Григорий Свирский - Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»

• Название: Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»
• Автор: Григорий Свирский
• Издательство: Dvarim
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 965-7227-04-6

В основе романа подлинные документы, рассказы и глубоко личные черновые наброски ЛЮБЫ РЯБОВОЙ, студентки МГУ и ее товарищей по беде и страстям человеческим имени ОБУХА, хаотичные, торопливые наброски, которым, тем не менее, было посвящено специальное Слушание в СЕНАТЕ США (30 марта 1976 года).

Еще до Слушания в Сенате советская разведка начала широкую «спецоперацию» охоту за «уплывшими» в Штаты записками Любы Рябовой. Третьего сетнября 1975 года из ее квартиры в Нью-Йорке были украдены все черновики, копии документов и вся переписка.

Начался беспрецедентный шантаж известного ученого-химика профессора Азбеля, который в те же дни заявил на Международном Сахаровском Слушании в Копенгагене о полной поддерке самоотверженных и честных свидетельств Любы Рябовой.

Что произошло затем ни в сказке сказать, ни гусиным пером написать… Даже телефон в доме Любы раскалился от угроз и еще неведомой в Америке «воровской музыке»: «Отдай книгу, падла!».

Книга существовала еще только в воображении КГБ, но ведь это еще страшнее. Вы хотели иметь в своей библиотеке «книгу Любы Рябовой», господа и товарищи? Пожалуйста!

Сердечно признателен Любе и ее друзьям за глубокое доверие ко мне и веру в меня.

---

Значит шансы есть у Тони, и у Гали. А мне Грач даже не советовал расписаться. Но ведь организм хорошо борется, так почему же…

Тоня радостно возбуждена:

– Ну, Анна, мы с тобой философию не учили? – Тоня садится, подтянув колени к подбородку, – интересно, как ты добро и зло понимаешь?

– Очень просто. Есть свет, а есть тьма.

– Вроде бы так. А знаешь, как – нас тут все окрестили? КРОТАМИ… Крот, он слепой, не видит, что делает. Так и мы жили и работали вслепую, не соображали, с кем и с чем имели дело.

– Слыхала…– тихо отозвалась Анна. В болотной тине ее глазниц засветился кристально ясный лучик.– Вот это и есть тьма, от которой все зло идет.

– А ты откуда знаешь?

– Я, милая, с Душинской улицы. Это где храм старообрядческий, за Рогожской заставой. Заводов полно, и наш почтовый ящик среди них затерялся. Я там в одном маленьком цеху уборщицей была.Человек я простой, незаметный, люди ко мне с открытой душой, не боятся. Знают, что мужа за веру посадили, а я от нашей веры не отступилась. Слыхивала, милая, об этом, люди-то делились, БОЛЬШАЯ ЛОЖЬ все это, что вокруг нас… Но вы, грамотные, все это уже сказывали, мне и добавить нечего. Попала я сюда, как и все наши. Чем отравили – не ведаю. Были в цеху только рабочие, они химии не понимают, обмануть легко. Не было никакой поломки, мы даже ничего и не заметили. Пришли нас забирать, вроде водолазов, страх смотреть было, с какими-то баллонами, а вокруг корпуса нашего будто туману белого навесили.

– Дегазация наверное? А люди в противогазах были, это тебе, Анна, со страху водолазы почудились.

– Нет, я же сказала, как водолазы. Рабочие говорили, что от нашей продукции противогазы не помогают.

– И у нас тоже самое, только под Клином, почтовый ящик, сказали, противогазы никого не спасут… – прошелестел голос новой соседки, и снова потонул в невнятных всхлипываниях.

– Одного не пойму, Анна, – волосы Тони, разметенные сквозняком закрывают и ее шелушащиеся струпья и горький рассерженный рот, только глаза поблескивают. – Как же ты после всего этого в Бога веришь?

Лицо у Анны сделалось такое обиженное и удивленное, будто ее вдруг ударили камнем.

– А я, деточка, душой верую и сердцем, Ежели тебе, что неясно, ты в Евангелие посмотри. Господь Бог это все предсказывал: «Когда же услышите о войнах и смятениях, не ужасайтесь: ибо этому надлежит быть прежде, но не тотчас конец…»

Стрелка прибора вычерчивала на бумаге какие-то немылимые острые пики будто отмеривая непрожитые годы. Дежурный рассматривал эти пики не больше двух минут.

Анна хрипела и металась, казалось, провода, прикрепленные к ее большому телу вот-вот оборвутся. Губы пытались что-то сказать, но сил на это уже не было. Врач что-то чиркнул в блокноте и – исчез. Анна долго кашляла кровыю, сгустки разбрызгивало по полу, где они растекались темным воском. Некрасивое женское лицо исказилось до неузнаваемости, стало уродливым в каком-то оскале. Но священная человеческая сердцевина, еще долго билось в ней… Анна задыхалась, глаза ее – большие, слюдяные все еще искали – милосердия.

Анна сбросила простыню, непослушными руками вцепилась в ворот рубахи.. Свистящий хрип нарастал. Большое сильное тело вздрагивало стрелка прибора скрипела, как нож по тарелке. Когда у нее выкатились глаза похожие на облупленные яйца, я уже не могла глядеть на ее вытянутое лицо с огромным провалом открытого рта. Наверное это длилось недолго… Я видела только ее босые ступни, с грубой кожей на пятках и желтыми мозолями на больших пальцах, а эти ступни остались у меня в памяти, словно они отпечатались в мягком подогретом металле и застыли там навсегда.

Стрелка последний раз слабо скрипнула, поднялась вверх и резко упала. Холодная металлическая коробка зарегистрировала диагноз: смерть.

