Ольга Егошина - Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского

• Название: Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского
• Автор: Ольга Егошина
• Издательство: О.Г.И.
• Жанр: Культурология
• Год: 2004

Анализ рабочих тетрадей И.М.Смоктуновского дал автору книги уникальный шанс заглянуть в творческую лабораторию артиста, увидеть никому не показываемую работу "разминки" драматургического текста, понять круг ассоциаций, внутренние ходы, задачи и цели в той или иной сцене, посмотреть, как рождаются находки, как шаг за шагом создаются образы — Мышкина и царя Федора, Иванова и Головлева.

Книга адресована как специалистам, так и всем интересующимся проблемами творчества и наследием великого актера.

---

Иудушка встречает священника

«Глаза в глаза».

И начинает с ним беседу, цель которой — дать попу наглядный урок поведения, чтобы понял, с кем имеет дело, и не пытался своими бестактными поздравлениями на что-то намекать:

«Огромный и жестокий урок, батюшка. Унизить попа — не разлетайся, не поздравляй с тем, чего не знаешь».

Иудушка начинает длинный монолог, вовлекая священника в абстрактные выси:

«Теологический диспут», — помечает Смоктуновский.

Глядя «глаза в глаза» собеседнику, произносит чудовищный по лицемерию текст: «Ежели я, по милости Божьей, вдовец, то, стало быть, должен вдоветь честно, и ложе свое нескверно содержать». Пометка:

«Вот так, сволочь ты этакая.

Открытия одно за другим.

Конфликт обостряется».

Но реакция попа, растерявшегося окончательно, вызывает подозрение:

«У него есть секрет — он что-то знает. На его стороне жуткая правда есть».

И комментарий уже не с точки зрения Иудушки, а со стороны, оценка ситуации самим Смоктуновским:

«Привычкой жизни стало уничтожать. Никого не осталось уничтожать. Умертвия. Диалог с ними».

В диалоге с Улитой он уже более уверен в себе, чем со священником, поскольку презирает собеседницу, не боится ее и чувствует себя неуязвимым. Комментарий:

«Ты — Улита, циник и пошлячка.

Язва ты, язва, дьявол в тебе сидит… Черт, тьфу, тьфу, ну, будет».

На диалог: «Воспитательный-то знаешь?» Улита: «Важивала» — пометка:

«А важивала, так тебе и книги в руки».

И отступление-оценка актера:

«Делает бесстыдные вещи, не подозревая об их гадости и безнравственности.

Он талантлив жизненной энергией. Прекрасный животный экземпляр. Все эти его слова — это объяснение богу, почему все это должно быть удобно ему».

Но тут великолепно налаженная машина его жизни дает сбой:

«Аннинька уезжать собралась».

Реакция:

«Только не отпустить».

Его уговоры: «Вот ты на меня сердишься! И посердись, ежели тебе так хочется! И ты не все молода будешь, и в тебе когда-нибудь опыту прибавится— вот тогда ты и скажешь: а дядя-то, пожалуй, прав был! Теперь, может быть, ты слушаешь меня и думаешь: бяка дядя! А поживешь с мое, — другое запоешь, скажешь: пай дядя! Добру меня учил!» — сопровождаются комментарием:

«Большая сцена по задержанию Анниньки.

Оставлять, оставлять, предостерегать ее».

И оценка артиста:

«Приход к Анниньке — идейный, правый, отсюда и его бред — правота во всем, вне всякой хитрости.

Отсутствие хитрости.

Знание людей и чувствование их — феноменальное.

Сумасшедший в своей правоте очень-очень серьезен».

Он «знает», какая судьба ждет Анниньку когда она станет актрисой на ярмарках (и окажется в своем предвидении прав). И на полях подтекст его уговоров:

«Ничего ты не поняла, голуба. Так вот я тебе предрекаю: болезнь, нищету, смерть».

Но Аннинька вырывается и ее последние слова: «Страшно с вами! Трогай!»

Пометка на полях:

«Выработать привычку говорить с собой, потом с Богом, потом с умертвиями, потом бог знает с кем и с чем».

Уезжает женщина, которая ему нравится, единственная, к которой он ощущает какую-то близость, уезжает его последний собеседник. Вокруг остаются только слушатели. Первый и главный слушатель — Евпраксия.

Смоктуновский расписывает чувства, которые держат его героя рядом с этой женщиной, что она для него значит. Находит неожиданное сравнение разглагольствованиям Иудушки перед Евпраксией:

«Олимпиец. Гурман мысли.

Гете и Эккерман. Он говорит, а тот записывает его мысли.

Подлинная ценность — она молчит и ее много.

Тупость ее — ценность ее. Да, у нас все первый сорт, и она меня ценит».

И ее молчание и преданность особенно много значат после предательства и отъезда Анниньки:

«У него есть еще с кем бороться — Аннинька.

Первое поражение за всю жизнь: «страшно со мной!»

Выморочный, свободный — страшно с вами. Ан, нет, она не права, нет, не права».

Но тут жизнь наносит очередной удар: тихая Евпраксия взбунтовалась, выясняет отношения, хочет знать о своем ребенке, и Иудушка в первый раз в жизни не знает, как справиться с этой напастью. Артист комментирует сцену разговора с Евпраксией:

«Он давно не живет по законам предлагаемых обстоятельств.

