Ролло Мэй - Сила и невинность: в поисках истоков насилия

• Название: Сила и невинность: в поисках истоков насилия
• Автор: Ролло Мэй
• Издательство: Издательство «Смысл»
• Жанр: Психология
• Год: 2001
• ISBN: 5-89357-117-7

Написанная блестящим литературным языком и адресованная широкой читательской аудитории книга одного из ведущих представителей экзистенциальной психологии посвящена поиску психологических корней агрессии и насилия, проблемам добра и зла, силы и бессилия, вины и ответственности.

В оформлении обложки использована картина Рене Магритта «Титанические дни»

---

Всякому, кто наблюдал человека, работающего с артиллерией на поле боя, или смотрел в глаза ветеранов-убийц, только что проливших кровь, или изучал описания чувств пилотов бомбардировщиков во время поражения ими целей, трудно не прийти к выводу, что в разрушении есть восторг. <…> Это зло кажется превосходящим простое человеческое зло, оно требует объяснения в космологических и религиозных терминах. В этом смысле, люди способны на дьявольские вещи, как ни одно из животных[85].

В этой страсти к насилию эго солдата временно покидает его, и он растворяется в своем переживании. Это "депривация личности ради единения с объектами, которые прежде были чужды". Таков технический язык описания того, на что обращают внимание в мистическом опыте экстаза: эго "растворяется", и мистик испытывает единство с "Целым", будь то названо светом, истиной или Богом. Посредством насилия мы преодолеваем поглощенность собой.

Все это является элементами экстаза насилия. В насилии есть наслаждение, которое выводит индивида из себя и толкает его к чему-то более глубокому и сильному, чем то, что он прежде испытывал. Индивидуальное "я" незаметно превращается в "мы", "мое" становится "нашим". Я отдаюсь этому, отпускаю себя, и как только я чувствую, что мое прежнее Я ушло, как вдруг появляется новое сознание, более высокая степень сознавания, и возникает новое Я, более обширное, чем первое.

Теперь, когда мы смотрим на обычного человека — неприметного, одинокого, все более изолированного по мере того, как расширяются средства массовой коммуникации, человека, чьи уши и чувства оглушены вездесущими радиоприемниками и тысячами слов, которые обрушивает на него телевидение и газеты, сознающего свою идентичность только, когда он ее потерял, жаждущего общения, но испытывающего неудобство и беспомощность, когда он его находит, — когда мы смотрим на этого современного человека, кого удивит, что он жаждет экстаза, даже такого, который может дать насилие и война?

Обращаясь к этому человеку в обществе — живущему год за годом в анонимной тревоге, что что-то может "случиться"; представляя "враждебные" страны, которые он может разрушить в воображении (к этим фантазиям он возвращается, когда сыт по горло своей повседневной жизнью); несущему в себе ужас, который, как он ощущает, должен как-то претвориться в действие, но остается подвешенным в ожидании; питаемому "тайными" обещаниями экстаза и насилия, чувствующему, что продолжение непонятного ужаса хуже, чем уступить соблазну, очарованию и привлекательности действия, — будем ли мы удивлены тем, что этот человек мирится с объявлением войны, демонстрируя явную покорность?

Теперь, впервые в моей жизни, я могу, например, понять Американский легион. Эта организация всегда была для меня негативом совести — я был против того, за что была она, и она была против того, за что был я. Это довольно хорошо работало как предварительный ориентир, когда у меня не было времени разобраться в том, на чьей стороне справедливость. Я никогда не мог понять мотивов легионеров или других организаций ветеранов в их бряцании оружием и доведенной до абсурда охотой за коммунистами под каждой кроватью. Теперь, однако, я понимаю, что эти группы изначально состояли, в общем и целом из молодых людей, у которых были неприметные занятия, вроде заправки бензина в шевроле, бьюики и форды. Затем они были призваны на войну. Во Франции они стали героями, любимцами женщин, их путь устилали цветами, всевозможные почести обрушились на них. Они были значимы, возможно, впервые за всю свою жизнь. По возвращении домой некоторые из них смогли найти лишь ту же работу и вновь заливать бензин в бьюики, шевроле и форды, а те, кто нашел работу лучше, могли попросту испытывать разочарование "пустотой" жизни мирного времени. Неудивительно, что они, испытывая скуку, сбились вместе, чтобы возродить опыт, максимально близкий к тому, что был на войне — такой как антикоммунистическая миссия "поиска и разрушения". Они вернулись к страстному желанию найти что-то, что придаст их жизни значимость, которой она внутренне лишена.

