Борис Аверин - Владимир Набоков: pro et contra

• Название: Владимир Набоков: pro et contra
• Автор: Борис Аверин
• Издательство: Русский Христианский Гуманитарный Институт
• Жанр: Критика
• Год: 1999
• ISBN: 5-88812-058-8

В первый том двухтомника «В. В. Набоков: pro et contra» вошли избранные тексты В. Набокова, статьи эмигрантских критиков и исследования современных специалистов, которые могут быть полезны и интересны как для изучающих творчество В. Набокова, так и широкого круга читателей.

---

Абсолютное и такое странное для энтомолога невнимание к внешнему миру: в сборнике появляются «лиловая птичка» и какие-то «ласковые розовые букашки». Многие эпитеты заимствованы из романтической допушкинской поэзии: если ночи — то «огненные», «любящие очи» сравниваются с «черными бриллиантами», если мечта — то «безбрежная», ночь— «бледно-лунная». И, естественно, не губы, а уста, не волосы, а кудри, не мечты, а грезы, не небо, а неба свод. И, конечно, стихи сборника очень подражательны — Бальмонту например (со словом «экстаз», которое для Годунова-Чердынцева «звучало как старая посуда: „экс-таз“» (133)):

Хочется так мало, хочется так много…
Хочется экстаза огненных ночей;
Хочется увидеть жизнь свою и Бога
В черных бриллиантах любящих очей.

Попытка проанализировать причины и последствия исключения одной главы из русского варианта автобиографии в очередной раз доказала удивительную связность и выстроенность прозы Набокова, в которой — если воспользоваться его любимым сравнением с ковром — все нити переплетены и связаны незаметными узелками на изнанке, так что вытягивание одной из них приводит к изменению всего узора.

© Мария Маликова (перевод, комментарий), 1997.

В. СТАРК Пушкин в творчестве В. В. Набокова{353}

«Говорят, что человек, которому отрубили по бедро ногу, долго ощущает ее, шевеля несуществующими пальцами и напрягая несуществующие мышцы. Так и Россия еще долго будет ощущать живое присутствие Пушкина». Жесткое, но очень точное это сравнение принадлежит В. В. Набокову. Оно происходит из вставного очерка в роман «Дар», где, порожденный фантазией писателя, мнимый его автор А. Н. Сухощеков рассказывает о происшествии с неким господином Ч., много лет жившим вне России, приехавшим в Петербург и попавшим на представление «Отелло». Когда, указывая на смуглого старика в ложе напротив, приезжему доверительно шепчут: «Да ведь это Пушкин», — он поддается мистификации. Театральное действо о ревнивом венецианском мавре, знакомый образ поэта с африканскими чертами и смуглый незнакомец сливаются в единое целое — и неожиданно сам рассказчик оказывается во власти пленительной иллюзии: «Что если это впрямь Пушкин в шестьдесят лет, Пушкин, пощаженный пулей рокового хлыща, Пушкин, вступивший в роскошную осень своего гения…» (III, 90–91).

«Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырем углам моего мира», — сказал Набоков в «Других берегах» (IV, 277), поставив на первое место Пушкина. Только Пушкин оставался на протяжении всей жизни Набокова незыблемым авторитетом. Набоков Пушкина переводил и комментировал, жертвуя временем, которое мог использовать для оригинального творчества. Ему хотелось представить поэта англоязычному читателю «правдоподобно», и это ему удавалось, хотя сам он относился к своим, прежде всего стихотворным, переводам весьма критически, полагая их лишь «достаточно правдоподобными», а желание познакомить с Пушкиным иностранного читателя — «дурным желанием». Набоков, как он сам признавался, получал удовольствие от переводческой работы, испытывая «чудесное ощущение полного погружения в поэзию». Он заметил в романе «Дар»: «…у пушкинского читателя увеличиваются легкие в объеме» (III, 87).

Единственно приемлемым способом познания всякого поэтического наследия Набоков полагал погружение в текст. В эссе «Пушкин, или Правда и правдоподобие», созданном к столетию гибели Пушкина в 1937 году, Набоков писал применительно к пушкинскому наследию: «Единственно приемлемый способ его изучить — читать, размышлять над ним, говорить о нем с самим собой, но не с другими, поскольку самый лучший читатель это эгоист, который наслаждается своими находками, укрывшись от соседей»[780]. Однако несколько лет спустя, живя в Америке, Набоков в качестве профессора русской литературы будет читать пушкинские тексты, говорить о них и размышлять над ними с университетских кафедр.

Одна из его студенток вспоминала: «Он ослеплял нас и внушал нам чувство какой-то экзальтированной страсти — не к нему, а к русской литературе, к истории и к самой стране (к ее географии), с которыми, как он доказал нам, русская литература неразрывно связана». По поводу его преподавания Пушкина она писала: «Он говорил о „звонкой музыке“ пушкинских стихов, о чудесном их ритме, о том, что „самые старые, затертые эпитеты снова обретают свежесть в стихах Пушкина“, которые „бьют ключом и сверкают в темноте“. Он говорил о великолепном развитии сюжета в „Евгении Онегине“, которого Пушкин писал в течение десяти лет, о ретроспективной и интроспективной хаотичности этого сюжета. И он читал нам вслух сцену дуэли, на которой Онегин смертельно ранил Ленского. По словам Набокова, в этой сцене Пушкин предсказал собственную смерть»[781].

