Григорий Коновалов - Вчера

• Название: Вчера
• Автор: Григорий Коновалов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Я давно уже обулся в сапоги с шерстяными носками и солдатскими портянками, надел ватник, шею мне повязала мать дедушкиным козьего пуха шарфом.

Не терпелось скорее поехать. Сколько раз забегал я под сарай: там тройка косматых лошадей, впряженная в тарантас, жевала овес. Васька Догони Ветер, подпоясанный пулеметной лентой поверх касторовой поддевки, покуривал на козлах. В кошевке тарантаса, развалившись, лениво переговаривались пулеметчики.

; Подошел отец в шинели и военной фуражке.

; - Кончай кормежку! Ташлинской дорогой поедете к имению. Двадцать всадников будут прикрывать вас, - сказал отец. - Связь со мной через вестовых.

Ехали сбочь дороги по ковыльному столбняку. Я сидел в кошевке тарантаса между пулеметчиками. Впереди, с боков и сзади ехали кавалеристы. От лошадей валил пар, чмокала грязь под рыжими, белыми, гнедыми ногами. Слышалось фырканье, звяк стремян. Гору, с которой когда-то налетел на меня табун лошадей, проехали сумерками. За увалами замигали сквозь голые сучья огни шахобаловского имения. Мы остановились.

Подъехал кто-то огромный, чуть не до облаков. Я поморгал, стряхивая с ресниц наморосившую влагу, и великан оказался обыкновенным конником. Он слез с лошади, поставил ногу на крыло тарантаса и, пряча цигарку в рукаве, затянулся. И я увидел усы и нос моего отца.

С другой стороны тарантаса подошел Касьян.

- Вам ставится задача одна: не выпустить карателей, - тихо говорил отец. - Сейчас закончено окружение хутора. Терехов со своим отрядом закидает гранатами и подожжет контору и пекарню: там спят каратели. Лошадей их выгоним в степь. Без лошади кавалерист не вояка.

Садчиков займет мост на всякий случай, если кому удастся убежать.

Отец и пулеметчики скрылись, таща за собой пулемет.

- Мы их окружаем, а вдруг да они тоже не зевают, нас окружают, - сказал кто-то.

- Бреши, - оборвал его хриплый голос. - Слышишь, музыка из большого дома доносится. Знай лови и бей их.

Попили кровушки...

Кто-то придушенно кашлянул. Звякнуло ведро. Залаяли псы. Три взрыва сотрясли воздух. Кони лишь чуть сдвинулись и снова уткнулись в сено.

- Горит большой дом, - говорил Василий, - горит контора.

Послышалась стрельба, потом снова взрыв, и из большого дома взметнулось пламя. Теперь пожар охватил постройки, стога сена. Слышались крики "ура!". Несколько фигур в белом, освещенные огнем, побежали от конторы. Застрекотал пулемет зло и радостно. Белые фигуры падали. По двору метались люди в нижнем белье, нелепо взмахивали руками и падали. Пожар перекинулся на сараи. Жеребцы, выпущенные на волю, погнали лошадей в степь. Лишь бык, прикованный цепью к стойлу, ревел, задыхаясь в огне и дыму.

Васька Догони Ветер кинул меня в тарантас, и мы подъехали ближе к горевшему имению.

- Тела стаскивайте в одно место. Мы должны знать, попался сам Шахобалов пли удрал. Потом похороним, - слышал я голос отца, проворно проходившего мимо нас.

Люди грелись у костров, курили, разговаривали до рассвета. За мельницу стаскивали трупы. Я хотел пойти туда, но Василии удержал меня:

- Наглядишься еще. Заваруха только начинается.

К утру небо очистилось, мороз прихватил ледком лужи. Заблестели в лучах солнца, в ледяном бисере трава л бурьян. Таял, искрясь, иней. Отряды тронулись домой.

Я сидел на козлах рядом с дядей Василием, слушал разговор отца и пулеметчиков.

- В доме были, видно, бомбы у Шахобалова. Они взорвались. Может, и он попался сам, а может, убежал, - говорил пулеметчик.

- Сбежал лп, нет лп, а теперь жди налета, - сказал отец.

Когда мы подъехали к селу, навстречу вышли женщины, ребятишки, старики. Все шумели, смеялись, обнимались. Я видел, как отец и Касьян обнялись. Потом отец выхватил меня из тарантаса и, прижимая к груди, заурчал довольно:

- Понимаешь, революция! Ленин, мир, земля. Теперь нам сам черт не страшен, Андрейка, голова твоя бедовая.

В этот день в селе была установлена Советская власть.

Председателем был избран Касьян. А через неделю-другую по первому зазимку на белом фоне степи зачернела конная сотня атамана. Казаки проехали в двух верстах от села. Так началась гражданская война.

14

Я любил, и поэтому все для меня в этом мире было хорошо. Не важно, что тяжелая безжалостная рука врага избила меня до полусмерти, погубила деда и бабушку: в глазах Нади Енговатовой я стал героем.

