Владислав Крапивин - Трофейная банка, разбитая на дуэли

• Название: Трофейная банка, разбитая на дуэли
• Автор: Владислав Крапивин
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Детская проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-25054-7

В романе «Трофейная банка, разбитая на дуэли» читатели встретятся с подросшим героем повести «Сказки Севки Глущенко» — восьмиклассником Всеволодом (Лодькой). Разгоревшийся между ребятами конфликт приводит к дуэли на пистолетах — «поджигах». Но самая главная дуэль — это спор между характерами взрослеющих мальчишек…

---

Каждый, кто ездил в такой лагерь, знает, что собраться туда — дело не простое. Пока сдашь анализы, оформишь всякие документы, получишь в школе характеристику (за ней еще набегаешься!), пройдет немало дней.

Иногда у Лодьки лопалось терпение и он говорил маме:

— Лучше возьми меня с собой!

Мама с двумя сотрудницами Гороно собиралась в командировку на Север. На пароходе. Для проверки «деятельности внешкольных учреждений». Была надежда, что маршрут проляжет через поселок, где жил папа. Вот была бы удача! Но, во-первых, надежда была зыбкая, а во-вторых, детей в командировки брать было запрещено. И дорогу никто не оплатил бы, а денег «из своего кармана» разве наскребешь…

Лодька все это знал и старался «не надувать губы», чтобы не испортить расставание…

Он поехал в начале июля, на вторую смену.

Глава 3. Фотограф

Молдаванки и перессы

В лагере Лодьке повезло. С первого дня. Он оказался в «фотобригаде».

На шумном и бестолковом сборе (который назвался «Организационный») чернявый горбоносый парень по имени Жора с Привоза набирал себе помощников.

Жора был старожилом «Сталинской смены». Сперва он приезжал сюда пионером (еще в военные годы), потом — «музыкальным помощником вожатого», а теперь был уже «полноправным членом педагогического коллектива». Он учился в пединституте, а каждое лето проводил в милом его сердцу лагере. Числился Жора лагерным баянистом, но помимо этой должности тянул еще множество всяких «лямок». («Это ж даже моя мама не может объяснить, как я еще не надорвался на такой каторге! Всё! Последняя смена!») Среди многих «лямок» была фотографическая. Жора обеспечивал снимками лагерные стенгазеты, стенды и альбомы.

На первом сборе Жора возгласил:

— Если кто-то что-то смыслит в искусстве фотографии, пусть не скрывает свои таланты! Этому человеку я гарантирую в течение смены богатую творческую жизнь, а в случае выдающихся успехов ценный приз — свой старый аппарат «Комсомолец», которым еще можно даже иногда делать снимки…

У Лодьки не было талантов и навыка. Просто он время от времени помогал Льву Семеновичу растворять химикаты и печатать фотографии. Лев Семенович хвалил его, говорил: «Получается…» Ну и несколько раз давал щелкнуть на дворе и на улице своим «ФЭДом», объяснив предварительно, что такое выдержка и диафрагма и как наводят резкость. Снимки (портрет Льва Семеновича, соседский петух Филя на заборе и кучевые облака над крышей сарая) оказались «вполне сносными»… Сейчас Лодька заколебался. Но Жора наметанным глазом заметил его осторожное качание вперед.

— Отлично! Как зовут? Всеволод Глущенко, так и пишем! Рад знакомству…

Лодька не спорил. Он сообразил, что работа в Жориной бригаде дает немало преимуществ. Например, когда лагерные фотографы проявляют и печатают снимки? Конечно же, в «мёртвый час»! Можно будет не киснуть после обеда в постели, а проводить время с интересом и пользой.

Еще к себе в бригаду Жора взял уже знакомых ему Олега Сайкина и Мишку Левина, а для «исполнения мелких оперативных поручений» — десятилетнего шустрого Митьку Зеленцова…

Жора давно и привычно строил из себя прирожденного одессита. На самом деле в черноморских краях никогда он не бывал, и настоящие жители Одессы, наверно, подняли бы на смех его повадки и говор. Но тюменским пацанам сравнивать Жору было не с кем, и он вполне сходил здесь за просоленного и удачливого обитателя южных побережий.

Разумеется, иначе как Жорой такого человека звать не могли (хотя на самом деле он был Юрий). А полное имя — Жора с Привоза. Потому что, как известно, Привоз это знаменитая одесская толкучка, на которой можно купить все — от американских камешков для зажигалок до румынского станкового пулемета… Впрочем, сам Жора никаких склонностей к торговле не проявлял. Он проявлял склонности к песням.