В связи с дуэлью Онегина, дуэлью Пушкина можно отметить один сквозной мотив в творчестве Набокова, обозначенный именно тем, что «ритм пушкинского века мешался с ритмом жизни отца», мотив, разрешенный как в плане автобиографическом, в связи с Владимиром Дмитриевичем Набоковым, так и в чисто художественном, хотя границы взаимных отражений точно обозначить и нельзя — они размыты до той степени, что читатель с трудом отделяет отца писателя в «Других берегах» от отца Федора Годунова-Чердынцева в романе «Дар».

В «Других берегах» Набоков описывает свое состояние, когда, узнав о предстоящей дуэли отца, он в оцепенении едет домой, переживая «все знаменитые дуэли, столь хорошо знакомые русскому мальчику», в их числе Грибоедова, Лермонтова, но прежде всего пушкинскую и даже Онегина с Ленским: «Пистолет Пушкина падал дулом в снег. <…> Я даже воображал, да простит мне Бог, ту бездарнейшую картину бездарного Репина, на которой сорокалетний Онегин целится в кучерявого Собинова» (IV, 245). Этот художнический пассаж в достаточной мере выражает отношение Набокова к проблеме увековечения памяти поэта, трактовке его наследия, в которой должна быть правда искусства, а не ее правдоподобие. Пошлость и Пушкин понятия несовместимые.

Трагическая от пистолетного выстрела не на дуэли смерть отца, погибшего как рыцарь, ассоциируется для сына со смертью Пушкина. Да и вся жизнь отца воспринимается Набоковым идентичной жизни Пушкина, выше всех «громких прав» поставившего понятие чести и свободы личности.

В романе «Дар», определяя генезис своего героя-поэта, автор ставит его в зависимость от отца: «Мой отец мало интересовался стихами, делая исключение только для Пушкина: он знал его, как иные знают церковную службу, и, гуляя, любил декламировать» (III, 133). Годунов-Чердынцев хорошо помнил, как и его создатель, «что няню к ним взяли оттуда же, откуда была Арина Родионовна, — из-за Гатчины, с Суйды: это было в часе езды от их мест — и она тоже говорила „эдак певком“» (III, 88). Сходными представляются приемы Пушкина и Набокова, посредством которых реальные няни — Арина Родионовна и Елена Борисовна (бывшая еще няней у матери Набокова Елены Ивановны) — преображаются в художественные образы няни Филипьевны или Арины Бузыревой в «Онегине» и «Дубровском», няни в «Даре». Контаминация фактов, устранение деталей, не укладывающихся в стилизационную схему, — вот главное в этом преображении действительности. Как Набоков пишет в автобиографическом повествовании о Елене Борисовне: «Про Бову она мне что-то не рассказывала, но и не пила, как пивала няня Арина Родионовна…» (III, 153).

А в далекой Германии под Берлином, в излюбленных местах его тогдашних прогулок «за груневальдским лесом, — как пишет Набоков в „Даре“, — курил трубку у своего окна похожий на Симеона Вырина смотритель, и так же стояли горшки с бальзамином» (III, 88). Используя при этом другое имя для пушкинского Самсона Вырина, Набоков тем самым доказывает свое знакомство с черновыми вариантами произведений своего любимого писателя.

Свою собственную жизнь писатель также соотносит с биографией Пушкина, постоянно наводимые мостики ассоциаций соединяют их в нашем сознании, невзирая на разделяющее столетие: Набоков подчеркивал, что родился он спустя ровно сто лет после Пушкина. Комментируя «Евгения Онегина», он сообщает, что гувернер и его водил гулять в Летний сад, а помянутый в романе адмирал Шишков приходился ему двоюродным прадедом.

Комментарий Набокова к «Евгению Онегину», как это явствует из приведенных примеров, число которых может быть бесконечно увеличено, ярко иллюстрирует слияние Набокова с Пушкиным, комментатора с автором, слияние беспримерное в истории комментирования художественных текстов. Это обстоятельство вызывало и вызывает до сих пор упреки со стороны академических ученых, хотя труд Набокова несомненно труд исследовательский и глубоко научный. Он появился в 1964 году в канун 165-й годовщины со дня рождения Пушкина, приложенный к его переводу пушкинского романа на английский язык. Самый объем комментариев (свыше 1100 страниц) вызывает уважение. От начала работы в 1949 году и до издания прошло пятнадцать лет труда, «кабинетного подвига», как назвал его сам писатель в одном из писем сестре Елене Владимировне. Ей же он пишет: «Россия должна будет поклониться мне в ножки (когда-нибудь) за все, что я сделал по отношению к ее небольшой по объему, но замечательной по качеству словесности»[782]. Нина Берберова в книге «Курсив мой» замечает о набоковских комментариях: «…не с чем их сравнить: похожего в мировой литературе нет и не было, нет стандартов, которые помогли бы судить об этой работе. Набоков сам придумал свой метод и сам осуществил его, и сколько людей во всем мире найдется, которые были бы способны судить о результатах?»[783].