Григорий Свирский - Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»

• Название: Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»
• Автор: Григорий Свирский
• Издательство: Dvarim
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 965-7227-04-6

В основе романа подлинные документы, рассказы и глубоко личные черновые наброски ЛЮБЫ РЯБОВОЙ, студентки МГУ и ее товарищей по беде и страстям человеческим имени ОБУХА, хаотичные, торопливые наброски, которым, тем не менее, было посвящено специальное Слушание в СЕНАТЕ США (30 марта 1976 года).

Еще до Слушания в Сенате советская разведка начала широкую «спецоперацию» охоту за «уплывшими» в Штаты записками Любы Рябовой. Третьего сетнября 1975 года из ее квартиры в Нью-Йорке были украдены все черновики, копии документов и вся переписка.

Начался беспрецедентный шантаж известного ученого-химика профессора Азбеля, который в те же дни заявил на Международном Сахаровском Слушании в Копенгагене о полной поддерке самоотверженных и честных свидетельств Любы Рябовой.

Что произошло затем ни в сказке сказать, ни гусиным пером написать… Даже телефон в доме Любы раскалился от угроз и еще неведомой в Америке «воровской музыке»: «Отдай книгу, падла!».

Книга существовала еще только в воображении КГБ, но ведь это еще страшнее. Вы хотели иметь в своей библиотеке «книгу Любы Рябовой», господа и товарищи? Пожалуйста!

Сердечно признателен Любе и ее друзьям за глубокое доверие ко мне и веру в меня.

---

Может быть, поэтому бабушка и говорила, что ее праху хватит и русской земли, но, если дед хочет, пусть надпись на их могиле будет по-французски.

Ты в детстве долго пытала меня, кто лучше Ленин или Сталин. Тебе непремено нужно было верить в апостола, как и всем вокруг. Какой только прохвост этой национальной особенностью русских, веривших в царя и столетиями молившихся за его здравие, не злоупотреблял?!. Почти все друзья моих родителей погибли во время революции, а все мои – в лагерях.

Я не побоялась тебя крестить, а вот рассказать о моем прошлом – не решалась.

Ты жила, как на небесах, не ведая, что твоего отца выгнали из Большого Театра за то, что он отказался стать стукачом. Он двадцать два года был концертмейстером – первой скрипкой в оркестре Большого театра, лауреат нескольких дирижерских конкурсов. А сколько дирижировал спектаклями в Большом – не сосчитать. А выгнали его по статье «профнепригодность».

В те годы для музыканта, да еще полуеврея, это означало если и не голодную смерть, то полный конец творчества. Сколько отец бился, прежде, чем его взяли на преподавательскую работу, но ты могла не считать деньги и не бояться завтрашнего дня. Ты существовала среди картин, серебра и антикварной мебели, носила остатки бабушкиных украшений, как стекляшки. И мир в твоем представлении состоял из музыки, театра и химии.

Всю войну я была в Москве, сдавая кровь в обмен на донорский паек.

Когда ты родилась, мы еще несколько лет недоедали. Но ты ни в чем не знала отказа…

Твой дед умер за письменным столом, отец трудится по четырнадцать часов в день, я работаю всю ЖИЗНЬ… Это ты, Люба, а не я прожила благополучную жизнь.

Доченька, сегодня ты знаешь увы, куда больше, чем следует в любом возрасте. Попала ты в железные когти дракона, в эту уродливую и мертвящую все на свете «систему». Я вымолила у дракона твою жизнь. Живи! Пусть даже видя мир иными глазами, чем раньше. Бог поможет тебе не пасть духом и не ожесточиться. Не ропщи, в страдании состоит высший смысл христианства, поблагодари Господа, что он дал тебе прозрение.

Зеркало теперь открыто. Оно висит прямо напротив двери, и я сразу вижу, кто входит в палату. В левом углу – отраженный кусок окна: облака, похожие на темные, точно пропитанные кровью куски ваты, голубой лоскут небес. Жизнь где-то вне и помимо меня, там, в зеркале. Даже фамилия врача, который заходит ко мне несколько раз в день, – Зерцалова. Лицо у нее доброе, глаза – запуганные. Я прошу ее только об одном-сделать так, чтобы я дышала, как раньше. Она что-то говорит про токсическую пневмонию, начавшийся отек легких, вставляет уйму непонятных слов, и ободряя, что все позади. Правда о химии надо забыть и вообще жить лучше где-то в горах, а не в центре Москвы.

Иногда появляется Главный врач всего, что не СПЕЦ, «Александра», как зовут ее сестры и няни. Глазастая и напоритсая, как Тоня, и, похоже, вовсе не хищная… Она всегда всем недовольна: миром, собой, мной.

– У вас, действительно, все, как у мышей, – бурчит она себе под нос, – только печень не реагирует, странно…

«Александра» совсем непохожа на гробовщиков из СПЕЦА, в ней сразу угадывается обычная человеческая усталость и озлобленность.

– Конечно, если бы все можно было изучить на животных, проблем было бы меньше – И будто оправдываясь, добавляет: – Неизвестно, как лечить на вашей стадии. Можете хоть к маршалам обращаться – поздно. Время покажет…

В этом отделении есть даже большие настенные часы. Их стрелка движется рывками, можно смотреть, как медленно ползет время.