«Сталинская смена» располагалась в деревне Падерино, штаб лагеря занимал деревенскую двухэтажную школу — верхний этаж бревенчатый, нижний, приземистый, из кирпича. В просторной кладовке нижнего этажа были наглухо забиты окна: там располагались Жорины владения — фотолаборатория (именно она здесь именовалась Привозом). Утром и вечером на линейках, а также на лагерных праздниках и сборах Жора играл бодрые аккордеонные марши, а в остальное время проводил в Привозе. Здесь было хорошо. Июльская жара не пробивалась через влажные пористые кирпичи. Пока помощники, сопя от старания, разбалтывали в стеклянных банках проявители и закрепители, заряжали пленками бачки и при таинственном свете багрового фонаря печатали на расшатанном увеличителе карточки, Жора музицировал. Аккордеон он прятал под лавку, брал со стены гитару и прочувствованно исполнял одесский репертуар.

Такие Жорины песни слушала не только фотобригада. Был круг избранных, которым дозволялось присутствовать на этих полуподпольных концертах. В «мёртвые часы», слиняв с коек («мне надо в уборную»), он просачивались в манящий сумрак Привоза, на дверях которого раз и навсегда было выведено белилами, что посторонним (следовательно, и вожатым с воспитателями) вход строжайше воспрещен. Оно и понятно: открытая без спроса дверь могла стать причиной беды — засветки непроявленных фотопленок. Людям, допускаемым в Привоз, был известен стук-пароль. Дверь приоткрывалась, и счастливчик проскальзывал в багровую полутьму и ароматы химреактивов. Иногда таких посвященных набиралось десятка полтора. Жора включал вентилятор. В длинной, хитро изогнутой (чтобы не проникал свет) вытяжной трубе начинал ворчать самодельный пропеллер. Это придавало Привозу дополнительный уют.

— Ну шё вы сгруппировались на этой жилплощади? — вздыхал фотограф и музыкант. — Или вы ждете, что бедный Жора снова станет надрывать голосовые связки? Это надо же, какие дети! «Молдаванки и перессы»…

Таким прозвищем Жора награждал слушателей не без причины.

В песне, которой Жора всегда начинал свои выступления, были слова, что «и Молдаванка и Пересыпь уважают (или обожают?) Костю-моряка». Откуда было знать сибирским пацанам, что Молдаванка и Пересыпь — это знаменитые в Одессе районы? Многие думали, что Костю уважают живущие в тех краях молдаванки, а также девицы какой-то таинственной национальности (или профессии?) — перессы. Так и подпевали.

Лодька знал, как петь правильно, папа еще несколько лет назад разъяснил ему это (он ведь бывал в Одессе!) Но остальные…

Костя время от времени втолковывал слушателям истину, однако часто появлялись новички, не знавшие одесской географии и привыкшие петь про неведомых пересс.

Жора горестно махал рукой:

— Эти люди окончательно отправят меня на тот свет с недопетой строчкой в зубах.

Прозвище «молдаванки и перессы» годилось прежде всего для девчонок, а Жориными почитателями были мальчишки. Однако они не обижались. Впрочем, посещала Привоз и одна полноправная «пересса» — девчонка-горнист Тамара Горячева. Или попросту Томка. Конопатая, длинная, Лодькиных лет или чуть помладше. Впрочем, о ней позже…

Исполнив песню про Костю-моряка, Жора переходил к другим номерам. К тем, которые не встретили бы одобрения у педагогов «Сталинской смены», а у «молдаванок и пересс» вызывали полное понимание.

С одесского кичмана
Бежали два уркана… —

высоким голосом начинал Жора, и повисало молчание, в котором лишь изредка застревал осторожный смешок.

Один был в полушубке,
Другой был в бабьей юбке,
А третий совершенно без штанов…

А потом кто-нибудь обязательно просил:

— Жора, давай Мурку! Ну, пожалуйста…

Жора для порядка покачивал головой: «Эти дети уморят меня…» И начинал…

Лодька слышал песню про Мурку и раньше. Иногда на Стрелке старшие дурашливо исполняли ее под бренчащую гитару Вовчика Санаева. А раза два в гостях у Лодькиных родителей пел «Мурку» подвыпивший папин знакомый, механик с самоходки «Березово». Но у Жоры песня сильно отличалась от той, привычной (лишь отдельные строчки были знакомы).

Раз пошли на дело я и Рабинович… —

выводил Жора тонко и печально, —

Рабинович выпить захотел…
Отчего не выпить Бене с Молдаванки,
Отложив на завтра срочных дел…
Если будем выпить, надо закусить нам.
Мы зашли в шикарный ресторан.
Там сидела Мурка, у нее под юбом
Дробом был заряженный наган!

Этот столь необычно заряженный и так укромно спрятанный наган всех веселил необычайно.

Ни Славка Рабинович, ни Мишка Левин, сидевшие в общем кругу, не думали обижаться на песню. Да никому и в голову не приходило, что могут обидеться. Потому что в песне был лишь окутанный притворной грустью одесский юмор и больше ничего. А Рабинович выглядел в ней даже героически.