Борис Кузнецов - Путешествие через эпохи

• Название: Путешествие через эпохи
• Автор: Борис Кузнецов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Философия
• Год: 1975

Путешествуя с графом Калиостро на машине времени, читатель встречается с великими мыслителями разных времен и эпох. Он как бы слышит их перекличку и видит живую связь времен и поколений, преемственность в развитии культуры, ее «инварианты» и специфику сменявших одна другую эпох.

---

Чтобы несколько точнее передать мое впечатление от наружности, манер и речи Бальзамо, понадобится небольшое отступление — рассказ о встрече с Казановой. Я посетил венецианского авантюриста, чтобы узнать кое-что о Калиостро. Но сейчас я сравнивал Бальзамо не с тем образом, который у меня создался из рассказов и оценок Казановы, я его сравнивал с самим Казановой. В. Муратов[132] сказал о Казанове, что это человек XVII века, живший в XVIII веке. Это очень правильно. Казанова — гений интуиции, живший во времена, когда интуиция уже не играла прежней роли, когда эксперимент и математика изменили не только стиль научной мысли, но и стиль мышления широких кругов. Поэтому то, что Казанова писал о своем времени, его попытки обобщения не представляют особого интереса, но его живые зарисовки в мемуарах — подлинный шедевр. Интуицией были отмечены и манеры Казановы. Он интуитивно чувствовал, что именно интересует собеседника, и поэтому его рассказы были обворожительны. В этом же секрет его успехов. Он сам говорил об этом: «Я никогда не обращался к женщине вслепую, наугад; я всегда слышал биение ее сердца и знал, чего она ждет, какое слово, какой жест, какой поступок вызовет у нее ответную непреодолимую реакцию, в какой момент, в какой обстановке мой порыв будет увенчан. Это исключает грубость, которая, может быть, нравится на севере, но никогда не приносит успеха в Италии, где ценится интуитивное понимание. Отсюда молва обо мне, которая идет по всему миру и в значительной мере соответствует действительности».

Манеры Казановы поражали простотой и естественностью. В его речи не было ни претензий, ни расчета, только интуитивное понимание собеседника. Поэтому его так раздражали манеры Бальзамо, о которых он знал: прорицания, приподнятый тон, мистика, придуманные, лишенные непосредственности, эффектные афоризмы. Но мне, когда я слушал Бальзамо, бросалось в глаза некоторое сходство. Бальзамо, подобно Казанове, обладал очень живой и мощной интуицией, но она направлялась на более общие и абстрактные сюжеты. Здесь уже царил XVIII век. Бальзамо был представителем интуитивного постижения рационалистических мыслей.

Это проявлялось, в частности, в его рассказах о встречах с героями Троянской войны и с властителями, героями и мыслителями всех последующих веков. Здесь не было интуитивного проникновения в детали, но вполне интуитивное проникновение в мысли и столь же интуитивная, но, по существу, рационалистическая оценка взглядом и чувств людей прошлых веков.

Поэтому наш разговор был содержательным. Я мог корректировать и иногда критиковать воспоминания Бальзамо. Это производило на него очень сильное впечатление. Бальзамо увидал преимущества знания над интуицией. В конце концов Бальзамо устремил на меня взгляд, казалось, проникающий в самые сокровенные мысли, чувства и намерения, и наступила долгая пауза.

Потом Бальзамо обратился ко мне:

— Из нашей беседы видно, что вы знаете мою жизнь так подробно и точно, как будто не отходили от меня ни на шаг в течение всей этой жизни. Вы знаете также детали жизни и детали взглядов десятков, а может быть, и сотен людей всех эпох и всех стран. Меня считают магом, собеседником мертвых, ясновидящим, чудотворцем. Если так, то моя магия может преклониться перед вашей и смиренно просить о помощи.

— В чем может состоять эта помощь?

— У меня есть одна очень личная и очень важная проблема. Вы знаете то горе, которое доставила мне моя жена в Париже в 1772 году своей неверностью. Вы знаете также о ее связи с князем Потемкиным. Сейчас — новая угроза. Кардинал увлечен моей женой. Не очень сильно, но достаточно для того, чтобы это угрожало моему счастью. Не нужно быть магом, чтобы предвидеть финал. Но я не могу расстаться с кардиналом. Мои доходы так малы, что прекращение его поддержки будет для меня губительным и прежде всего разобьет мой брак. Мой план и моя просьба состоят в следующем.