Белая дверь и утренние облака сливаются в зеркале в сплошную белизну. Как виденье, на ней возникает некогда родное лицо… Коля? Нет, бред, мираж… Наверное, от нехватки воздуха. Пусть кусочек прошлого, застывший в зеркале останется Гариком. (Гарик– сущности это пустяки, человек стал взрослым и поменял имя, это вполне понятно– чужеродное Эдгар – дядя Фред трижды прав! – в нашем самодовольном и ксенофобском Третьем Риме не годится для карьеры). Тем не менее, вижу, сколько и что вместе с именем изменилось…

Память все уводит и уводит от беспощадной действительности. Гарик, я лечу на качелях, сделанных тобой из двух толстых веревок и одной доски. Это самые лучшие качели в нашей галактике! Я лечу в наше детство, к старым тополям и солнечным зайчикам! В том мире, полном добра и света, все прошлое, настоящее и будущее принадлежит нам!

Изображение в зеркале не исчезает, к нему присоединяется еще одно и еще…

– Добрый день, как самочувствие, как дышится? Все уже почти зажило, шрамов, наверное, не останется, – гудит в воздухе. Тут уж никаких видений, сплошная реальность: сплошь доктора наук и новые член-корреспонденты Академии наук СССР Коля Платэ и заведующий лабораторией Витя Кабанов. И лопочут-лопочут, наперебой лопочут:

– … Мы виноваты, нам больно и тяжело, нам в чем-то хуже, чем тебе, муки душевные страшнее, твоя мать христианка, ты тоже, кажется, веришь в Бога, ты должна простить…

«Простить?»

– Пойми, чудовищная ошибка, постарайся понять, на курсе две Рябовых, тебя перепутали, это не наша вина, ты поправишься нужно забыть…

«Забыть Анну Лузгай?»

– … Почему ты сразу не сказала Пшежецкому, что работаешь в моей лаборатории, я тебя, правда, там ни разу не видел, могла бы зайти, я же знаю тебя с тех пор, как знаю Колю, – лепечет Кабанов.

– Ты даже не посоветовалась со мной, кажется мы всегда были друзьями, – подхватывет начальственный лепет Коля..

– Люка, прости, что я называю тебя, как в детстве, дорогая Любовь Борисовна, ты никогда – уж я –то тебя хорошо знаю! – никогда – из-за своей гордыни, никогда и никому не рассказывала, что ты Платэ… Не терпела ничьего покровительства и послаблений… Это и привело…

– И это вы считаете объяснением и оправданием всему, что произошло?! – реплика вырвалась у меня невольно и, казалось, обессилила меня вконец.

Прочувственное разноголосье слилось в моих ушах в звенящий гул. «Пшежецкий понятия не имел…– Платэ– Рябова… вина…», – доносится все более издалека: «Платэ – Рябова… Рябова – Платэ» бьется в висках.

На этом наше рандеву и завершилось бы, если бы вдруг я не заметила быстро приближающегося… Боже мой! недосягаемо знаменитого академика Каргина. Припоздал толстяк, аж в поту весь….

Как-то сразу прочувственный лепет Коли и Кабанова расплылся, стал миражом. Получил свое человеческое объяснения. Всех «причастных» обзвонили, оторвали от дел, собрали… на минутку ПОКАЯНИЯ…

Деловые люди! Ну, так и я вам по делу…– сказала я самой себе с ясностью в голове необыкновенной ….

– Здраствуйте, здравствуйте! – ответствовала я с напряженной улыбкой. Глубокоуважаемый Валентин Александрович. Дорогой наш академик!

Мне поручено передать вам лично большой привет от всего третьего курса, переселившегося, надеюсь, временно, из Московского Университета в СПЕЦОбух. В том числе, от Галины Лысенко-Птаха, нашей золотой головы, победительницы химических олимпиад, а так же от двух Оль и Златы из соседней палаты, все с одного с того же третьего курса, попавшие в ОБУХ, как кур в ощип. Вы помните выступление университетского ансамбля. Одна из Оль пела, другая танцевала и была, вовсе не за танцы, ленинским степендиатом. Они, а так же наша Тоня, Антонина Казакова из Ниопика, ученый-химик, исследователь, редкая умница, просили передать вам свое новое и странное ощущение действительности. Будто все они в Древнем Риме. Они рабы, проданные жестокими рабовладельцами на невольничьем рынке… Зла они в душе не держат: законы древнего Рима вечны. Рабы – гладиаторы возглашали перед каждым боем со зверьем: «Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!».

Поскольку на химфаке роль Юлия Цезаря многие годы единовластно исполняет академик Каргин, мои дорогие подруги из СПЕЦОбуха просят Цезаря, как и остальных цезарей-завлабов, продавших их в рабство, не забывать о тех, которым сейчас не до песен и плясок…

Зловещая тишина пала на только что лепетавших. Они не знали, как реагировать на неслыханную дерзость. То ли все превратить в шутку, то ли просто не заметить «выпада больного человека» и продолжить свое приветственное лепетание.

Выручил их академик Каргин, которого сбить с ног было нельзя, даже выстрелив в него из царь-пушки.

Он просил передать свои добрые пожелания и быстрого выздоровления всему третьему курсу, а так же исследователю Тоне из НИОПИКА, о которых он думает и днем и ночью.

Приветственный лепет продолжался как ни в чем не бывало…

Я чувствую, как кто-то затягивает веревку на моей шее, зеркало загорается миллионами огней, и я падаю в безвоздушное пространство. Я постоянно думаю о тех, кто остался там, в СПЕЦотделении. Казалось это были чужие люди, нас связывала неделя жизни.. Всего одна неделя.

Как-то я прочла маленькую бумажку на доске объявлений около учебной части: «Студентка Лысенко-Птаха отчислена с химического факультета МГУ по состоянию здоровья.» И вдруг будто камень с души свалился – я поняла, что Галя жива. Где она теперь? Пусть Сергей немедленно выяснит…