Валентина Полухина - Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)

• Название: Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)
• Автор: Валентина Полухина
• Издательство: Издательство журнала "Звезда"
• Жанр: Публицистика
• Год: 2006
• ISBN: 5-7439-0105-8

Жизнеописания Иосифа Бродского не существует, несмотря на вполне закономерный интерес читателей к его личности и судьбе.

Книга «Иосиф Бродский глазами современников (1996–2005)» в известной степени восполняет этот пробел в истории культуры XX века.

Читатель видит поэта глазами его друзей, переводчиков, издателей из России, США, Англии, Франции, Италии, Польши, Швеции, Израиля. В итоге создается широкая картина жизни Иосифа Бродского в разные периоды. Читатель получает представление о личности одной из самых ярких и загадочных фигур последних десятилетий русской и мировой культуры.

Валентина Полухина — профессор Кильского университета (Англия), специалист в области современной русской поэзии, автор ряда работ о творчестве Иосифа Бродского «Joseph Brodsky: A Poet for Our Time» (CUP, 1999), «Brodsky Through the Eyes of his Contemporaries» (London: Macmilan, 1992) (расширенные русские версии: «Бродский глазами современников» (СПб.: Журнал «Звезда», 1997) и «Словарь тропов Бродского» (совместно с Юлей Пярли; Тарту, 1995)). Редактор (совместно с Львом Лосевым) сборников статей: «Brodsky's Poetics and Aesthetics» (London: Macmilan, 1999) (русская версия: «Как работает стихотворение Бродского» (М.: НЛО, 2002)). В качестве гостевого редактора журнала «Russian Literure» (Амстердам) подготовила два специальных номера, посвященных Бродскому: «Brodsky Genres» (1995), «Brodsky as a Critic» (2000). Составитель «Большой книги интервью Бродского» (М.: Захаров, 2000, 3-е изд. — 2005), двуязычных сборников стихов Ольги Седаковой (1994), Олега Прокофьева (1995), Д. А. Пирогова (1995), Евгения Рейна (2001).

---

К вашему списку следует добавить "Матренин двор".

Конечно, и другие рассказы. Да и "Архипелаг Гулаг" — пусть даже совсем в ином ключе. То, как Солженицын оперирует языковым материалом, очень интересно. Он превращает аббревиатуру "ГУЛАГ" в имя собственное, а теперь в английских словарях оно пишется с маленькой буквы. Это напоминает изобретение слова "холокост". Так что Солженицын — поэт, поэт своеобычный, ни на кого непохожий. Поэт от природы. Он прорывался сквозь социалистический реализм, но так и не смог полностью освободиться от цепей. Прорывался почти что бессознательно, стараясь достичь чего-то настолько возвышенного, чего никто до него достичь не мог. Этически, как мне кажется, Солженицын близок Бродскому, но эстетически это два разноименных полюса. Думаю, что именно это мешает Солженицыну увидеть в поэзии Бродского хоть какую-то ценность.

Не следует также забывать, к чему именно апеллирует Солженицын. Думаю, он реализовал свои мыслительные способности, эстетическое чувство, писательский талант. Хотя после 1973—74 годов он стал другим. И слова о Бродском написаны этим новым Солженицыным. Солженицыным, который так и не смог понять, что высшее проявление политической активности — игнорирование политики.

Именно этого советская власть и не могла вынести. Она знала, как реагировать на людей, которые выступали против нее, но не знала, что делать с теми, кому на нее было наплевать (как, например, Бродскому).

Да. Солженицын понимал психологию власти. А вот Бродский, возможно, не очень — он жил как бы в другой плоскости.

Или предпочитал не обращать на эти вещи внимание. Однажды он сказал: "Вот, смотрите, кот. Коту совершенно наплевать, существует ли общество "Память " или отдел пропаганды ЦК КПСС. Так же, впрочем, ему безразличен президент США, его наличие или отсутствие. Чем я хуже этого кота?"[201] Солженицын бы никогда не сказал ничего подобного. Он также считал, что нет ни малейшего основания говорить о христианских взглядах Бродского ("осветление катарсиса так и не найдено, поэт и не пытается передать нам его"), обвинял его в отсутствии интереса к политике ("он [Бродский] не высказал ни одного весомого политического суждения"), в невнимании к еврейской тематике, в нелюбви к России[202]. Для Бродского, как вы помните, политика представляла низший уровень духовной деятельности; для него задача писателя в том, чтобы хорошо писать, тем самым задавая читателю истинный масштаб ценностей. Он в свою очередь упрекал Солженицына в нежелании прислушаться к тому, что подсказывает интуиция, в нежелании признать, что человечество "безнадежно".

Сколько материала будет у будущих исследователей, которые обратятся к двум важнейшим писателям-современникам, Бродскому и Солженицыну, как представителям двух разных полюсов русской культуры! Не могу все же удержаться и не спросить: почему, в отличие от Солженицына, Бродский так и не вернулся?

Всего лишь предположение: глубочайшее оскорбление, которое Бродский мог нанести режиму, — полностью пренебречь им. Поэтому он и поступил отличным от Солженицына образом. И все-таки, неужели в глубине души Бродский действительно был так оскорблен, обижен, так глубоко ранен, что всю жизнь не мог этого простить?

Это выглядело бы вполне правдоподобно, если бы Бродский так не восхищался способностью прощать, которая была у Ахматовой: она простила систему за расстрел Гумилева, за арест сына и Лунина. Бродский говорил, что Ахматова преподала ему урок не столько поэзии, сколько великодушия.

Он усвоил урок?