Проявляет благородство».

Но тут Аннинькины, больно ударившие слова, повторяет уже Евпраксеюшка: «Страшно с вами, страшно и есть»:

«Евпраксия — главная обида и исток рефлексии.

Истинная боль.

Хватит этих недомолвок, давай решим раз и навсегда».

И тут окончательно теряется граница между реальностью и бредом:

«В финале безумие этой… полной крови и энергии жизни.

Аннинька.

Бред об Анниньке.

Комплекс болей всяческих.

Большая высшая правота и вместе с тем и горе (с офицерами ездить не страшно). «Не ко мне, что племяннушка у меня шлюха!»»

Собеседниками Иудушки становятся мертвецы, и в первый раз, по Смоктуновскому, Иудушка получает возможность

«Посчитаться с ними за всю неправду, которую они творили со мной.

Все эти упреки всем умалчивал всю жизнь.

Разоблачение.

Всю жизнь терпел, но теперь дорвался до правды. Маме — счет за тетю (Горюшкино (село тетеньки Варвары Михайловны)). Вот ты там не полностью призналась.

Всем предъявлю счет от имени истины-правды.

Папеньке.

Братьям!

В три года так меня кликал (Иудушкой! Кровопийцей!) Балбес — другого слова не найти».

Он разбирается со всеми притеснителями, которые отравляют его жизнь — живыми и мертвыми:

«Хамово отродье! За моей спиной да меня же судачите, — не понимаете, подлецы, моей милости».

На нолях разговора с приказчиком актер помечает:

«Все врут, обо всем врут.

Я не сержусь на Вас.

Я только по справедливости, по правоте».

И дальше разговор переходит совсем в надзвездные выси, где летит охваченная гордыней душа:

«Улечу я от Вас, — улечу.

Вы думаете, бог далеко, так он не видит.

Ан, Бог-то, вот он! Бог везде. Разом всех вас в прах обратит».

Начинается процесс умирания:

«Умертвия, смех — преддверие исхода — забрезжило.

Аннинька больная вернулась.

Начало запоя».

Именно Аннинька становится голосом некстати проснувшейся совести: «Всю жизнь жили потихоньку да полегоньку, не торопясь да Богу помолясь. А именно из-за этого выходили все тяжкие увечья и умертвия». На полях:

«Наивно и просто. Да как ты смеешь?

Именно ты.

Пощечина».

Но голос, раз услышанный, уже ничем не заглушить. И Смоктуновский пишет на полях финальной сцены тот Иудушкин исход, который в спектакле сыгран не был. В спектакле хоровод умерших окружал Иудушку и втягивал в свой круговорот. Смоктуновский приближал смерть своего героя к авторскому варианту: финального прозрения, прихода к Богу:

«Сознание убийства своих.

Доосознал нечто, что-то (то есть все-все) — умер.

Исход — итог. Наконец, сам услышал смысл того, что всю жизнь проповедовал. С ложной позиции и от чьего имени он говорил.

Божественное прозрение, откровение.

Потому что ничего этого не понимал, а просто болтал о Боге».

«Всех простил, не только тех, которые тогда напоили его оцтом и желчью, но и тех, которые и после, вот теперь и впредь, во веки веков будут подносить к его губам оцет, смешанный с желчью».

И финальная фраза, подводящая жизненный итог:

«Лгал, пустословил, притеснял… — зачем?»

Человеко-роль

Работа на репетициях всегда насильственна и мучительна в силу того, что производится сознательно и требует выявления того, что еще не созрело для выявления. Вне репетиций работа протекает бессознательно (и, очевидно, беспрерывно). Вне репетиций позволяю себе думать, фантазировать и мечтать о роли, не стремясь к преждевременному воплощению ее. И та, и другая части работы представляются мне одинаково существенными и необходимыми как две части целого.

Михаил Чехов

В предыдущих главах мы анализировали тетрадки ролей Смоктуновского, шли за актером след в след, пытаясь понять логику каждой конкретной работы. В этой главе мы попробуем разобрать общие принципы работы актера над ролью, посмотреть как бы «с высоты птичьего полета», привлекая и сопоставляя приемы и подходы, использованные в конкретных ролях, выявляя закономерности и расхождения. Если раньше мы пытались разобрать, что делал актер в работе с тем или иным образом, то теперь задача понять — как именно он работал.

Написанные для внутреннего пользования, записи Смоктуновского запечатлели подсказки режиссеров, случайные ассоциации, обозначения смысловых и интонационных поворотов и опасных мин, которые надо избегать, отклик на то или иное предложение, мысли «вслух» и мысли «про себя». Зафиксировали чередование ударных и спокойных кусков, те секунды, ради которых все остальное. Иногда движение фразы передает ритм и темп сцены, не очень ловкий словесный оборот передает напряжение догадки. Помогая артисту в период репетиций, тетрадки оставались «в работе» весь тот срок, пока игралась роль. Любопытно, что тетрадок киноролей не осталось. Можно предположить, что иной способ создания образа в кино (съемка кадров вразбивку) не требовал записей. Возвращаться к раз сыгранному образу больше не приходилось… Тогда как в театре роли игрались годами, и к спектаклям Смоктуновский готовился именно по своим рабочим тетрадям.