3. Стремление к признанию

Когда Глени Грей в 1955 году вернулся в Европу, чтобы интервьюировать своих товарищей по оружию и друзей по сопротивлению пятнадцатилетней давности, французская женщина, жившая в комфортабельном буржуазном доме с мужем и сыном, искренне призналась: "Моя жизнь столь невыносима скучна в наши дни! <…> Все что угодно лучше, чем это, когда день за днем ничего не происходит. Вы знаете, что я не люблю войну и не хочу ее возврата. Но она, по крайней мере, давала мне чувствовать себя живой так, как я не чувствовала себя до или после нее"'5. Переходя к опыту немецкого товарища по оружию, Грей продолжает:

Растолстевший, с дорогой сигарой во рту, он говорил о наших былых днях в конце войны, когда он был дрожащим и голодным, и изможденным беспокойством о том, чтобы оградить жену и детей от слишком большой нужды. "Иногда я думаю, что тогда были более счастливые времена для нас, чем теперь". <…> И было что-то вроде отчаяния в его глазах. <…> Ни один из этих людей не тосковал о старых днях с сентиментальной ностальгией, они говорили о своем разочаровании в бесплодном настоящем. Мир выявил в них пустоту, которую возбуждение войны позволяло им заполнить.

Спасением от этой пустоты служит экстаз насилия. Отчасти эта бесплодность порождена условиями цивилизованного существования, устраняющее значительную долю риска и вызова из жизни — риска и вызова, которые кажутся многим, если не большинству, людей важнее, чем наше настойчиво навязываемое изобилие. Насилие возвращает в жизнь риск и вызов, что бы мы ни думали о его деструктивное™, и жизнь перестает быть пустой.

Мы будем сталкиваться вспышками насилия до тех пор, пока людям будет недоставать значимых переживаний. Каждому человеку необходимо чувство значимости, и если общество не может дать его человеку, или хотя бы предоставить возможность стать значимым, то это чувство будет достигаться деструктивны ми способами. Нам предстоит найти те пути, которыми люди могут достичь значимости и признания так, чтобы деструктивное насилие стало ненужным.

Глава 9. АНАТОМИЯ НАСИЛИЯ

Насилие и страдания в демократическом обществе играют решающую роль в повышении антипатии к нарушениям демократических ценностей и увеличению симпатий к жертвам таких нарушений.

Силван Томкннс "Конструктивная роль насилия и страдания"

Вспышки насилия подобны "внезапному" вскипанию воды. Не видя "горелки, нагревающей воду", мы ошибочно считаем насилие дискретным событием, хотя оно есть совершенно понятный результат борьбы личностей против неравенства в репрессивной культуре. Насилие часто следует за периодами спокойствия (в пятидесятые годы — "тихое поколение" студентов). К нашему сожалению, только впоследствии удается увидеть, сколь взрывоопасны были силы, таившиеся под покровом апатии.

1. Психоневрологические аспекты насилия

В своей типичной и простейшей форме насилие есть прорыв запертой страсти. Когда человеку (или группе людей) в течение определенного времени отказывается в том, что он ощущает своим законным правом, когда он постоянно отягощен чувством бессилия, разрушающими остатки самоуважения, — насилие является предсказуемым конечным результатом. Насилие есть вспышка стремления разрушить то, что интерпретируется как препятствие для самоуважения, движения и роста. Эта жажда разрушения может на столько захватить человека, что будет разрушен любой объект, который попадется ему на пути. Такой слепой бунт часто разрушает тех, о ком бунтарь заботится, и даже его самого.

Насилие во многом является событием физическим, но происходит оно в психологическом контексте. Иногда после периода скрытого нарастания, иногда под действием внезапного стимула импульс к действию приходит настолько быстро, что мы не способны думать, и контролируем его только с большим усилием. Кто-то сильно толкает меня в метро — ярость ослепляет меня и я испытываю мгновенное побуждение дать ему сдачи. Но, успокоясь, я понимаю, что если возьму за правило дубасить людей в метро, мне гарантирована скорая гибель. Футболист может контролировать свое побуждение дать волю насилию, напоминая себе, что у него есть шанс показать свою силу в следующей игре. Для большинства из нас, в цивилизованной жизни играющих роль наблюдателей, занимающихся различными видами деятельностями, не требующими мышечной активности, контролировать побуждение к насилию и управлять им значительно труднее.

Агрессия и насилие справедливо связаны в общественном сознании — обычно говорят об агрессии и насилии. Агрессия относится к насилию, замечает Джеральд Хржановски, как тревога к панике. Когда агрессия возникает в нас, она ощущается как удар хлыстом, и нас охватывает желание насилия. Агрессия объектно-ориентирована, то есть, мы знаем, на кого и на что мы злимся[86]. Но в приступе насилия ориентация на объект нарушается, и мы широко размахиваем кулаками, поражая любого, кто подвернется нам под руку. Сознание затуманивается, и восприятие врага становится нечетким; человек перестает осознавать окружающее, и хочет только излить в действии внутреннее побуждение к совершению насилия, а там будь что будет. Человек, напоминает нам Курт Гольдштайн, это существо, которое может абстрактно мыслить и которое может выйти за пределы конкретной ситуации, трансцендировать ее конкретную ситуацию. У человека, совершающего насилие, способность к абстракции нарушена, и с этим связано безумие его поведения.