Виктор Некрасов - Взгляд и нечто

• Название: Взгляд и нечто
• Автор: Виктор Некрасов
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003

Автобиографическая и мемуарная проза В.П.Некрасова охватывает период 1930–1980-х годов. В книгу включены произведения, созданные писателем после вынужденной эмиграции и в большинстве своем мало известные современному читателю.

Это прежде всего — «Записки зеваки», «Саперлипопет», послесловие к зарубежному изданию «В окопах Сталинграда», «Взгляд и Нечто».

«Нет, не поддавайтесь искушению, не возвращайтесь на места, где вы провели детство… не встречайтесь с давно ушедшим», — писал Виктор Некрасов. Но, открывая этот сборник, мы возвращаемся в наше прошлое — вместе с Некрасовым. Его потрясающая, добрая, насмешливая память, его понимание того времени станут залогом нашего увлекательного, хотя и грустного путешествия.

Для многих читателей Виктор Платонович Некрасов (1911–1987) сегодня остается легендой, автором хрестоматийной повести «В окопах Сталинграда» (1946), которая дала ему путевку в литературную жизнь и принесла Сталинскую премию. Это было начало. А потом появились «В родном городе», «Кира Георгиевна», «Случай на Мамаевом кургане», «По обе стороны океана»… Последнее принесло ему ярлык «турист с тросточкой». Возможно, теперь подобное прозвище вызывает легкое недоумение, а тогда, в уже далеком от нас 1963, это послужило сигналом для начала травли: на писателя посыпались упреки в предательстве идеалов, зазнайстве, снобизме. А через 10 лет ему пришлось навсегда покинуть родной Киев. И еще с десяток лет Некрасов жил и писал в эмиграции… На его могиле на небольшом муниципальном кладбище Сен-Женевьев де Буа под Парижем всегда свежие цветы…

---

Он с удивлением на меня посмотрел.

— Ты что, сынок, с луны свалился?

— Почти что, — отвечаю, — из дальних краев я.

— То-то и видно… В России теперь не пьют. Все спортом занимаются.[57] Даже вытрезвители все позакрывали. Клиентов нет. Один только на всю Москву и остался, около Казанского вокзала, так, на всякий случай…

— Значит, случаи все-таки бывают?

— А почему нет, бывают, конечно… А ты что очень выпить хочешь?

— Да. Не прочь.

— Нет, брат, — говорит, — не получится. Забудь. Погуляй лучше по Москве, достопримечательности посмотри.

И пошел я гулять по утренней Москве.

Вышел на Театральную площадь. Все как будто на месте. И Большой театр, и Малый. И Островский по-прежнему в своем кресле сидит. А вот Маркса нет. На его месте что-то из светящихся лучей крутится. Подошел поближе. Откуда лучи идут, непонятно, но очень красиво переплетаются. И вдруг вижу — в какой-то момент, в переплетении этих разноцветных лучей появляется лицо — кого бы вы думали? — Сахарова. Улыбается и говорит, совсем своим голосом, что-то про то, что все достижения науки должны идти на благо человека, а человек должен этими благами разумно пользоваться, ну и еще что-то в этом роде… Погас Сахаров, медленно растаял в своей улыбке, вроде как кот из «Алисы в стране чудес», лучи опять стали крутиться, и вскоре на месте Сахарова появился Солженицын. С бородой, как у Черномора, до самой земли, я сразу и не узнал. А голова, как биллиардный шар, совсем лысая. Голос его высокий я сразу узнал, но что он говорил, не понял, говорил он по-английски, русский, очевидно, забыл…

Постоял я около этих лучей минут десять, все ждал, не появлюсь ли я, но так и не дождался. Появлялись какие-то незнакомые мне физиономии, и среди них один раз только Буковский промелькнул.

Так и не дождавшись себя, пошел я мимо Александровского сада в сторону Москвы-реки. Прохожу мимо Манежа и вижу: громадная, через весь фронтон, вывеска-плакат «Всероссийская выставка социалистических художников-нонреалистов». Кассы еще закрыты, посмотреть не удалось, но около входа висит объявление: «Филиал выставки — Кузнецкий мост — в 10 ч. вернисаж художников конформистов-сюрреалистов». Ну и ну, думаю, развивается искусство. Подождем до десяти часов, посмотрим.

Вышел я к Москве-реке, она все такая же, течет между гранитных берегов, а по бокам все высокие стеклянные небоскребы, совсем как на пляс Дефанс в Париже. Постоял я на мосту, поплевал в воду и стал искать, где же метро. Метро не нашел, но обнаружил на набережной газетный киоск, открылся уже. Подошел. Опять-таки почти как в Париже. Тут тебе и «Монд», и «Экспресс», и «Нью-Йорк Таймс»… Попросил по привычке «Фигаро» и «Правду». «Фигаро» подает, а «Правды», говорит, нету.

— То есть как нету?

— А вот так, нету.

— Почему ж это нету?

— Как почему? Не выходит «Правда», и все.

— А что ж выходит?

— Вот, пожалуйста, выбирайте. «Социалистический вестник», «Голос солидарности», «Русский инвалид», «Благонамеренный», «Свобода», «Социал-демократ», «Русь», «Свободный конституционалист», «Вольный крестьянин», «Маяк демократии», «Степь донецкая», «Черное знамя», «Бакунинец», «Болтун», «Русский космополит», «Сионист-ассимилянт», «Литературная газета».

— О! Дайте мне «Литературку».

— Берите. Как раз свеженькая. С продолжением мемуаров Дымшица.

— Какого еще Дымшица? Критика или…

— Да был такой лет двадцать тому назад. Единственный еврей на все правительство. Драпанул потом в Израиль. А вот сейчас его записки вышли. Очень любопытно…

Взял я «Литературку».

