Владимир Леви - Исповедь гипнотезера

• Название: Исповедь гипнотезера
• Автор: Владимир Леви
• Жанр: Психология

Владимир Леви помог выжить — физически и душевно — многим и многим. Его имя почти легенда: врач, писатель, поэт, музыкант, учёный, художник…

Автор, можно сказать элитарный — и в то же время редкостно популярный у самого массового читателя. Его книги («Охота за мыслью», «Я и Мы» «Искусство быть собой», «Разговор в письмах», «Везёт же людям», «Цвет судьбы», «Нестандартный ребёнок»), изданные на 23 языках, всегда расходились мгновенно. Эти книги работают как лекарства, их читают и как учебники, и как романы, поэмы; они спасают, оздоровляют, выводят из тупиков.

Здесь, в трехтомнике, — в новой переработке прежнее и совсем новое, не издававшееся.

Владимир Леви продолжает работать.

---

Мне дано было все это испытать.

Но не имел счастья — СПОЛНА.

(6)

Не примите за ненасытность. Не о краткости срока, отпущенного мне, сожалею, но лишь о безответственности в использовании. О душевной лености, трусости; о бессилии порвать путы сует и соблазнов; о недостаточной напряженности воли; о недостатке отваги в любви и вере, о лживости, далеко зашедшей; о темной глупости эгоизма; о своей недостойности самого себя.

Поверьте, не поза кающегося и не мазохистическая гордыня — нет, нет. Простое старание быть точным.

(7)

Я хочу, любимые, чтобы вы узнали и о том, чего я касался — вернее, что касалось меня, к чему имел посланность, что обещалось… Я хочу, чтобы вы знали о чуде, которое было мной, — хоть и только как недовыполненное обещание. И это затем лишь, чтобы вы смогли ближе узнать СВОЕ — каждый свое. Всю жизнь я и рвался к вам вот за этим — чтобы помочь приблизиться каждому — к самому себе. И больше всего мешал, конечно, я сам. Жаждал восхищения вашего, да, кололся им, восхищением, как наркотиком, не мог жить без него и сию минуту все еще дожигаюсь на этой энергии. Но, видит Бог, не могу себя упрекнуть и в отсутствии дара восхищаться другими. С этим тоже не мог совладать, до самозабвения. Восторг, восхищение дарованьем соперника побеждали во мне и зависть, и ревность, сами по себе страшно сильные. Именно восхищение, то и дело ослепляя (а потом…) — восхищение и мешало всю жизнь любить истинно, то есть трезво.

(8)

В моей жизни — именно в жизни, а не в той ее искусственно выкусываемой частности, которая людоедски именуется «творчеством» — было всего лишь два основных метода, которыми я и сделал, и стал, чем стал. Топтался на месте, но все же какие-то шажки и прыжки удавались…

Методы эти испытаны и общечеловечны — но быть может, в моем рассказе мелькнет что-то свежее.

(9)

Один метод назову — приблизительно, заимствуя термин: интроспекцией, В-себя-смотрени-ем. Близко, какими-то боками: «интуиция», «медитация», «интроверсия», «вслушивание», «предзнание», «ясновидение»… О последнем, может быть, успею поговорить отдельно.

(10)

Никого и ничего в своей жизни не видел, не чувствовал и не сознавал, кроме себя. Хотя и не могу сказать, что никем больше не интересовался, не изучал, не любил. Но воспринимал — только себя, вернее, только ЧЕРЕЗ себя — в том числе и в таких, казалось бы, далеких от самосозерцания деятельностях, как гипноз, музыкальные медитации или рисованье портретов. Как раз здесь интроспекция бывала наиболее напряженной и приносила, случалось, плоды в виде точного попадания в другое существо — ПРОНИКНОВЕННОСТИ. Для другого это было смотрением в него. Все, что есть живого, любовного, точного, угадывающего в моих книгах, рисунках, музыке, стихах, — вытащено, выловлено, высмотрено из себя.

(11)

Даже в моем глуповатеньком общественном аутотренинге — все, что есть более или менее стоящего, все, что помогало — отсюда же, из меня. Лучшее я открывал себе — неучу.

(12)

Глядя в себя, и художественно, и научно описывал всевозможные личности, типы, характеры, персонажи — списывал со своих внутренностей. Сочинял многих пациентов, писал за них письма. Много таких Я-пациентов, Я-человеков, Я-докторов…

(13)

Но — небесный пунктир! — Очень часто случалось так, что моя выдумка являлась мне воплощенной — в виде самой что ни на есть реальности, это внушало иногда мистический ужас. Вот и К., обожженную без лица, описанную в одной из моих книг псевдодокументально, повстречал на другое утро после ее «сочинения» — в метро, на станции, где живу, идущую на меня прямо такую в точности, как мне пригрезилась — в той же одежде, того же роста, с той же походкой и ВЫРАЖЕНИЕМ… Содрогнулся, хотя и не в первый уже раз…

(14)

Совпадения? Просто совпадения, каких уймы, самых фантастических совпадений?.. Согласен: да, совпадения. Но вот только что это просто совпадения — с этим не соглашаюсь. Ничего не значащих совпадений не может быть — каждое совпадение О ЧЕМ-ТО дает нам знать. Я не смогу сейчас выразить это более четко, но верю, что это будет доказано Теорией Сверхизмерений, которая объяснит телепатию и ясновидение.

