Вячеслав Гречнев - Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.

• Название: Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.
• Автор: Вячеслав Гречнев
• Издательство: Соларт
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-902543-21-3

В книге речь идет об особом месте так называемого малого жанра (очерк, рассказ, повесть) в конце XIX - XX вв. В этой связи рассматриваются как произведения Л.Толстого и Чехова, во многом определившие направление и открытия литературы нового века ("Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", "Скучная история", "Ариадна"), так и творчества И.Бунина, Л.Андреева и М.Горького, их связи и переклички с представителями новых литературных течений (символисты, акмеисты), их полемика и противостояние.

Во втором разделе говорится о поэзии, о таких поэтах как Ф.Тютчев, который, можно сказать, заново был открыт на грани веков и очень многое предвосхитил в поэзии XX века, а также - Бунина, в стихах которого удивительным образом сочетались традиции и новаторство. Одно из первых мест, если не первое, и по праву, принадлежало в русском зарубежье Г.Иванову, поэту на редкость глубокому и оригинальному, далеко еще не прочитанному. Вполне определенно можно сказать сегодня и о том, что никто лучше А.Твардовского не написал об Отечественной войне, о ее фронтовых и тыловых буднях, о ее неисчислимых и невосполнимых потерях, утратах и трагедиях ("Василий Теркин", "Дом у дороги").

---

Я жажду жить и живу не только своим настоящим, но и своей прошлой жизнью и тысячами чужих жизней, современным мне и прошлым. Всей историей всего человечества со всеми странами его. Я непрестанно жажду приобретать чужое и претворять его в себе. Но зачем? Затем ли, чтобы на этом пути губить себя, свое я, свое время, свое пространство, — или затем, чтобы, напротив, утвердить себя, обогатившись и усилившись чужим?..» [320]

В самом деле, что делать человеку с этой вечностью времени и бесконечностью пространства: они есть, они реальность, а человеку нет места в этой реальности? И все это в своей совокупности создает атмосферу, в которой человек с особой остротой чувствует свое окаянное одиночество, и сегодняшнее и в особенности — предстоящее, когда так, в сущности, скоро он будет всеми и навсегда забыт.

Примерно на этот лад настраивает упомянутое выше стихотворение, в котором есть и бесконечность, и одиночество, и вызванное всем этим «траурное» мироощущение.

В полночь выхожу один из дома,
Мерзло по земле шаги стучат.
Звездами осыпан черный сад
И на крышах — белая солома:
Трауры полночные лежат (1,65).

По мнению исследователя, «экспрессии образа у Бунина менее всего. Его метафоричность имеет глубоко скрытый характер. Её приходится извлекать из глубины художественного текста и лишь затем постигать значительную смысловую насыщенность потаенной образно-символической игры» [321].

Во многих своих стихотворениях Бунин стремится показать, что та, даже самая малая, часть мира, на которую он обратил внимание и затем попытался изобразить, живет неповторимо особой, обособленной и тайной жизнью. Она редко открывается человеку, разве что – кровно заинтересованному, тому, кто чувствует неразрывную связь с природой, кто нуждается в общении с ней и в этом находит, пусть и недолгое, душевное успокоение, ибо невольно отстраняется и от людей и от себя самого, суетного и грешного.

Эта обособленность и потаенность заметнее чувствуются с наступлением сумерек и ночной поры: здесь появляются и новые краски и оттенки в них, новые звуки и какое-то удивительное, ночное, молчание, и все это вызывает прилив совсем особенных мыслей, чувств и ассоциаций.

Могилы, ветряки, дороги и курганы —
Всё смерклось, отошло и скрылося из глаз.
За дальней их чертой погас закат румяный,
Но точно ждет чего вечерний тихий час.
И вот идет она, Степная Ночь, с востока…
За нею синий мрак над нивами встает…
На меркнущий закат, грустна и одинока,
Она задумчиво среди хлебов идет…
……………………………………………..
И полон взор её, загадочно-унылый.
Великой кротости и думы вековой
О том, что ведают лишь темные могилы,
Степь молчаливая да звезд узор живой (I, 93).

За каждым словом здесь, как всегда в произведениях Бунина, бездна смыслового пространства. Это и полевые дороги, которые уходят куда-то к горизонту и там сливаются с небом: невольно возникает мысль, что одна из них когда-нибудь приведет и тебя туда. Это и «ветряк», ветряная мельница, машущая крыльями, и каждый взмах которых, опять же непроизвольно, напоминает о мелькании дней жизни. Это и курганы с могилами, как своеобразный итог жизни каких-то людей когда-то живших на этой земле, радовавшихся, страдавших, мечтавших о счастье, и, конечно же, знавших о неминуемом приходе смерти и не допускавших эту мысль.

Особо выделена, как видим, «Степная Ночь», которая идет с востока, за нею «синий мрак» и «меркнувший закат». Вечная Ночь, темнота и мрак — это и есть то, что ожидает человека в могиле, и понятно, почему она «грустна и одинока». Нельзя не подумать и о той удивительной и страшной последовательности: эта Ночь приходит с востока: то есть оттуда же, где начинается и утренний рассвет. Вот так они и ходят друг за другом: начало жизни и конец её. Именно поэтому «взор» Ночи «загадочно унылый», и, кажется, начинаешь догадываться, чему посвящена её «дума вековая», если о ней «ведают лишь темные могилы» да «звезд узор живой».

Как уже отмечалось, Бунин нередко издавал в одной книге стихи и прозу. И получалось так, что рассказы невольно выступали, подчас, в качестве своеобразных комментариев к стихам, особенно если они создавали примерно в одно время. Так, рассказ «На хуторе» (1892) написан на два года раньше цитированного выше стихотворения «Могилы, ветряки, дороги и курганы», но в нем есть не только близкое настроение, но отчасти и размышление о том, что же стоит за этой «думой вековой» для человека, а также и о том, что побуждает его вновь и вновь обращаться к природе и что-то пытаться в ней найти.

Капитон Иванович, герой рассказа, под вечер загрустил: «А ведь правда — старик я… Умирать скоро…

Он долго смотрел в далекое поле, долго прислушивался к вечерней тишине…

— Как же это так? — сказал он вслух. — Будет все по-прежнему, будет садиться солнце, будут мужики… ехать с поля… будут зори… а я ничего этого не увижу, да не только не увижу — меня совсем не будет! И хоть тысяча лет пройдет — я никогда не появлюсь на свете, никогда не приду и не сяду на этом бугре! Где же я буду?..

В темном небе вспыхнула и прокатилась звезда. Он поднял кверху старческие грустные глаза и долго смотрел на небо. И от этой глу­бины, мягкой темноты звездной бесконечности ему стало легче. „Ну, так что же! Тихо прожил, тихо и умру, как в свое время высохнет и свалится лист вот с этого кустика…" Очертания полей едва-едва обозначались теперь в ночном сумраке. Сумрак стал гуще, и звезды, казалось, сияли выше… Он легко и свободно вздохнул полной грудью. Как живо чувствовал он свое кровное родство с этой безмолвной природой!» (3, 34).

Не раз уже отмечалось, что основное настроение стихотворной лирики Бунина — элегичность, созерцательность, грусть, как самое устойчивое его душевное состояние. И вызвано это было прежде всего тем, по справедливому замечанию А. Твардовского, что «он как бы не сводит глаз с песочных часов своей жизни, следя за необратимо убегающей струйкой времени. Все ценнейшее, сладчайшее в жизни он видит, только когда оно становится воспоминанием минувшего» (1, 24).

Эту горечь расставания не только с каждым днем, но и с каждым мгновением жизни хорошо передают всегда печальные краски вечерней зари, захода солнца, который снова и снова напоминает человеку, что каждый ушедший день делает все короче его оставшуюся жизнь. «Как печально, как скоро померкла На закате заря!.. И ни звука! И сердце томится, Непонятною грустью полно» (1, 56). «В темнеющих полях, как в безграничном море, Померк и потонул зари печальный свет» (1, 58). «Догорел апрельский светлый вечер, По лугам холодный сумрак лег» (1, 80).

В поэзии, как и прозе, Бунина волнует не столько вопрос, куда уходят дни, сколько — как они уходят, протекают. Он постоянно стремится каждый уходящий миг жизни запечатлеть в том или другом его особом проявлении и тем самым — передать движение времени, его невидимый на глаз и никогда нескончаемый процесс, сделать вполне зримым. Таков именно переход от одного времени к другому в его поэме «Листопад» (1900): от лета к осени и зиме, а в общечеловеческом плане — от дней и годов жизни в её расцвете в направлении утрат и угасаний всех лучших мыслей, настроений и надежд.

Уже в начале поэмы краски вполне осенние: «Лес, точно терем расписной. Лиловый, золотой, багряный», Осень «вступает в пестрый терем свой» на правах законной хозяйки, «тихой вдовы», то есть человека, в жизни которого недавно произошли похороны, надо понимать — лета или просто — отрезка времени, канувшего в вечность. Но бег времени продолжается: вот мелькнул «последний мотылек» и замер «на паутине», всё слышнее «листика шуршанье» и дроздов квохтанье, свидетельствующие о том, что устанавливается совсем другая тишина. «Прислушайся — она растет, А с нею, бледностью пугая, И месяц медленно встает». Теперь тишина осенней ночи очень напоминает «мертвый сон». «Лес, белым светом залитой, Своей застывшей красотой Как будто смерть себе пророчит».

За вечером и ночью наступает новый день, но как отличается утро этого дня: уже не солнце на небе, а «дождь и мгла», лес «потемнел и полинял», «зазимок ночью выпал И таять стал, всё умертвив». Но дни идут за днями «И вот уж дымы Встают столбами на заре… Земля в морозном серебре И в горностаевом шугае». И как уместна здесь и просьба о прощении у леса и всей природы, обреченных на смерть, пусть и временную, и последнее прости перед разлукой: ведь каждая из них может обернуться вечной. Понять и почувствовать всю горечь этой разлуки как нельзя лучше позволяет образ установившейся зимы: и снег и лед — это антипод жизни, знак и символ того, что она остановилась, замерла.