Фронт около года полыхал у окраины села. Надя со своей матерью переселилась в наш Хивинский край, в избу рядом с нашей, и я мог видеть ее каждый день. Дворы наши разделял плетень, и мы с Надей, держась за колышки, касаясь лбами друг друга, подолгу говорили, пока ктонибудь из взрослых не разгонял насмешливым словом. Но и тогда я забирался на лопас и все смотрел и смотрел на Надю: летала она по двору с ведром капусты или картошки, и упругие ноги ее смугло блестели пз-под цветной юбки. Когда она поворачивалась ко мне боком, я замечал натянутую на маленьких грудях кофту. Почувствовав мой взгляд Надя кидала в меня картошкой. Черные глаза, приподнятые у висков, искрились, меж сочных полудетских-полудевпчьпх губ поблескивали зубы.

Несчастья сближали нас, делали счастливыми. Зимой подкосил сыпняк Надину маму. Положили ее в гроб, сбитый из досок от сусека, еще пахнущих пшеницей, похоронили по христианскому обычаю, так как она, убегая когда-то из своего рода Сабитовых, приняла русскую веру.

Надя металась в жару. Васька Догони Ветер только встал на ноги после тифа. Моя мать и брат валялись уже неделю. Один я не хворал, подавал пить, топил печки в своем доме и в доме Нади. И думалось мне горько и радостно под вой ветра в трубе: умерла Aннa Сабитовна, и исчезло препятствие на пути к нашему счастью, теперь уж не встанет она из мерзлой земли, не посмотрят на меня гордо ее диковатые глаза, не услышу я высокомерных слов:

"Мы - кочевники, у моего брата табуны лошадей, а ты хромой бедняк". Не приласкает она и свою Надю, не ответит лаской Ваське Догони Ветер. А ведь не за Енговатовым, толстым и жирным гуртоправом, а за Васькой, за его разбойной красой кинулась она из степей, от дыма кочевий в чужой ей мир оседлости.

Вернувшись однажды от Нади домой, я стряхнул с шубы снег, поджег кизяки в печке. Тишина в горнице вдруг дошла до моего сознания, как свершившееся несчастье. Я схватил кошку, ластившуюся у ног, подлетел к кровати. С краю лежала мама, за нею у степы - брат Тимка. Сумерки стушевали их лпца. Я протянул руку и нащупал не такой горячий, как прежде, а обильно смоченный потом лоб брата и понял, что малый одолел болезнь.

Потом рука моя легла на губы матери: земляной холод ознобил мое сердце. Я постоял на коленях перед кроватью, держа в руке кисть матери, потом встал и зажег лампаду. Поставив чугунок с водой в печку, я сбегал к соседям. Пришли старые муж и жена.

- Скорее надо их отделить друг от друга, - сказал я, указывая на кровать.

- Да, живому с мертвым не след соседить, - согласился мужик.

После похорон мамы я изо всех сил бился, чтобы поставить на ноги братишку, потому что ждал каждый день:

вот-вот и самого свалит тиф. Но я не заболел, хотя иногда хотелось захворать, чтобы Надя поухаживала за мной.

Весной снова запылала война. Чернела необсемененная пашня в степи. Ну что ж, зато не нужно ехать в поле, разлучаться с Надей, страшно похудевшей и пожелтевшей. До половины лета не выпадали дожди. Ветер гнал по степным дорогам и по улицам удушающую пыль, спаленные зноем листья трав и деревьев. Печалились все, только не мы с Надькой. Вечерами я надевал розовую рубашку, сшитую мне соседкой из юбки покойной матери, выбегал на берег. Там хороводились мои сверстники, там была Надя в коричневом платье выше загорелых округляющихся колен, с лентой дымного цвета в черных волосах.

Я всегда на минуту подбегал к ватаге, а потом, переглянувшись с Надей, уходил твердым шагом уверенного в своем счастье человека. Я садился у плетня в лебеде, лишь на минуту наведя оцепенение на кузнечиков. Потом они начинали снова сипловато трещать, прыгая на мою шею, руки. На фоне меркнущей жаркой зари показывалась в четком, волнующе-нежном очертании тонкая фигура, и я вставал на ее пути. Наши руки соединялись сами собой, и мы молча ходили за селом по окопам, зараставшим полынью и чернобылом.

Однажды Васька Догони Ветер с вечера подмазал большую телегу на железном ходу, увязал пожитки, приторочил сверху косу, лопату и котел.

Мы с Надей прощались у дома.

- Давай посидим на завалинке, - сказала она.

- Давай, - согласился я. - Куда же едете?

- В Среднюю Азию. Там сады, фонтаны... - Надя рассказывала сказку о чудесных садах, но мне было очень грустно, потому что для меня не было места в этих садах под ярким небом таинственной Азии.

Потом мы долго молчали, как бы отброшенные сказкой на невероятно далекое друг от друга расстояние. Со степи тянуло запахом шалфея, богородской травки, припаленной зноем. В небесах, яркие, горели звезды. За худым стеклом в избе похрапывал собравшийся в дорогу Васька, мой злой разлучник.