Михаил Лифшиц - На деревню дедушке

• Название: На деревню дедушке
• Автор: Михаил Лифшиц
• Жанр: Культурология

Работа известного советского философа–марксиста Михаила Лифшица «На деревню дедушке» была написана в первой половине 60–х, но не была пропущена цензурой. Этот маленький шедевр очень необычный по форме изложения для марксистской литературы был напечатан лишь в 1990 году ротапринтным способом тиражом 300 экземпляров.

---

А впрочем, как говорится, нет ничего нового под солнцем. Если бы вы, дедушка, знали, что первыми новаторами в этом роде, первыми западниками были основатели восточных деспотий! За много тысяч лет до нашего времени они уже применяли нарочитое упразднение естества и культ прямых линий или «обдуманных конструкций». Да что говорить! Были известны даже «отчуждение» и борьба с ним. Ну, словом, полное осчастливление простого населения, которое доставляло для этого новаторства необходимые злаки — ячмень, пшеницу, а также бобы и кунжутное масло.

Однако лучше Щедрина не скажешь. «В те времена, — говорит он о древней истории города Глупова, — еще ничего не было известно ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о так называемых нивеляторах вообще. Тем не менее нивеляторство существовало, и притом в самых обширных размерах. Были нивеляторы «хождения в струне», нивеляторы «бараньего рога», нивеляторы «ежовых рукавиц» и проч., и проч. Но никто не видел в этом ничего угрожающего обществу или подрывающего его основы. Казалось, что если человека, ради сравнения с сверстниками, лишают жизни, то лично для него, быть может, особливого благополучия от сего не произойдет, но для сохранения общественной гармонии это полезно и даже необходимо. Сами нивеляторы отнюдь не подозревали, что они — нивеляторы, а называли себя добрыми и благопопечительными устроителями, в меру усмотрения радеющими о счастии подчиненных и подвластных им лиц».

Так же и наоборот, в наши дни некоторые страстные подрыватели основ — только добрые и попечительные устроители, и, может быть, один лишь недостаток нужных средств мешает им порадеть о других людях со всей обычной неуклонностью, не лишенной, впрочем зигзагов и даже извилин. Вот почему, когда мне говорят о «новаторстве», я начинаю смотреть, с какой оно стороны и почему.

Вы, пожалуйста, Константин Макарыч, мое письмо никому не показывайте. А то, я знаю, у счетовода племянник в Москве на писателя учится — чего доброго, дойдет до новаторов и консерваторов, что я о них думаю. Ну, всем не понравится, а кто за меня будет? Трудно сказать. Общественная мысль, как физика, имеет своей особый язык, и к нему нужно привыкнуть. Но можно от него и отвыкнуть, милый дедушка! Особенно, если годами приходится слышать много пустых слов и разные поперечно—полосатые идеи постепенно засоряют серое вещество.

Я, конечно, надеюсь, что за меня будут люди, способные самостоятельно думать. Однако самостоятельно думать — вовсе не значит сосать из пальца. Из пальца как раз ходячую банальность высосешь, только и всего, а будет тебе казаться, что ты очень передовой и самостоятельный. Вот в физике или математике никому не приходит в голову, что можно сделать какие–нибудь открытия, минуя лучшую традицию этих наук и весь проверенный аппарат научного знания.

Язык общественной мысли тоже требует привычки, а головы людей — это как почва, испорченная беспорядочными применениями разных скороспелых агрономических теорий. Так что, кто хочет думать, а не во сне мочалку жевать, тот не может рассчитывать на легкий успех и не должен бояться синяков и шишек.

Об этом достаточно. Мне уже давно хотелось спросить вас, милый дедушка, как поживает Вьюн? Помните прекрасную характеристику, выданную ему Антоном Павловичем Чеховым? «Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уже не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал».

Будучи критическим реалистом, А.П. Чехов немного сгустил краски в своем описании темных сторон жизни. Но если без очернительства поглядеть, то говорят, что Вьюн живет нехудо. И ничего такого с ним еще не делали, разве что пустит кто–нибудь камнем для порядка. Здесь Чехов свою ограниченность проявил, а в остальном характеристика верна, хоть к делу пришивай.

Вот я изложил некоторое мои взгляды и занял такой непримиримый тон, а сам дрожу, думаю, может быть, вам покажется, что я говорю не конкретно. Согласен, уважаемый Константин Макарыч, Скажите, пожалуйста, конкретнее, а я пойду за вами повторять.

