Эвальд Ильенков - Драма советской философии. Эвальд Васильевич Ильенков (Книга — диалог)

• Название: Драма советской философии. Эвальд Васильевич Ильенков (Книга — диалог)
• Автор: Эвальд Ильенков
• Издательство: ИФРАН
• Жанр: Философия
• Год: 1997

Известные философы и представители других гуманитарных наук ведут диалог о феномене «советская философия», ее идейной, духовной драме, обратившись к личности и творческому наследию одного из выдающихся ее создателей — Э.В.Ильенкова. Такой подход и контекст позволили по достоинству оценить сложную, противоречивую природу и историю советской философии, ее обретения и потери, преодолеть упрощенчество и излишнюю идеологизацию в трактовке интеллектуального процесса в условиях тоталитарного режима. Теоретический вклад Э.В.Ильенкова рассматривается в книге во всех его наиболее значимых аспектах и результатах (проблемы диалектической логики, идеального, личности, вопросы этики и эстетики).

---

Но есть консерватизм и есть консерватизм. «Консерватор» Лифшиц так же чужд современным реставраторам, как и в 30–е годы, когда являлся духовным лидером журнала «Литературный критик», закрытого Постановлением ЦК ВКП(б), как и в 1954–м году, когда опубликовал в «Новом мире» памфлет о суперноваторском и не совсем бескорыстном энтузиазме в лице М.Шагинян. Наконец, Лифшиц был окончательно отторгнут прогрессивной общественностью после появления его статьи «Почему я не модернист?». Идеи «ископаемого марксиста» (А.Солженицын) Лифшица остаются невостребован ными.

На протяжении жизни Лифшиц разрабатывал философскую систему, программу, которую назвал Restauratio magna, великое восстановление по аналогии и в противоположность Instauratio magna Френсиса Бэкона (что переводят с латинского как великое восстановление, тогда как на самом деле оно означает у Бэкона, по мнению Лифшица, «великое становление»). Становление естественных наук явилось, считает Лифшиц, продуктом глубокого разочарования нового времени в разуме и истине, и по сей день сциентизм несет в себе зерно равнодушия и скепсиса, принимаемых за объективность.

Если ваше новое есть такое становление наук (прошу прощения у Бэкона, о котором не хочу сказать ничего плохого), при котором вытесняется и уничтожается верное старое, то спаси нас Бог от этой новизны и этого прогресса. После таких новаторов, как после Чин — гис — хана, писал Лифшиц, остается пустыня. Если вы восстанавливаете то, что умерло и должно умереть, то такая реставрация есть тот же самый авангардизм, его обратная сторона. Посмотрите в лицо нашим современным реставраторам — сколько поистине авангардистской нетерпимости, жажды разрушения написано на этих благостных ликах! Консерватор, который вопиет о Нюрнбергском суде над философией Маркса, есть тот же авангардист 20–х годов, который разрезал на куски панно Врубеля, тот же «реалист» более позднего времени — творец опустошительной халтуры. Обличия разные, а социальная сила одна и та же.

Октябрьская революция может быть названа великой в той мере, в какой она была возвращением не только к непосредственной демократии Древней Греции, к Тиберию Гракху и Томасу Джефферсону, но и к русским традициям, возвращением к русскому национальному характеру с его всечеловечностью. Русский народ принес себя в жертву, положив конец войне и открыв дорогу реформированию капитализма на Западе. Что же из себя представляют те современные консерваторы, которые, как Солженицын, хотят привить русским людям национальную ограниченность, скаредное высчитывание собственной выгоды в ущерб другим народам? Да они самые настоящие «немцы» в том именно значении этого слова, в каком Солженицын употребляет его по отношению к Ленину, желая унизить и развенчать вождя народной революции.

«Restauratio manga уже в «Коммунистическом манифесте», — пишет в своих заметках Лифшиц. — Это вы разлагаете жизнь, Вы преступники. Экономическое обоснование и политическое развитие этого. Революция как «сила хранительная». Я был одиноким в своем веке, понимающим это, — подчеркивал Лифшиц. — И до сих пор одинок. Лукач? Да, отчасти…»

Авангардизм с его западничеством и реакционный консерватизм с его тяготением к прелестям нашего, российского кнута — явления во многом разные, даже непримиримо враждебные. Но это драка на вершине общественной пирамиды за власть, борьба, которая должна решить, какими способами и каким слоям ныне господствующих сил развращать и унижать народ. Кто лучше? Все хуже. Ибо если в постсоветском обществе победит черносотенный бонапартизм, то дорогу к нему проложат нынешние «демократы». В одном из памфлетов Лифшица черт появляется сначала в обличие либерала, а потом — черносотенца. Таков прогноз Лифшица по отношению к советскому либерализму, и он, к сожалению, оправдывается. Начиная с 30—х годов Лифшиц пытался пробить брешь в этом «сговоре двух сил, двух церквей». «…Есть и плебейский модернизм, есть и смердяковская ненависть ко всему лучшему, выражающаяся, например, в вандализме, — писал Лифшиц незадолго до своей смерти. — Но здесь модернизм сходится с тем, что идет снизу в самом дурном — в интегральной преступности. А большая часть массы все же консервативна. И задача состоит в том, чтобы революционным образом обеспечить эту здоровую тенденцию к сохранению консервативности».

