Аристенет - Любовные письма

• Название: Любовные письма
• Автор: Аристенет
• Издательство: Издательство политической литературы
• Жанр: Античная литература
• Год: 1990
• ISBN: 5-250-01362-7

Годы жизни византийского эпистолографа — автора фиктивных любовных писем — Аристенета предположительно относят к VI в. Дело в том, что реальность автора вызывает сомнения: не исключено, что «Любовные письма» — сборник произведений разных авторов, за которым просто закрепилось имя героя первого письма.

Перевод с греческого С. Поляковой

---

Аристенет. Любовные письма

Книга первая

1 Аристенет Филокалосу

Лаиду, мою любимую, хотя и превосходно создала природа, но всего прекраснее ее убрала Афродита и сопричислила к хороводу Харит[1]. Золотой же Эрот научил мою желанную без промаха метать стрелы своих очей. Прекраснейшее творение природы, слава женщин, живое подобие Афродиты! Щеки у нее (чтобы по мере сил описать словами влекущую прелесть Лаиды) — белизна, смешанная с нежным румянцем, и напоминает этим сияющий блеск роз. Губы нежные, слегка открытые и цветом темнее щек. А брови черные, непроглядной черноты; отделены они друг от друга расстоянием должной меры. Нос прямой и столь же нежный, как губы. Глаза большие, блестящие, источающие чистый свет. Чернота их — чернейшая, а вокруг белизна — белейшая. Оба эти цвета спорят друг с другом и, столь несхожие между собой, рядом выигрывают. Здесь обитают Хариты, и здесь им можно поклоняться. Волосы от природы вьющиеся, подобные, как говорит Гомер, цветку гиацинту, а ухаживают за ними руки Афродиты. Шея бела, соразмерна, и даже если б вовсе была лишена украшений, привлекала бы своей нежностью. Но ее обвивает ожерелье из драгоценных камней, на котором написано имя красавицы: сочетание камешков образует буквы. К тому же Лаида хорошего роста. Одежда ее красива, впору ей, хорошо сидит. Одетая, Лаида лучше всех лицом, раздетая — вся, как ее лицо. Ступает она плавно, но шаги мелкие, точно тихо колебнется кипарис или финиковая пальма: красота ведь по природе исполнена достоинства. Но их, поскольку они деревья, движет веяние зефира, а ее покачивают дуновения Эротов. Знаменитые живописцы, насколько у них хватало уменья, стремились нарисовать Лаиду: когда им надо было изобразить Елену, Харит или самое их владычицу, они глядели на отображенную ими Лаиду как на образец совершенной красоты и с нее рисовали достойные богов образы, которые стремились воплотить. Я чуть было не упустил сказать, что груди Лаиды, подобные кидонским яблокам[2], грозят разорвать сдерживающую их повязку. Однако ее члены так соразмерны и нежны, что при объятии кажется, будто кости способны влажно гнуться. Своей податливостью они почти не отличаются от плоти и сгибаются, когда их любовно сжимаешь. А когда она заговорит, ах, сколько Сирен в ее речи, какой словоохотливый язык! Конечно, Лаида опоясана волшебным поясом Харит[3], и даже улыбка ее привораживает. Сам Мом[4] не нашел бы и ничтожного недостатка в моей красавице, роскошествующей в богатстве своей прелести. Но как могло статься, что Афродита удостоила меня такой подруги? Ведь не предо мною богиня состязалась в красоте, не я счел ее прекраснее Геры и Афины, не я вручил ей яблоко, победную награду в споре, она просто подарила мне эту Елену. Владычица Афродита, какое жертвоприношение совершить тебе в благодарность за Лаиду? Все, кто видит ее, так в восхищении молят богов, желая отвратить от нее несчастья: «Зависть прочь от такой красоты, прочь злые чары от ее прелести». Столь хороша Лаида, что у встречных загораются глаза. Даже глубокие старики с восхищением смотрят на нее, как старейшины Гомера глядели на Елену, и восклицают: «О если б нам на счастье досталась она в наши молодые годы, ах, начать бы нам жить снова! Понятно, что эта женщина на устах у всей Эллады, раз даже немые киванием головы говорят друг другу о ее красоте». Не знаю, что сказать и чем кончить. Однако кончаю, пожелав моему описанию самого главного — обаяния Лаиды, из-за страстной любви к которой, знаю, теперь я много раз повторил милое мне имя.

2

Прошлым вечером, когда я в каком-то переулке пел свои песни, ко мне подошли две девушки; в их взгляде и улыбке сквозила прелесть Эрота, и только числом они уступали Харитам. Горячо споря друг с другом, простодушные девушки стали спрашивать меня: «Раз уж ты искусным пением заставил нас тяжко страдать от стрел Эрота, скажи, ради своих песен, которые нам обеим исполнили любовью уши и сердце, кому из нас они предназначены? Ведь каждая уверяет, что любят ее. Мы уже стали ревновать и, ссорясь из-за тебя, то и дело вцепляемся друг другу в волосы». «Вы,— сказал я,— одинаково красивы, но ни одна из вас мне не нравится. Идите, милые, домой, перестаньте ссориться и враждовать. Я влюблен в другую и пойду к ней». «Здесь по соседству,— отвечают они,— нет красивых девушек, и ты говоришь, что любишь другую? Явная ложь! Поклянись тогда, что ни одна из нас тебе не нравится!» Я рассмеялся и воскликнул: «Вы хотите насильно заставить меня поклясться». «С трудом,— сказали они,— удалось нам улучить время, чтобы выйти на улицу, а ты тут смеешься над нами. Нет, мы тебя так не отпустим и не дадим погубить нашу надежду!» С этими словами девушки повлекли меня за собой, а я не без удовольствия покорился. До сих пор в моем рассказе все было как следует и никого не могло смутить, о дальнейшем же надо сказать в двух словах: я не огорчил ни одну из подруг, так как нашел на скорую руку приготовленный, но подходящий для такой надобности покой.