Но если вы все—таки прочтете мое письмо, и то хорошо — дай вам бог здоровья на многие лета. Я прихожу к вам, как Фемистокл к Эврибиаду, и говорю: «Возьми, дедушка, свою палку, побей, но выслушай!» Уж вы там как себе хотите, а все я равно писать буду.

Лети письмо мое орлом, развей тоску своим крылом!

Письмо 5

25 декабря 196…

Милый дедушка, Константин Макарыч!

С новым годом, с новым счастьем! Большое вам спасибо за память. Я только что получил ваше письмо — значит, не загордились, не презираете нас, очкариков. Конечно, работа у нас легкая — водить пером — не рубить топором, а все же восточная мудрость гласит: «Чернила ученого и кровь мученика — одно и то же». Вы мне другие примеры укажете, и я с вами спорить не стану, потому что во всяком деле свои паразиты бывают… Но оставим лучше этот сюжет.

Все, что вы пишете о вашем районе, мне очень интересно. Итак, коровы теперь в цене. Пятьсот рублей, конечно, большие деньги, но это хороший знак. Хотят, значит, верить и хотят держать коров. Надежда не оставляет человека. «Надежда — последнее в жизни», — сказал Сократ. А что такое корова для крестьянских детей и что такое она для всей нашей будущей жизни — это я понимаю.

Выходит, что хозяйству нужна вера. Хозяин должен знать, что завтра не будет нового видения. Он должен верить в объективный закон окружающей действительности, который никем не будет подвергнут новым испытаниям в духе субъективизма, как у нас теперь говорят. И верить в этот порядок, без произвола, он должен прочно, как верят в то, что Земля вертится вокруг Солнца, а не покоится на трех китах или на одной черепахе, или, может быть, вообще летит куда—то в тартарары. Иначе каждый предпочтет лучше на боку лежать и лапу сосать — дураков нет.

А вчерась я видел в одной лавке, на окне, крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбку, очень стоящие, — даже такой есть, что пудового сома удержит. Но человека не удержит, такого крючка нет! Потому что перехитрить мужика нельзя, это известно.

Вот вам, милый дедушка, разберись, что тут действует — моральный фактор или экономический закон? Не верьте тем прощелыгам, которые станут вам говорить, что вы патриархальный, что вы будто похожи на Платона Каратаева, что в голове у вас абстрактный гуманизм и тому подобное. Вы совсем не такой, но, как старый человек, любите, чтобы в хозяйстве была честность. И пусть даже образованный автор пишет, что в деревне теперь не мораль нужна, а материальная заинтересованность — не верьте и этому. Нет, товарищи ученые, конечно, соловья баснями не кормят, без интереса люди работать не будут, но если под материальной заинтересованностью вы понимаете только как бы человека на крючок поддеть — из этого ничего не выйдет. Доверие нужно, мораль, то есть вера в правду. А вне этой веры даже быстродействующая электронная машина бессильна. Не может она так быстро действовать, чтобы ее не успели разворовать по винтику. К тому же теперь машина, как известно, способна учиться. А что вы сделаете, если ее научат, допустим, врать?

Будучи в Риге по своим делам, я спросил шофера такси, зачем у них не только зеленый свет горит, когда машина свободна, но и красный загорается, если она занята. У нас в Москве такая высокая техника еще не известна. Шофер ответил:

— А это для того, чтобы бы не могли украсть.

— Ну и что, помогает?

— Помогает, как лошади двадцать капель валерьянки.

И он стал весело объяснять мне, что на всякую технику есть управа. Сущность его объяснений, конечно, ускользнула от меня, но я с чувством гражданского возмущения спросил:

— Неужели нельзя ничего придумать?

— Видите ли, — сказал шофер, помедлив, как человек знающий цену своим словам, там, наверху, об этом кто думает? Один человек, ну, три, может быть, десять. А нас тысячи думают.

И я понял, что на почве техники спор общего с частным безнадежен, именно потому, что нет ничего на свете сильнее общего. Это парадокс, но, увы, слишком близкий к реальности, ибо если общее занято тем, чтобы украсть, вы не спасетесь. Красная лампочка не поможет и даже наоборот — чем больше контроля и управления, тем свободнее развивается человеческая изобретательность в самую дурную сторону, тем легче найти лазейку в казенном заборе.

Здесь нужно другое. Нужен коллективный разум, общее чувство правды миллионов людей, охваченных добровольной заботой об охране и умножении общественного богатства. Думать же, что они на это не способны и человек по самой своей природе погружен в бесцельный спор между красной лампочкой и своей роковой субъективной волей, призванной показывать язык любым канонам всеобщего — это, по —моему, самый грязный пережиток старого мира из всех возможных.