Андрей Константинов - Журналист

• Название: Журналист
• Автор: Андрей Константинов
• Жанр: Боевик

Цикл «Бандитский Петербург» Андрея Константинова охватывает период с 1991 по 1996, самый расцвет периода первоначального накопления капитала. Роман «Журналист» повествует о судьбе Андрея Обнорского, переводчика, прослужившего с перерывами в Южном Йемене и Ливии с 1985 по 1991 годы. Возвратясь на Родину, Обнорский стал работать в молодежной газете Санкт-Петербурга, вести криминальную хронику. Именно ему передал досье на Антибиотика погибший Сергей Челищев. Образ Обнорского — автобиографичен.

---

Три узенькие улочки Шакра были в буквальном смысле завалены трупами южан, северян (их форма была более светлой и лучше подходила для действий в пустыне) и странно смотревшимися на их фоне телами в гражданке — в основном это были мужчины в футах, но попадались и женщины в черных и зеленых драпировках, и полуголые дети… Вскоре все было кончено: то в одном, то в другом конце села еще слышались автоматные и пулеметные выстрелы, но они уже казались чем-то вроде потрескивания углей, после того как большой костер все-таки прогорел…

У развалин мечети на небольшой площади, к которой сходились три деревенские улочки, Громов отозвал в сторону Обнорского и Семеныча, достал из кармана плоскую бутылку коньяка, выхлебал треть, занюхал рукавом и отдал остатки Андрею с Дорошенко. Коньяк пился легко, несмотря на жару и трупный смрад, Обнорский с удовольствием (хотя какое тут удовольствие) принял бы еще.

— Так, хлопцы, — сказал Дмитрий Геннадиевич, — нас трое и улицы — три. Каждый берет по улице — и осматривает… Что искать — понятно?

— Нет, — одновременно ответили Дорошенко с Обнорским.

Громов вздохнул и покачал головой:

— Русских искать, наших… Тех, про которых генерал говорил… Все, пошли…

Этот проход по улочке взятого Шакра Обнорский потом запрещал себе вспоминать долгие годы, боясь, что воспоминания могут привести к затяжным ночным кошмарам, от которых одно спасение — водка… Трупы, трупы на каждом шагу, и их еще нужно было осматривать и переворачивать… Улочка была длиной всего в пару сотен метров, не больше, но Андрею казалось, что он никогда не сможет пройти ее до конца. К середине своего маршрута он отупел уже настолько, что не испытал никаких эмоций, натолкнувшись на группу десантников, сволакивавших нескольких раненых северян в одну кучу и добивавших их одиночными выстрелами в головы… Более того, когда десантники (среди них был старый знакомый Али Касем) окликнули Обнорского, он автоматически помахал им рукой и даже улыбнулся — если можно было, конечно, принять за улыбку ту гримасу, которая перекосила его лицо…

…Русских они не нашли, впрочем, стопроцентной уверенности в том, что их в Шакре и нет, не было — многие трупы идентификации не подлежали, попадались экземпляры без голов, просто куски человеческих тел, смрадное, облепленное насекомыми месиво…

Так прекратила свое существование приграничная деревенька Шакр — в ней не уцелел никто, ни один человек… К вечеру все трупы были закопаны в братские могилы — сколько их было, Андрей не знал, а к цифре 650 человек, на которой настаивал Мансур, отнесся с недоверием по причине ее круглости. Седьмая бригада потеряла убитыми 96 человек и ранеными 134, у курсантов потери составили соответственно — 58 и 142, танкисты практически не пострадали — огнем из минометов и «безоткаток» было подожжено три танка, но все члены экипажей отделались контузиями и легкими ранениями.

Самое интересное заключалось в том, что буквально на следующий день после взятия Шакра состоялись официальные переговоры между лидерами ЙАР и НДРЙ, на которых было принято соломоново решение — район бывшей деревни Шакр признавался спорной нейтральной территорией, из которой должны быть выведены все войска, а вопрос о том, кто будет разрабатывать нефтеносный пласт, решили отложить до более подходящего момента… Почему все это нельзя было решить еще до штурма, Андрей так и не понял, как и то, почему северяне бросили свой десант на произвол судьбы, не поддержав его ничем, хотя могли бы… Скорее всего события вокруг Шакра были лишь звеном в длинной цепочке взаимотестирования Севером и Югом друг друга на прочность. А про то, что была когда-то такая деревушка Шакр и в ней жили люди, решено было забыть, как будто ее вовсе не существовало…

К месту постоянной дислокации в Красном Пролетарии остатки двух батальонов Седьмой бригады спецназа вернулись лишь 11 марта.

Когда до Адена оставалось всего часа два ходу, у комбрига вдруг запищала рация. Абду Салих что-то долго выслушивал, лицо его стало озабоченным, наконец он обернулся к советникам и, тщательно подбирая слова, заговорил, вкладывая в свои слова максимум участия:

— Товарищи, у меня для вас печальное известие, очень жаль, что именно мне нужно его вам передать… Все люди смертны, все когда-нибудь завершают свой земной путь.

Абду Салих вздохнул. Громов с Дорошенко побледнели и подались вперед, на их лицах явно читалась одна мысль: что-то случилось с женами. Андрей тоже встревожился, но не так сильно — родных в Адене у него все-таки не было, а в то, что по рации к комбригу может прийти какое-то скорбное сообщение из Союза, Обнорский не очень верил.

