Владимир Корнилов - Каменщик, каменщик

• Название: Каменщик, каменщик
• Автор: Владимир Корнилов
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Жил - дрожал, умирал... Ну, прости, Пашет... - замялся зять. - Не будь премудрым пескарем. Ты же на самом деле храбрый мужик... Теперь другое время. Со сталинщиной покончено.

- И с Венгрией тоже... - буркнул Челышев.

- Ну, Пашет, ты неисправим.

- Повезло: не исправляли...

- А как до тебя нашим славным чекистам было добраться? Ты же в щели сидел, - засмеялся зять.

- Разумеется, не в горкоме...

- Пашет, прекрати! - сказала Женя. - Мальчик себе отца не выбирал...

- А я горжусь отцом! - вскрикнул Токарев. - Отец был честный человек.

- Хорошо, хорошо... Но пить я вам больше не дам, - сказала Женя и поставила бутылку на диван.

- Нечего тебе, Пашет, обижаться, - сказал Токарев. - Я лишь говорю, что поскольку ты не любишь советскую власть, тебе логичней было остаться в оккупации.

- А он и теперь в оккупации, - вздохнула Женя. - Вечером на улицу не выходит, словно в городе комендантский час. Из этой конуры он - только на службу. Со службы - назад в конуру...

- Зато ни к кому не примазываюсь. Не кричу: "Да здравствует романтика целины!" или "Славься ленинская соцзаконность!" - рассердился Челышев, намекая на последние статьи зятя. Токарева только-только начали печатать, и он был не слишком разборчив.

- Перестань, Пашет, - нахмурилась Женя. - Неужели думаешь, что ты особенный и не приспосабливаешься к советской власти? Ну, во-первых, это не так... А во-вторых, что толку? Сидишь в этой конуре действительно, как пескарь под корягой. А кому от этого тепло?

"Тебе", - сказал про себя Челышев.

- Никому, - повысила голос Женя. - А мальчик с Надюхой...

- Тише... - Теперь уже перепугался зять, хотя хозяева вряд ли догадывались, кто такая Надюха и где она живет.

- Да, мальчик с Надюхой меня спасли, приютили, - воодушевлялась Женя. - Он мне как брат... - Она обняла Токарева. - И Надюху я тоже отыщу. Вот увидите отыщу. Свинство, что я ей столько лет не писала! Нет, я в углу сидеть не намерена!

Она соскочила с дивана и теперь стояла перед Челышевым, грозная, в самом деле молодая, очевидно, готовая к любому повороту и своей и его судьбы.

- Не воображай, Пашет, что ты какой-то из ряда вон выходящий. Ничего подобного. Никакой ты не контрик и не внутренний эмигрант. Это мальчик тебе польстил. Ты самый заурядный каменщик.

- Он что - масон? - испугался Токарев.

- Если бы!.. Нет, масоны - вольные каменщики, а Пашет - подневольный. Помните:

- Каменщик, каменщик, в фартуке белом,

Что ты там строишь? кому?

- Эй, не мешай нам, мы заняты делом,

Строим мы, строим тюрьму.

Она продекламировала с чувством, но тут же смутилась: - Бог мой, какие неуклюжие стихи. Слоги сливаются... - Ей стало не по себе и захотелось оборвать спор. - Прости меня, Пашет, но ты каменщик. Ты, конечно, очень хороший человек. Самоотверженный человек. Тебе и в голову не приходило прятаться от фронта. Ты очень порядочный, очень справедливый. Ты всегда, как мог, выкладывался на работе. Но ты, разумеется, вместе со всем советским народом построил... тюрьму.

- Ну, Жека, это слишком... - всполошился Токарев.

- А что ты могла мне предложить?! - вспыхнул Павел Родионович. Седой, побагровевший, он тоже выглядел молодо и решительно, как подсудимый во время оглашения приговора. Женя поняла, что и он не отступит.

- Ничего... Ровным счетом ничего. Я ведь сама каменщица. И всегда была такой. Даже в лагере.

- Нет, Жека, нет! - запротестовал Токарев. - Нельзя так смаху. Ты не виновата. И я - тоже. Я вообще никакой тюрьмы не строил. Даже иносказательной.

- Молчи, мальчик, - не оборачиваясь, шепнула Женя и, упав на плечо мужа, заплакала:

- Ты прав, Пашет. Прав... Ничего нельзя было сделать. И сейчас нельзя... Боже мой, зачем я завела этот разговор? Ведь нет никакого выхода...

Но для себя Челышев нашел выход и через неделю вышел на пенсию. В угольном министерстве отпускали раньше.