(15)

Люблю живое в литературе — дыхание, голос, смех, пульс, мускул, запах строки.

Непереводимое, недолговечное… Не долго, но вечное!

Часто ловил себя на поразительной внутренней ПУСТОТЕ, совершеннейшем отсутствии какого-либо содержания — в голове, в душе… Казалось, что я и всегда такой. Что нет во мне ничего, не было и не будет.

Но переполненность ИНЫХ мгновений, когда, наоборот, слишком плотно!!!

Дошло, наконец. Пустотность есть свойство внутреннего наоборотного зеркала: заглядываешь — изображение исчезает.

(16)

В сфере идей (не путать с идеологией) я всегда был отъявленным коммунистом — не признавал никакой собственности, просто не чувствовал. Спокойно и радостно брал чужое и позволял брать свое. Мечтаю быть разворованным до последней ниточки. Собственнический инстинкт в сфере духа должен быть вытравлен, иначе придется остаться зверьми. Чем духовней, чем выше — тем меньше частного. Кто, в самом деле, осмелится утверждать свою собственность на Бога? Есть, однако, такие универсально ревнивые личности, которые и к Богу относятся как к персональной зубной щетке.

Отсюда и идеал Анонимности Добра, к которому я пришел путем множества откровенных духовных краж.

(17)

Но — возвращаясь к Интроспекции — совершенно необходимо, чтобы заимствуемое уже было своим. Пушкин весь состоит из заимствований, обворовал всех и вся, но у него нет ничего чужого, ни капельки. Мысль или чувство, выраженные другим, его слово, его острота, его сумасшествие, его глупость — все это и любое прочее должно давать, при правильном восприятии, некий знак тождества. Знак может иметь подобие восторга, благоговения, смеха, спокойного согласия, ужаса — много разных, в том числе зависть, белая или в крапинку. И вот, когда он только появляется, этот знак — всё это твое, пользуйся как душе угодно. В худшем случае будет вторичность, которой то и дело грешили и величайшие — а в европейской поэзии, наверное, все после Гомера. Но если нет знака — а ты все-таки хапаешь из практических соображений, то тогда ты есть вор, плагиатор, подлец, душегубец — и всего того хуже — бездарь. Случись чудо, что кто-нибудь по-своему напишет «Евгения Онегина» — мы должны пасть ниц перед небесами. Только честность перед собой, не проверяемая никем, кроме Бога, может дать санкцию на присвоение или отказ. Идея — особа эмансипированная; горе тому, кто попытается ее приковать.

(18)

Был ли я сам всегда в этом смысле честен? Думаю, не всегда — начинал мелко, опасливо, конъюнктурно, косился по сторонам, и наверняка, не припомню где и когда, приворовывал мимоходом и не свое. Слава Богу — свое все-таки вытащило — головами многих и многих. Сейчас вряд ли стоит в этом копаться, но если кто-нибудь из вас, мною любопытствуя, вдруг наткнется на эдакое дерьмецо — трижды плюньте, сделайте милость. Засекаюсь на этом так дотошливо потому, что хочу перейти к описанию второго своего жизненного метода — противоположного. Обращенность не к своему, а к Другому.

(19)

Но сперва надо попрощаться с собой.

Жажда запечатления, неутолимая жажда, детские рисунки на песке вечности!

Вот чем я болел и болею, вот что унес…

Выпарились волоски честолюбия, эти скок-поскок на ступеньки, это «гений — не гений» («ну конечно, гений, о чем разговор» — «ну ладно, ну и не гений, начхать, много их и так развелось») — со смехом, с остывающим зудом — одним гением меньше. Место на лесенке больше не вопрос. Но остервенелая жажда, но безумная ненависть к небытию! — здесь, сейчас, среди вас — и дальше — хочу остаться! Хочу быть, смеяться, хамить, рычать, изображать!.. Ну что поделать, если отсутствие так беспредельно противно моей природе?..

Всю жизнь пытавшийся быть затворником, имею в виду отсутствие не физическое. Но и физическое тоже — в том, что относится к духовному существу. Вот моя физиономия, пока еще не страшная. Ее очень скоро не будет, ее нет уже, только эти вот плоскенькие фотографии, кинопленки… Ну что?.. Жалко — вот и все, что скажу вам — жалко, как и вон того, совсем маленького, которого не стало еще раньше. Это не сентиментальность, любимые, это восстание. Не знаю, как этот, сейчас бредово строчащий, а вон тот, маленький, за пианино, за книжкой — заслуживает ВСЕГДА БЫТЬ.

Наша истинная любовь к себе — любовь грустная.

Тот, маленький, успел подарить вам несколько рисунков. И я прошу вас за него — их сохранить, иногда рассматривать и показывать, кому интересно. Особенно две картинки — одну карандашную, где много зверюшек (нарисована в 5–6 лет) и другую — акварель, где то ли закат, то ли восход, и грустный человек в лодке (нарисована в 10 лет). Это настоящее. Никакое не творчество.