— Что ж, — говорю, — «Правда» совсем не выходит?

— Совсем.

— А как же орган Компартии называется?

— Компартии? Вот это да… Нет ее больше. Разбежались все.

Я почувствовал, что у меня шевелятся волосы.

— Как это так, разбежались?

— Вы что, с того света?

— Из рая я. Вот откуда я, — и даже малость рассердился.

— То-то и видно… Взяли газету и идите. Не мешайте тут людям.

Люди, действительно, стали подходить и брать, кто «Русь», кто «Свободу», кто этот самый «Маяк». Какой-то явно еврейской внешности человек подошел и купил «Сиониста-ассимилянта». Я не выдержал и подошел к нему.

— Простите, не можете ли вы мне объяснить, что это такое — сионист-ассимилянт? За что ваша газета воюет?

— Воюет? Почему воюет? Никто ни с кем не воюет, — удивился человек с явно еврейской внешностью.

— А евреи с арабами?

— Виноват, вы что, из психбольницы?

— А они еще есть, психушки? Для кого же?

— Для таких, как вы…

Я пошел на мировую.

— Ну зачем же раздражаться? К вам подходят и вежливо спрашивают…

— Что же вас интересует? — смилостивился человек с внешностью.

— Вот это непонятное мне сочетание сиониста и ассимилянта.

— Что ж тут непонятного. Это орган евреев, мирных, добропорядочных евреев, которые понимают, что сионизм вещь серьезная и как добропорядочному еврею надо его уважать, за это отцы и деды боролись, но там, на земле отцов, они поняли, что будет сложно, надо в синагогу ходить, по субботам свечи зажигать, входить в какую-то из партий, а они в них не разбираются, а здесь теперь пятая графа уничтожена, в университеты детей принимают, чего ж не ассимилироваться. У меня вот зять полгода как уже в Копенгагене в посольстве работает…

— Спасибо, — сказал я, — теперь понятно. А если не трудно, еще один вопрос. «Русский космополит» — что вот это значит?

— Тот же еврей. Из потомков тех, кто был при Сталине. В честь их газета так и называется. Они отличаются от нас только тем, что добиваются, чтоб еврейский театр опять открыли, Госет,[58] а по-нашему, и в Таганку ходить уже неинтересно.

Сделав вид, что все понял, я поблагодарил, спросил, где станция метро, и потихоньку пошел.

По ошибке из метро вышел не в Охотном ряду, а на следующей станции. К моему удивлению, она оказалась не «Дзержинской», а «Никольскими воротами».[59]

Поднялся я наверх и вышел прямо к первопечатнику Федорову.

Место знаменитое. Когда-то здесь недозволенной литературой торговали. Интересно, где теперь продают. Какие «ГУЛАГи» в моде.

Не успел я сесть на скамейку, развернуть «Литературку» и начать читать статью «Константин Федин и Николай Тихонов. Еще раз к вопросу о гибели русской интеллигенции», как рядом со мной на скамеечку присел молодой человек в черной на молниях курточке, в которой на Западе ходят плейбои и педерасты.

Закурив нечто марихуанное, не глядя на меня, спросил:

— Интересуетесь?

— Чем?

— По глазам, что ли, не видно? Имею.

— Самиздат? — робко спросил я.

— Так точно.

— Ну что ж…

— Тогда за мной.

Мы поднялись по лестнице под аркой. Не дойдя до Никольской, свернули в подворотню.

— Держи, — он вынул из-за пазухи пол-литра. Родную нашу, с бело-зеленой этикеткой поллитровку.

— Два восемьдесят семь плюс рупь.

— Как, по-старому? — удивился я.

Он тоже удивился.

— Можно подумать, что ты из Новой Каледонии. Я отсчитал положенную сумму из выданных мне командировочных и малость замялся.

— Видите ли, я не москвич…

— Был бы москвичом, к дяде Феде не приходил бы… Интересуешься «Де маго»? Могу помочь.

Мы вышли на Никольскую, свернули направо, потом налево, еще раз направо, юркнули в какое-то парадное, прошли через заднюю дверь, длинный какой-то коридор и совершенно неожиданно оказались в просторном, очень уютном дворике. В дворике стояли вкопанные в землю столы, а за столами сидели тихие, улыбающиеся люди, а милая, уютная бабушка разносила им по кусочку хлеба и половинке луковицы.

Господи ты Боже мой… Как в старое доброе время у Киевского вокзала. Коммунизм не коммунизм, но просто как при Александре свет Трифоновиче в юные наши годы.

Подошла к нам бабушка, дала один стакан на двоих, «больше, детки, нету, рада бы, да побили все», и по ломтику хлеба с солью и луком.

— Так что, с приездом, дядя? — Парень налил полстакана. — Ну, как у вас там на Соломоновых островах?

— Скучно, — сказал я, — амброзией закусываем. Будь здоров!

Он тоже выпил. Вынул пачку.

— Закуривай. «Хуан-Мари».

— Спасибо. Я «Голуаз».

Выпили еще по маленькой.

— Так что, — говорю, — сухой закон у вас?

— Да вроде. Дирижаны наши решили больше народ не спаивать.

— А как же концы с концами сводят?

— Частная торговля. Колхозы распустили, вот и сводят.

— Капитализм, значит, или нэп?

— Называется это теперь децентрализованный демократизм.

— А кто же руководит этим демократизмом?

— А никто. У вас там, на островах Туамоту, газет, что ль, не читают?

— Да далеко они, — ответил я неопределенно.

— У нас теперь электронные машины всем заведуют.

— Ну и как?

— Как положено. Жалуемся. Русский человек своими хозяевами всегда недоволен.