Я давно говорю кардиналу, что среди моих многих имен имя графа Калиостро я ношу как представитель более высокого мага, с которым я когда-нибудь познакомлю кардинала. Во всем мире нет, кроме вас, человека, который мог бы сыграть эту роль. Я же буду играть роль вашего помощника. Если вы несколько раз в году будете говорить с кардиналом и с теми, с кем он вас познакомит в Париже, ваш авторитет будет достаточен, чтобы оградить мое счастье от опасных намерений кардинала. Быть может, граф Феникс — это имя, которое я носил в Петербурге, — исчезнет. Бальзамо скорее всего исчезнет еще раньше. О деталях мы поговорим, если вы согласитесь. Я оставляю вас, и нет нужды уверять, с каким нетерпением я буду ждать вашего решения.

Я был достаточно удивлен этим предложением. Оно открывало для меня возможность находиться в первом ряду перед сценой, на которой должны были разыгрываться интересовавшие меня исторические события. Мне подумалось, что предложение Бальзамо несколько символично: нечто глубоко локальное, индивидуальное, личное хочет соединиться с началом, проникающим через века. Здесь индивидуальная семейная драма Бальзамо пересеклась с машиной времени как выражением общего, пребывающего, многовекового. Именно эта сторона дела и заставила меня задуматься. Я почти не колебался и чувствовал, что приму предложение Бальзамо, хотя и знал, что дело кончится некоторой, хотя бы и невинной, причастностью к самому громкому альковно-уголовному скандалу столетия, заключением в Бастилию и высылкой из Франции. Я читал об этом и подозревал, что возможность изменить ход событий невелика. Мне предстояло увидеть нечто вроде исторического фильма, в котором я играл бы роль не столько героя, сколько зрителя, неспособного изменить то, что происходит на экране. Уже сейчас в замке Роана я чувствовал себя таким зрителем, причем в кино повторного фильма, где содержание картины уже хорошо известно заранее. Тем самым исчезло ощущение реальности происходящего. Подобное ощущение связано с возможностью как-то вмешаться в то, что происходит. Свобода — действительно составляющая бытия. И вместе с тем реальность бытия гарантируется его независимостью от вмешательства субъекта.

Здесь я не мог не подумать о квантовой механике, о спорах вокруг «физической реальности» и объективной независимости хода процессов в микромире от эксперимента. Когда я уезжал на машине времени в прошлое, то оно, это прошлое, становилось настоящим, но без необходимого признака настоящего — возможности вмешательства. Об этом уже было сказано в предыдущем очерке. Может быть, в возможности вмешательства — определение настоящего; настоящее в отличие от прошлого пластично, оно еще не застыло, не стало неизменным. Может быть, неизменность — это основное определение прошлого? Но чем же является сейчас, когда я сижу в комнате Бальзамо, чем же является будущее XIX и XX века, чтение Казановы, Гете, воспоминаний, исторических романов, включая «Ожерелье королевы» Дюма? Все это сейчас прошлое, уже недоступное изменениям. И в качестве будущего оно тоже оказывается предопределенным, в нем ничего нельзя изменить, потому что это будущее, которое уже было, оно стало будущим, оставаясь прошлым, неизменным прошлым. И вместе с тем оно остается настоящим: ведь в отсчете времени, которое сохраняется для меня в качестве основного, во времени, текущем в XX веке, это прошлое и будущее является настоящим, я сижу в салоне Бальзамо в XVIII веке, а по другому отсчету в XX веке, и все дело в том, что данное мгновение тождественно давно прошедшему, или по другому отсчету времени оно тождественно предстоящему. И в этой сумятице отсчетов времени труднее разобраться, чем в очаровательно легкой для понимания теории относительности, в которой тело движется в одной системе отсчета и покоится в другой, где одновременность (то есть опять таки тождество мгновений) реализуется в системе XYZ и не реализуется в системе XґYґZґ.

Мысли о предстоящих неизбежных приключениях Калиостро, об интригах и заключении в Бастилию, о процессе, о королевском ожерелье казались мне демонстрацией стабильности прошлого, его безвозвратности и невозможности преобразования прошлого, одним словом — необратимости времени.

Мне хотелось участвовать в очень далеких от движения разума в его, можно так выразиться, официальной форме событиях и увидеть в них воплощение, конечно, не гегелевского абсолютного духа, а реального исторического процесса, тесно связанного с предреволюционным освобождением разума от традиционных фетишей.

Когда Бальзамо вернулся, я сказал о своем согласии и стал Калиостро. Мне кажется, я имел право на этот титул. Не меньшее право, чем Бальзамо. В конце концов, это я, а не он носил имя Калиостро в течение шести лет пребывания в Париже, хотя для меня оно означало ряд кратковременных, на месяц или два, поездок в XVIII век. Я успел побывать на многих обедах, приемах, собраниях, оставшихся в памяти современников и потом с большей или меньшей точностью описанных в исторических трудах и романах. Что касается событий 1781–1786 годов, то они зафиксированы в них довольно точно, и я повторю лишь самую суть.