"Я в ногах у него валялась, - вспоминала Евгения Сергеевна. - Твердила, что моя фармакология не лучше, а даже хуже его шахт. Где там! Слышать не желал. Ушел, не дождавшись твердо обещанного жилья. Так что дорого обошелся нам этот моральный постриг... Нет, не должен мужчина запираться в четырех стенах, словно домохозяйка. Тем более, что и стен-то своих не было. Какие-то запроходные углы, где, ожидая меня, томился мой ревнивый повелитель, а я выискивала повод воротиться попозже. Легко ли терпеть преждевременно состарившегося субъекта, который, за неимением других дел, сводит счеты с теми, кто хочет радоваться жизни? И конечно же, прежде всего с моими друзьями и подругами! Этот ему плох потому-то, та - никуда не годится еще почему-нибудь. Я только-только дорвалась до человеческого общения, а он отравлял мне все радости дружб и встреч. Я по всему этому так изголодалась, а он твердил: все твои друзья - приспособленцы. Конечно, Пашета раздражало, что его связи с миром шли теперь только через меня. Я же выходила в жизнь независимо от него, и он с этим никак не мог примириться. Но ведь не я затащила его в нору..."

Впервые изменив мужу на двенадцатом году брака, Женя ощутила себя бестолковой, беспомощной сорокалетней идиоткой: стеснялась при любовнике не только раздеться, но даже снять очки.

"Вот до чего довела меня жизнь со старым брюзгой", - рассердилась она, но почему-то ее сразу же потянуло к Пашету, такому родному, прежней ее защите и опоре, а теперь просто единственному на земле существу, для которого она дороже всего... Да-да, для этого склочника и ревнивца она дороже всех, даже злючки Маши...

С тех пор тяга из дому мгновенно сменялась тягой домой, и покоя не было, и вечно хотелось куда-то бежать, чтобы немедля возвращаться. Жизнь получалась какой-то верченой, не по возрасту суетливой, словно Женя Кныш и впрямь удирала от старости. "Женщина без поприща, - называла она себя. - Ни семьи, ни детей, ни работы. Потому что какая у советского человека работа? Служба. Да и та спрохвала. Вот и уходят годы на холодную войну с мужем и на жаркие споры с собой. Никому я не нужна, и приложить мне себя некуда. Мое сочувствие, мой интерес к людям, моя, если угодно, рисковость - все впустую... Никакой личной жизни. Всего лишь мизерная, клочковатая женская биография. Господи, будь Пашет доверчивей к окружающим, насколько бы легче жилось! Или если бы он был безнадежно больным, если бы его ежедневно приходилось отвоевывать у смерти... Но никаких подвигов не требует от меня мой мизантроп. Нет, возвращайся я из лаборатории вовремя, я в один прекрасный вечер выбросилась бы из окна... А так - я всего лишь запаздываю на два-три часа, но зато уж лечу домой сломя голову. Да, Пашет - мой дом. Тесный, тусклый, ужасный, но все-таки дом. Другого не было и нету... А все же честней было бы уйти совсем. Или хотя бы во всем ему признаться. Ведь ревнует он и мучается, потому что верит: ни с кем у меня ничего никогда... Но не сегодня-завтра может начаться. А призналась бы, перестрадал бы и успокоился. Его ревность - это неуверенность в моих "завтра", поскольку все мои "вчера" вне подозрений... И совершенно прав. Все это чепуха. Робкие поиски родственной души. Жалкие попытки отдохнуть от Пашета. Близость во всем этом никогда не была целью. Это потому, что я стеснялась просить у бандерши ключ".

"Бандершей" Женя окрестила давнюю, еще лагерную приятельницу, немолодую, но бойкую и весьма хваткую особу. Через неделю после реабилитации эта лихая баба выбила себе отдельную квартиру и охотно, даже настойчиво опекала младшую товарку. Но бандерша была въедлива, любопытна и за то, что впускала Женю в комнату, норовила забраться в такие закоулки Жениной души, куда сама Женя предпочитала не заглядывать.

Короткие свидания в кафе, в кинотеатре, даже в научной библиотеке, неторопливые, с преобладанием полутонов; спокойные, вовсе не обязанные чем-либо завершиться, отношения - словом, все светлые радости студенческой поры, которыми обделили Женю лагерь и ссылка, казались ей заманчивей непростых, зачастую напряженно-тяжелых постельных романов.

"Но теперь, слава Богу, все мои побеги кончились... Как я пугалась, что падчерица меня накроет. Почему-то боялась именно Маши. Правда, у нее пол-Москвы знакомых и она появляется в самых неожиданных местах. Конечно, Маша, не задумываясь, настучала бы на меня Пашету. Но теперь могу спать спокойно. Уже стара... А все равно удираю. Навострилась в Америку. Это тоже бегство. Но ведь всего месяца на два, от силы на три. А есть они у меня? И как оставлю Пашета? Без присмотра он одряхлеет. Неужели Америка важней, чем он? Или я в самом деле собралась его бросить? Ни за что! А вот бутылку я у него отниму. Завтра день трудный. Хорошо бы уговорить Пашета, не заглядывая в церковь, ехать прямо на кладбище".

...Сеялся дождик. Пока можно было, гроб везли на тележке и грязь из-под колес обрызгивала провожавших. Старик сердился, что Женя увязалась за ним и, усталая, постаревшая, еще тащится на каблуках по склизкой земле. Это раздражало и уводило мысли от усопшей.

Два дня Челышев неотрывно думал о Броньке, не столько прощая ее, сколько обвиняя себя. И теперь, спеша за тележкой, нетерпеливо ждал, когда остановятся и откроют гроб. Словно мертвое Бронькино лицо могло что-то объяснить...