3 Филоплатан Антокому

Я чудесно пировал с Леймоной в саду, словно нарочно созданном для любовных утех и достойном красоты моей возлюбленной. Там широко раскинувшийся тенистый платан, легкое дуновение ветра, мягкая, как обычно в летнюю пору, вся в цветах трава, на которой приятнее лежать, чем на самых дорогих коврах, множество деревьев, гнущихся под тяжестью плодов.

Груш гранатных деревьев,
с плодами блестящими яблонь[5]

можно было бы сказать словами Гомера, желая описать обиталище нимф, покровительниц здешнего изобилия. Кроме этих деревьев, неподалеку другие, усыпанные цветом и отягощенные всевозможными плодами, чтобы прелесть этого места не была лишена благоухания. Я сорвал лист, размял между пальцами и, поднеся к носу, долго вдыхал еще более сладостный аромат. Виноградные лозы, на редкость большие и высокие, обвивают кипарисы; приходилось сильно закидывать голову, чтобы любоваться повсюду со ствола свешивающимися гроздьями. Одни ягоды созрели, другие — только начинают темнеть, третьи еще зелены, некоторые же едва завязываются. Кто-то, чтобы достать спелые грозди, забрался на дерево, кто-то, высоко подпрыгнув, крепко ухватился левой рукой за ветку, а правой рвал виноград, кто-то подавал с дерева руку старику поселянину. У подножья платана протекает чудесный, удивительно холодный источник — в этом нетрудно убедиться, если ступить туда ногой, — и столь прозрачный, что, когда мы с Леймоной плаваем и сплетаемся в любовных объятьях, наши тела отчетливо различимы в воде. И все-таки глаза не раз обманывали меня, оттого что груди моей любимой похожи на яблоки: я протягивал руку к яблоку, плывущему между нами в воде, принимая его за круглую грудь моей Леймоны. Сам по себе, клянусь нимфами его вод, прекрасен источник, но еще большую прелесть придавал ему убор из благовонных листьев и тело Леймоны. Хотя она на диво хороша лицом, но, когда разденется, кажется, у нее совсем нет лица из-за красоты того, что скрыто одеждой. Прекрасен источник, ласково дыхание зефира, умеряющее летний зной; нежно убаюкивая своим дуновением и щедро принося с собой благоухание деревьев, оно спорило с благовониями моей сладчайшей. Эти запахи смешивались и услаждали чуть ли не в равной мере. Все же, мне думается, побеждали благовония потому только, что они принадлежали Леймоне. Веяние ветерка мелодически вторило хору поющих цикад, и это умеряло полуденный жар. Звонко заливались соловьи, порхая над водой. До нас доносились голоса и других певчих птиц, точно они на свой лад разговаривали с нами. Мне кажется, я и сейчас их вижу — одна отдыхает на скале, поочередно давая покой то одной, то другой лапке, вторая подставляет прохладе крылья, третья чистит перья, четвертая нашла что-то в воде, пятая наклонила голову и клюет с земли. Мы вполголоса обменивались своими наблюдениями, боясь спугнуть птиц и лишиться отрадного зрелища. Едва ли не самым сладостным, клянусь Харитами, было и другое: пока землекоп ловкими движениями кирки прокладывал воде путь к грядам и деревьям, прислужник издалека по каналу посылал нам полные чаши чудесного питья; они быстро неслись по течению, не вперемежку, а по одной на небольшом расстоянии друг от друга; к каждой чаше, плавно двигавшейся, как нагруженный товаром корабль, была прикреплена густо покрытая листьями ветка мидийского дерева[6], заменявшая нашим весело плывущим кубкам паруса. Поэтому, направляемые легким и спокойным дуновением, как быстро подгоняемые попутным ветром корабли, они сами собой спокойно причаливали со своим сладостным грузом к пирующим. Мы не медля подхватывали подплывающие чаши и пили вино, искусно смешанное в равной доле с водой[7]. Ведь наш догадливый виночерпий намеренно прибавил к горячей воде вино, разогретое настолько сильнее, чем это принято, насколько напиток должен был остыть в холодном канале, чтобы окружающая его прохлада, поглотив лишний жар, сделала его умеренно теплым. Так мы делили время между Дионисом и Афродитой, которых с наслаждением соединяли за кубком. А Леймона, убрав голову венком, уподобила ее цветущему лугу. Прекрасен ее венок и необыкновенно идет красавицам, румянец которых вплетенные в венок розы, когда их лучшая пора, делают еще алее. Отправляйся туда, мой милый (место это — собственность красавца Филлиона), и вкушай, Антоком, такие же утехи вместе со своей желанной Мирталой.