Я хотела закрыть Анне глаза, но не могла шевельнуть перепончатыми пальцами. Это сделала Тоня: в палату долго никто не приходил; по случайному стечению обстоятельств – АННА ЛУЗГАЙ УМЕРЛА В ВОСКРЕСЕНЬЕ. Это было двадцатого октября шестьдесят восьмого года. Время осталось неизвестным: часов в СПЕЦотделении не полагалось.

Вечером окно будто задернуто чернильной тряпкой с нарисованными серебряной краской звездами – большими и маленькими. Только слабое, как дыхание больного, почти незаметное мерцание тихо нашептывает, что есть небо, время, вечность…

Палата продолжает жить своей ни на что не похожей жизнью. В воскресенье врачей и сестер не видно, – и те, кто могут ходить, появляются в коридорах, навещают друг друга, рассказывают больничные новости и взахлеб изливают свои беды.

– Напрасно ты думаешь, что студент ценится намного дороже, чем уборщица, лаборант или рабочий. Человеческая жизнь как-то вообще сейчас не в цене, – говорит постоянно покашливающая Галя студентке из Менделеевского, которая зашла к ней из соседней палаты. –Я и сама находилась в столь наивном заблуждении, пока меня не перевернул один случай… Он не имеет никакого отношения к тому, что я поняла много позже, в нашем питомнике… Но был крошечным зерном понимания, тонкой логической связью… Если хочешь, послушай, поймешь сама…

Осенью, в самом начале четвертого курса на химфаке, каждому дают в пробирке какую-то смесь, а через месяц нужно дать ответ, какое это вещество? У нас говорят: «если сделал эту задачу по идентификации, считай, закончил химфак». Год назад одна отудентка, не помню ее имени, билась над такой задачей не месяц, а все четыре. Раз в две недели она приносила преподавателю новый, но всегда неверный ответ. В конце декабря ей не разрешили сдавать экзамены – задача эта оценивается как зачет. Ну, раз не допускают к сессии, плохо дело, вытурят и катись на все четыре стороны. Она к преподавателю в ноги, объясните, где ошибка, что я не так делаю. А он засмеялся и говорит: «Выпей, и тогда узнаешь». Она, дура эдакая, решила, что там слабительное, спросила: «если выпить будет ясно?» Он заржал, как лошадь. И девка выпила… В больнице ее спрашивают, чем отравилась? – она не знает. Врачи-то видят, то дела хреновые. Звонят преподавателю: что там, в этой смеси было?

«Не скажу, это задача, вам знать не положено!»

Врачи объясняют, что тут вопрос жизни и смерти, какой-то смертельный яд, а какой? Молчит, так ничего и не оказал. Девка загибается. К ней родных пустили, она им все, как есть рассказала. Те подняли бучу – к адвокату, к следователю, в университет.

Непонятное самоубийство, говорили наши ученые умники, она бы могла покончить с собой цианистым калием или мышьяком. А фенолфталеин – в быту «пурген», сильное слабительное. И для спасения девчонки палец о палец не ударили…

Двадцать один день врачи делали все, чтобы спасти ее, но не смогли. Опоздали. Умирала она так тяжко, что даже родные хотели, чтобы поскорей настал конец.

Вот и все. Пойми, я не защищаю ее, пить какую-то неизвестную смесь – идиотизм. Но одного я не понимаю и никогда не пойму: почему преподаватель не назвал яд сразу, ведь он знал, что ее можно спасти.

– Что стало с преподавателем?..

– Да ничего… Не он ее отравил, не ему отвечать…

3наешь, что любопытно? Это известный на весь МГУ ученый, доктор химических наук, Сергей Сергеевич Чуранов. Внешне, милейший, добрейший человек, устраивает химические олимпиады. Когда я была победителем олимпиады на Украине, он меня обнимал, чествовал. Из-за него в МГУ попала. И вдруг – он же холодный убийца! Кретин! Зверь! Твердо верил в свою «законную» точнее, традиционную в Университете безответственность. Полнейшую, испытанную годами профессорского своеволия. Как и Пшежецкий, как и десятки других наших «небожителей…» Иван Грозный застрял во многих профессорских мозгах, вот что я вам скажу. Хочу погублю, хочу – помилую!

Я пытаюсь считать нарисованные на черном полотне звезды, а Галя жужжит, как назойливая муха, считает, кто умер из-за простого невнимания к студенту… Она говорит об этом то нервно, то привычно-спокойно, будто люди эти уснули или ушли погулять… Совестливая душа, наша птаха. Трудно ей!

Стоп. Пшежецкий хотел, что б я ушла, ни с кем не попращавшись?. К кому в тот вечер приходила скорая помощь? И он ее вызвал? Этого я никогда не узнаю… Пытался ли Пшежецкий меня разыскать? Или думал, что я другая Рябова, дальше общежития не уйду? И вправду, никуда не денешься, в университетскую поликлинику я бы попала из общежития и тем же маршрутом в СПЕЦотделение.

…Яды разные, немало и замедленного действия… Интересно какого действия мой? Боли, вроде, стали слабее. Теперь полотенце смачиваю в лотке, а потом на лицо кладу. Помогает немного…

Галя, наконец, замолкла. Теперь говорлива Катя. Она уже не плачет. Ей не терпится рассказать о себе. Не могу слышать. Уже слышала трижды. Тишины! Тишины, девочки!

Оказывается, на ее заводе, производят газ, который как-то действует на нервы или на психику. Слезы – это из какой области? Нет, ей не щиплет глаза, как Тоне, ей просто все время страшно. А было, говорит, еще страшнее, поэтому и плакала.