«Если революционным образом не будет осуществлена Restauratio magna, то мир, — продолжает Лифшиц, — пойдет направо старым ложным путем». Причем реакция снова, как и более полувека назад, поднимается на волне реальных национальных проблем. «Современность. Мое время: крайнее напряжение ситуации «класс против класса» и начало громадного обходного движения в сторону главным образом национальности. У Ленина, собственно, намечен этот переход, но во всем его громадном значении — нет, этого не могло быть».

То было время, когда национальный вопрос и вопрос империализма довольно ясно подчинялся классовому. Создавалась классическая перспектива, без которой не пройти и дальше, как во времена Маркса была классическая перспектива капитализма и «классовой борьбы». Что же Лифшиц понимал под революционным способом движения вспять? Ответ на этот вопрос вырастает из сравнения Лиф — шицем двух, как ныне говорят, тоталитарных систем — гитлеровской и сталинской.

«Уравнительность — страшная сила, накопившаяся в России за многие столетия, если не тысячелетия. Герцен и Лавров, даже Маркс, предупреждали, что аграрный террор будет ужасен. Сила уравнительности в прежней истории не раз сносила здание несправедливой цивилизации. Она несет в себе великое «нети, нети», «нитшего», нигилизм, дыхание пустыни…

Двадцатые годы без Ленина оказались новым затором — нэпом без демократии, образованием новой элиты длинного партийного стажа и «пролетарского происхождения». А уравнительность тем самым получила страшное развитие в виде, как говорит Маркс, зависти каждой более мелкой собственности к более крупной. Было несколько претендентов на выражение этой силы, каждый из них по — своему выразил бы то же самое. Но более коренным, связанным с почвой, реально мыслящим, да и вынесенным на поверхность интригами других, был Сосо. Он сумел опереться на силу уравнительности, но уже не в ленинском смысле, а в гораздо более страшном, сперва, однако, не казавшемся столь страшным смысле. Культ личности — обычная плебисцитарная форма, пережиток бонапартизма и тирании, неслыханно развившийся и превзошедший всякие предшествующие формы этого явления на экспериментально — чистой почве».

Но (очень важно!): «И в прежней истории бывала разница между бонапартистскими режимами, которые все же открывали какую — то отдушину, канализируя социальную энергию снизу в прогрессивном направлении, и простыми волнами реакции, которые также опирались на темные инстинкты масс, на превращенную силу уравнительности и также заключали в себе некоторые не безусловно реакционные моменты. В двадцатом веке это раздвоение бонапартизма или цезаризма, представлено в гораздо более яркой форме. Две линии при всей своей формальной схожести далеко разошлись и со страшной силой столкнулись.

Раздвоение этих двух линий не исчерпано. Это — проблема дня. Победить прогрессивная сила может лишь путем сублимации уравнительности до высоты революционной энергии, вооруженной разумом, теорией, светом ленинских идей. А то ведь и глупость, которая также представляется самостоятельной силой, и понижение уровня в чисто моральном смысле слова — все это также не что иное, как действие односторонне развитой и снова подкрепленной ходом обстоятельств уравнительной силы. Сталин с точки зрения государственности кое — как обуздывал ее, хотя и сидел на ней, иногда выпуская ее наружу в виде пароксизмов террора».

Вариант бонапартизма XX века, который во многом противоположен советской системе, — это «фашизм — страшная тень коммунизма, с разными оттенками. Я пытался выразить это в начале 30–х годов, но увы… С тех пор оттенки умножились…»

Оттенки уравнительности сегодня многообразны и парадоксальны до неузнаваемости. Российский дикий капитализм — продукт уравнительности, и теперь стремится уничтожить то направление движения, которое имела уравнительность в 30–е годы. Средствами для этого служат в том числе и нагнетание практически всей масс — медиа (включая «духовную оппозицию») ненависти к революции, то есть ненависти к жертвенному подвигу русского народа.

Что ждет нас впереди? Интеллигенция в массе своей предала демократию и потому «сублимация уравнительности до высоты революционной энергии, вооруженной разумом» — не состоялась. В ситуации шока от поистине беспрецедентного обмана возможны два очень плохих, но все же не одинаково плохих выхода. Либо — реакция черносотенного типа, либо такая тирания, которая, опираясь на низы и действуя до известной степени в интересах производительного населения страны, сможет преградить дорогу черносотенству, ограничить беспредел номенклатуры, бандитского капитализма. Сталинский режим перерастал в противоположность революции — в фашизм. Но этот режим в 30—е годы все же, как и режим Наполеона, был не только душителем революции, но и ее своеобразным продолжением. Многие сегодняшние сталинисты являются наследниками не революции, а наследниками уже переродившегося к моменту смерти диктатора режима. Они заимствуют худшие черты деспотии, перечеркивая то, что было относительно прогрессивным в 30–е годы.