не могу не писать, — об этом, по существу, я рассказываю и тут уж память меня не подведет. Ну, а в деталях, простите, кое-что путаю, забываю.