Хороший вопрос! Если так, то, должно быть, это далось ему нелегко — он ведь был очень гордым человеком. Вы встречались с Иосифом в Америке?

Да. Я присутствовал на нескольких его поэтических вечерах. Кроме того, мы оба входили в так называемый Институт человека при Нью-Йоркском университете. В 1981 году был организован круглый стол на тему "неанглоязычная литература"[203], в котором участвовал и Бродский. Собралась группа очень влиятельных интеллектуалов, блестящих мыслителей. Среди них была и Сюзан Зонтаг. Больше всего меня поразило то, как Бродский неуклонно гнул свою линию. Не из желания покрасоваться — просто ему всегда было что сказать. А может, отчасти и из желания покрасоваться.

Может, из желания поспорить?

Да, поспорить он любил. Круглый стол пришелся на конец пресловутого либерального периода, начало которому положили 1960-е годы. Многие в Институте были левыми. Сюзан начала тогда под влиянием Бродского отходить от левых, но все же оставалась очень либеральной. Бродский же придерживался противоположной большинству точки зрения…

В 1979 году мы были вместе на конгрессе ПЕН-клуба в Бразилии, где нам тоже случилось побеседовать. И конечно, я присутствовал на его вечерах в Колумбийском университете и в других местах. В одном из таких вечеров, здесь в Лондоне, я даже участвовал — читал переводы. Бродский отозвался обо мне как о лучшем чтеце его стихов по-английски из всех, кто у него был. Тогда я пошутил, что ему следует приглашать меня всегда. "Нет уж", — отозвался он, глазами указав на очень красивую даму, сидящую в зале.

Это была шутка, потому что Иосиф терпеть не мог, когда переводы его стихов читала женщина. Я организовала для него несколько вечеров в британских университетах, и каждый раз он ставил одно и то же условие: ни актеров, ни женщин…

Ладно, пусть это была шутка. Так или иначе, но я всегда спорил с ним о его манере читать стихи. "Это звучит так старомодно, Иосиф", — говорил я ему. Понимаю, он хотел донести до слушателя музыку стиха — ту, которую он, возможно, слышал, когда писал. Но мне казалось, что на публичных выступлениях лучше было бы об этой музыке забыть: музыка — это своего рода подчеркивание, усиление стиха, читать же следует синтаксически, подчеркивая смысл. А он не хотел доносить смысл, он хотел донести музыку.

Что он отвечал на ваши замечания?

Мне кажется, Иосиф хорошо ко мне относился, но всерьез не воспринимал. В ответ он просто смеялся. Другим предметом наших постоянных разногласий были его английские стихи. Он начал писать по-английски в начале 1980-х. Помню, как несколько раз он приходил ко мне показать свои опыты. Не говоря при этом, что это — оригинальные стихи или переводы. Однажды, правда, он предложил мне угадать. Я сказал: "Иосиф, это похоже на вас". — "Откуда вы знаете?" — отозвался он. Тогда я сказал: "Иосиф, мне кажется, по-английски вы пишете хуже, чем по-русски". Он был жутко раздосадован. Любопытно: бесконечно восхищаясь английским языком и английской литературой, он отчаянно хотел научиться писать по-английски.

Последний вопрос: кем был этот человек — изгнанником, жертвой, чья жизнь во многом определялась не зависящими от него обстоятельствами, внешними инстанциями, или честолюбцем, бестрепетно кующим собственную судьбу?

Вам лучше знать.

Перевод с английского Лидии Семеновой

ПОЛ КИГАН[204], МАРТ 2005, ЛОНДОН

Расскажите о вашей первой встрече с Иосифом.

Мне запомнилась вторая встреча. Что касается первой, то их, вероятно, было несколько, и все они были похожи друг на друга — Бродский рассеянный, Бродский погруженный в себя, Бродский нервный. Я тогда работал в издательстве "Penguin", которое только что приобрело права на "Уранию" и "Меньше единицы". Бродский частенько наезжал в Лондон — capital incognito, как он выражался, — останавливаясь, как правило, у Аллана Майерса. (Майкл Хофман вспоминает, что видел как-то Бродского, сидящего в одиночестве в лондонском кафе и увлеченно работающего — никто и не знал, что он в городе.) Потом, в один прекрасный день он получил Нобелевскую премию. В издательстве была организована пресс-конференция. Бродский, как обычно, дымил, а все вопросы касались его биографии, его личности, вошедшей в мировую историю (словно он получил Нобелевскую премию за диссидентство); не было задано ни одного вопроса о поэзии. Бродский отшучивался, уклонялся от ответов с обычной своей мученической улыбкой: как будто судьба, по иронии истории, наградила его очередной порцией абсурда.

Примерно в то же время состоялась вторая наша встреча: мы ужинали в пустом ресторане в Хэмпстеде. Он машинально чиркал шариковой ручкой по скатерти, так что к концу ужина, который длился несколько часов, скатерть из белой стала черной; официант пожаловался администратору, и в итоге мы вынуждены были эту скатерть купить. По этому поводу завязался долгий разговор, который неожиданно очень увлек Иосифа — он был любопытен и настойчив и словно желал убедиться в том, что уже знал. С тех пор мы много раз встречались либо в Лондоне, либо в Нью-Йорке. Он всегда давал понять, что мы с ним — люди одного круга, иногда тесного и даже интимного, иногда — широкого и светского. У нас были общие близкие друзья, такие как Александра Прингл или Роберто Калассо, или Роджер Страус из Нью- Йорка — поэтому чаще всего мы общались втроем. Иосиф вообще любил треугольники — треугольники или кельи. У него была эта черта, которую я называл "Under Western Eyes"[205].