— Ну не тяни, Абду Салих, что случилось? — не выдержал Семеныч и аж привстал с сиденья.

Абду Салих тяжело вздохнул еще раз и медленно, торжественно-печально объявил:

— Только что мне передали — умер Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко…

— Ба-лядь! — протяжно выругался Громов с явным облегчением.

Дорошенко перевел шумно дух, а Андрей едва истерически не захохотал, но вовремя оборвал себя — очень уж искренне-сочувственно смотрел на них комбриг.

— Это большая потеря для всего советского народа, — фальшивым голосом сказал, спасая положение, старший советник.

— Для йеменского тоже, — важно кивнул Абду Салих.

Обнорский изо всех сил сдерживал себя, отвернувшись к заметаемому желтой песчаной поземкой шоссе…

Вечером того же дня Громов, Соменыч и Обнорский были уже в Тарике. Въезжая в город, Андрей вспомнил, как генеральский водитель Гена, везя его в первый день из аэропорта, пообещал, что когда-нибудь Аден может показаться Парижем…

До глубокой ночи двух советников и переводчика Седьмой бригады продержали у генерала Сорокина, заставив вместе и поврозь подробно рассказывать все, что они пережили за неполную неделю. Обнорский, подсчитав дни, минувшие с их отъезда из Адена, очень удивился — ему казалось, что времени прошло намного больше. Их расспрашивали в основном генерал и референт Пахоменко, но в кабинете находился еще один, незнакомый Андрею мужчина в штатском, однако незнакомец никаких вопросов не задавал, только слушал внимательно. На все вопросы Обнорский отвечал механически, думая совершенно о другом. Его в этот момент больше всего волновало, как избавиться от подцепленных им в пустыне то ли вшей, то ли блох: насекомые беспокойно ползали по телу под грязной вонючей формой, и Андрей, не обращая уже внимания на генерала с Пахоменко, все время чесался, как шелудивый…

Когда расспросы наконец закончились, генерал долго молчал, а потом сказал странным, чуть дрогнувшим голосом:

— Благодарю за службу, товарищи офицеры… Объявляю вам четверо суток выходных, отдыхайте, приводите себя в порядок… Будем рассматривать вопрос о поощрении всех троих на более высоком уровне… И еще. В интересах службы прошу в гарнизоне не распространять… э-э… информацию, носителями которой вы стали. Надеюсь, причины всем понятны…

Пахоменко задержал Андрея ненадолго — сунул ему тайком за пазуху отличный виски «Джонни Уокер», шепнув на ухо:

— Это от меня лично, переводяга…

До сих пор Андрей держался нормально, но когда референт назвал его переводягой, словно признал его официальное принятие в клан, в глазах защипало, он шмыгнул носом и поторопился уйти, чтобы не позориться слезами…

Бутылку виски он вскрыл, еще не дойдя до своей комнаты, и выхлебал на лестнице грамм двести прямо из горла, потом выкурил сигарету на террасе, постарался успокоиться и наконец постучал в дверь, из-под которой выбивалась узенькая полосочка света. Стало быть, Илья был дома.

Новоселов открыл сразу, как будто ждал этого стука, глянул Андрею в лицо, все понял, обнял, не говоря ни слова, затащил в комнату, помог раздеться (Обнорского качало, словно на палубе корабля в пятибалльный шторм) и повел в душ…

В ту ночь Андрей первый раз в Йемене напился до полной потери памяти — утром он не мог вспомнить, что делал и о чем говорил с Ильей, на все вопросы Новоселов только невесело улыбался. Из пикантных подробностей упомянул лишь то обстоятельство, что Андрей, оказывается, перед тем как заснуть, слезно умолял его не гасить свет в комнате, «иначе они придут»… Кроме того, Новоселов, усмехнувшись, вынул из шкафа ПМ Обнорского (автомат и гранаты Андрей оставил в бригаде) и, протягивая пистолет хозяину, сказал:

— Держи, спрячь куда-нибудь… Ты вчера им махать пытался, пришлось изъять. Так что теперь мы с тобой квиты — у дураков мысли сходятся…

В отличие от Ильи, не задававшего никаких вопросов, пришедший в гости днем Царьков пригласил Обнорского на прогулку берегом (Тарик находился метрах в семистах от океана) и промурыжил почти два часа. От его вопросов и своих ответов Андрею снова безумно захотелось выпить, что он и сделал, как только вернулся в комнату. К вечеру он уже хорошо поднажрался, начал потихоньку оттаивать и даже смог, несмотря на запрет генерала и собственное нежелание вспоминать, более-менее связно рассказать Илье свои приключения, давясь время от времени нехорошим истерическим смешком, порой очень напоминавшим рыдание… Новоселов старался пить поменьше — нехорошо, когда невменяемы оба, — но под конец тоже накушался изрядно, к тому же в гости нагрянули Цыганов с Гридичем и Арменом Петросовым, переводчиком с острова Перим. Короче, наутро Обнорский вновь не мог вспомнить, чем закончился вечер, и, что самое печальное, никто из участников пьянки помочь ему не мог — Цыганов авторитетно пояснил, когда все сползлись к ним в комнату опохмеляться: