Вячеслав Гречнев - Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.

• Название: Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.
• Автор: Вячеслав Гречнев
• Издательство: Соларт
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-902543-21-3

В книге речь идет об особом месте так называемого малого жанра (очерк, рассказ, повесть) в конце XIX - XX вв. В этой связи рассматриваются как произведения Л.Толстого и Чехова, во многом определившие направление и открытия литературы нового века ("Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", "Скучная история", "Ариадна"), так и творчества И.Бунина, Л.Андреева и М.Горького, их связи и переклички с представителями новых литературных течений (символисты, акмеисты), их полемика и противостояние.

Во втором разделе говорится о поэзии, о таких поэтах как Ф.Тютчев, который, можно сказать, заново был открыт на грани веков и очень многое предвосхитил в поэзии XX века, а также - Бунина, в стихах которого удивительным образом сочетались традиции и новаторство. Одно из первых мест, если не первое, и по праву, принадлежало в русском зарубежье Г.Иванову, поэту на редкость глубокому и оригинальному, далеко еще не прочитанному. Вполне определенно можно сказать сегодня и о том, что никто лучше А.Твардовского не написал об Отечественной войне, о ее фронтовых и тыловых буднях, о ее неисчислимых и невосполнимых потерях, утратах и трагедиях ("Василий Теркин", "Дом у дороги").

---

«Можно быть идеалистом, верить в человека и конечное торжество добра — и с полным отрицанием относиться к тому современному двуногому существу без перьев, которое овладело только внешними формами культуры, а по существу в значительной доле своих инстинктов и побуждений осталось животным.

Они ужаснулись тому, что культурный юноша насилует беззащитную и уже оскорбленную девушку, и сказали: это неправда, этого быть не может А проституток они не заметили… Дело, видите ли, в том, что проституция есть нечто обычное, узаконенное и в небольших размах допускаемое для самых благонравных юношей и старцев <…>

В том-то и ужас нашей лживой и обманчивой жизни, что зверя мы не замечаем» [223].

Сопоставляя эту статью Андреем с его рассказом «Бездна», литературовед приходит к выводу:

«Статья Андреева интересна социальным толкованием рассказа: „ужасное" в „Бездне" — лишь концентрированное выражение обыденных зол социальной жизни. Сгустить „ужас" понадобилось для того, чтобы взбудоражить смирившуюся, привыкшую к кошмару публику.

Исследователю не пристало, конечно, подменять художественный образ публицистическими его объяснениями, сделанными числом, особенно в случае с Андреевым. Писатель в эти годы активно занимался публицистикой <…> И примечательно, что общественная температура его публицистики была гораздо более высокой, чем температура его художественного творчества. Мы не обнаружим в его рассказах ни той открытой гражданской инвективы, ни тех призыву к идеалам, которые нередко находим в его статьях» [224].

В этом высказывании много верных наблюдений, но далеко не со всеми выводами автора можно согласиться. Действительно, в статье подчеркнуто «социальное толкование рассказа», но содержание ее вовсе не сводится к утверждению, что «ужасное» в «Бездне» лишь «концентрированное выражение обыденных зол социальной жизни» В статье, как и в рассказе, идет речь о месте и роли животного начала, о звере в человеке. И поэтому точнее было бы сказать, что своей статьей (вслед за рассказом) писатель хотел указать на ставшие актуальными в то время и невероятно трудные для решения острые социально-биологические проблемы. Не кажется основательным и утверждение исследователя, что в рассказах Андреева отсутствовала «открытая гражданская инвектива», что в сравнении с публицистикой «общественная температура» их была ниже. Нельзя забывать о том, что это два разных жанра, каждый из которых имеет свои законы, приемы и средства доказательства. Хорошо известно также, что именно рассказы Андреева, а не его статьи горячо интересовали современников и вызывали широчайший читательский отклик.

«Сгустить „ужас"» удается Андрееву, думается, вовсе не потом), что он в концентрированном виде изображает «обыденное зло социальной жизни». О социальном зле он говорит очень кратко и мимоходом. Как мы уже отмечали, подчеркнуть этот «ужас» помогают ему исключительный случай или парадоксальная ситуация, к которым писатель всегда был неравнодушен и которые он, как правило, стремился подать крупным планом. Эта исключительность — факта ли того или другого положения или поворота в судьбе героя — как нель­зя более наглядно обнажала то страшное, что может таить в себе быт, неприметно-серая, обывательская жизнь, показывала, до какой степени она «ненормальна» и сколь чревата драматическими и трагическими осложнениями. В этом как раз и заключается своеобразие писательского почерка Андреева, в отличие его, в частности, от художественной манеры Чехова, который к понимаю «страшного в нестрашном» обычно подводил читателя, не прибегая к описаниям исключительных ситуаций [225]. Именно это несходство в приемах и принципах изображения скорее всего и имел в виду Андреев, когда писал о том, что Чехов не любил его рассказов, и уточнял, в чем заключалось отличие его творческой индивидуальности от чеховской («… я груб, резок, иногда просто криклив» … и т. д.).

Сочетание обычного и исключительного находим и в рассказе «В тумане», в котором также показано «восстание бессознательного и победа над интеллектом». В этом сочетании современным критикам виделась творческая перекличка Андреева с Чеховым и Достоевским. Речь шла о том, насколько органично и самобытно сумел освоить он их художественные открытия: «К ужасу жизни Андреев подходит с двух сторон: со стороны обыкновенного, от заурядных проявлений, и со стороны необычайного, от крайних ее проявлений. В повести «В тумане» встречаются и переплетаются оба направления, в которых художник ищет разгадать тайну жизни; здесь и ужас обыденщины, которым он соприкасается с Чеховым, и ужас ужасного, ужас края бездны свешивающегося над пропастью, которым он примыкает к психологическим и уголовным элементам творчества Достоевского» [226].

Со времени публикации рассказа «В тумане» возникла тенденция сопоставлять его с «Бездной» и противопоставлять их друг другу. Предпочтение в этом случае отдавалось обычно первому произведению. Рассказ «В тумане» похвалил Чехов; сдержанно, но в целом положительно оценил этот рассказ Л. Толстой. Весьма понравился он современной молодежи, которая выступила в защиту автора против «ревнителей» нравственности.

Основания для таких сопоставлений и противопоставлений, конечно, были: Андреев продолжал размышлять над проблемами, которые волновали его и в «Бездне», но решать, а вернее ставить, их стремился на более широком и привычном для читателя социальном фоне. «С редким мастерством автору удается вместить в рамки уголовного случая <…> огромное содержание больного социального вопроса, в Шей литературе после „Крейцеровой сонаты", кажется, никем не затронутого», — писал один из критиков [227]. Таково же примерно было мнение и другого рецензента: «Рассказ поражает своей реальностью, но эта реальность есть правда жизни, которую не спрячешь за рядами точек. Не смаковать с цинизмом произведение Андреева должны были бы критики и не вопить на всю Русь о его безнравственности, а, наоборот, указать на высокое художественное и нравственное значение рассказа» [228].

Анализируя рассказ «В тумане» (как, впрочем, и другие произведения Андреева), нельзя не учитывать своеобразие реализма этого писателя, ту смысловую нагрузку, во многих отношениях специфическую, которую несут изображаемые им социально-бытовые обстоятельства. Все это, как представляется, не в должной мере принимается во внимание критиком, следующим образом интерпретирующим упомянутый рассказ:

«В конце <…> 1902 г. писатель публикует новый рассказ – „В тумане", герой которого, юноша с помыслами о чистой любви, в конце произведения сходится с проституткой, зверски убивает ее и кончает самоубийством. Рассказ снова вызвал наряду с сочувственными и негодующие отклики, хотя давал для этого меньшие основания, чем „Бездна". Многое из того, что Андреев договорил о “Бездне" post factum, в авторском комментарии (имеется в виду статья Андреева по поводу «Бездны», — В. Г.), здесь явствует из самого текста (возможно, писатель учитывал критику «Бездны» и сознательно устранял эту недоговоренность). Изображение тайников психики освещается в рассказе социальным светом. Очевидно недвусмысленное осуждение автором буржуазно-интеллигентской среды, неспособной дать истинное воспитание юноше с хорошими нравственными задатками.

Об этом свидетельствует скупая, но выразительная ироническая характеристика матери Павла, поглощенной светской жизнью и равнодушной к детям, и его отца, в короткие промежутки между визитами, выставками и театрами начиняющего сына прописными истинами об оборотной стороне цивилизации, вреде алкоголя и разврата и совершенно не умеющего проникнуть в душу его» [229].

Бросается в глаза прежде всего неточность в передаче содержания рассказа. Действительно, Павел Рыбаков убивает проститутку Манечку, с которой он сходится «в конце произведения». Но это будет уже не первая продажная женщина в его жизни. И в этом как раз и состоит сложность характера этого юноши: «помыслы о чистой любви» не предшествуют связи его с Манечкой (как можно понять исследователя), а, пусть и не без конфликтов с доводами рассудка и совести, сосуществуют, уживаются с неоднократными его «падениями», перемежаются с ними. Именно поэтому нельзя согласиться, с исследователем, что Павел «юноша с хорошими нравственными задатками», но не получивший «истинного воспитания». Сам автор, кстати сказать, придерживался на сей счет совсем другого мнения. Имея в виду этот рассказ, он писал М. Горькому: «Кажется, ничего штука — хотя тип, как и все, что я пишу, противен» [230].

Осуждает ли автор «буржуазно-интеллигентскую среду, неспособную дать истинное воспитание»? В целом — да. Но в семье Павла не все обстоит так неблагополучно, как стремится представить это критик. Ироничность характеристики, которая дается матери героя, и в самом деле «недвусмысленна». Что касается отца, Сергея Андреевича, то он при всей его занятости, к воспитанию сына подходит и серьёзно, и не без известной чуткости: «Павла он не ласкал, как мальчика, но зато говорил с ним, как с взрослым, как с хорошим знакомым, с тою разницей, что никогда не посвящал разговора житейским пустякам, а старался направить его на серьезные темы <…> И ему и Павлу это очень нравилось. Даже об успехах Павла в училище он не решался расспрашивать подробно, так как боялся, что это нарушит гармонию их отношений и придаст им низменный характер крика, брани и упреков. Своих редких вспышек он долго стыдился и оправдал их темпераментом» (А, 1, 335).