Вячеслав Гречнев - Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.

• Название: Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.
• Автор: Вячеслав Гречнев
• Издательство: Соларт
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-902543-21-3

В книге речь идет об особом месте так называемого малого жанра (очерк, рассказ, повесть) в конце XIX - XX вв. В этой связи рассматриваются как произведения Л.Толстого и Чехова, во многом определившие направление и открытия литературы нового века ("Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", "Скучная история", "Ариадна"), так и творчества И.Бунина, Л.Андреева и М.Горького, их связи и переклички с представителями новых литературных течений (символисты, акмеисты), их полемика и противостояние.

Во втором разделе говорится о поэзии, о таких поэтах как Ф.Тютчев, который, можно сказать, заново был открыт на грани веков и очень многое предвосхитил в поэзии XX века, а также - Бунина, в стихах которого удивительным образом сочетались традиции и новаторство. Одно из первых мест, если не первое, и по праву, принадлежало в русском зарубежье Г.Иванову, поэту на редкость глубокому и оригинальному, далеко еще не прочитанному. Вполне определенно можно сказать сегодня и о том, что никто лучше А.Твардовского не написал об Отечественной войне, о ее фронтовых и тыловых буднях, о ее неисчислимых и невосполнимых потерях, утратах и трагедиях ("Василий Теркин", "Дом у дороги").

---

Иными словами, Толстой разделял ненависть Меженецкого к самодержавию, к этой «шайке разбойников», но в то же время он считал, что человек с такими нравственными задатками (тот не сомневался в своей «гениальности»; временами ненавидел весь мир и презирал людей) не вправе был претендовать на роль преобразователя общества. Писатель исходил из того, что новая власть, если бы ее возглавили такие люди, как Меженецкий (тот мечтал быть «президентом» республики), была бы ничуть не лучше той, против которой они вели борьбу.

Толстой придерживался в этом случае взгляда, который он высказывал еще в конце 80-х годов: «Политического изменения социального строя не может быть. Изменение только одно нравственное». К этому времени относился его замысел повести «Отец Сергий», над завершением которой он продолжал размышлять и в начале нового века. Примерно в этот же период возникла у него мысль и о создании повести «Посмертные записки старца Федора Кузмича», непосредственная работа над которой началась в середине 1900-х годов.

Очевидно, сходство этих повестей, в целом существенно отличающихся друг от друга, в том, что герои их, резко порывая с прежней своей жизнью, в которой царили зло и насилие, грех и ложь, вступают на путь жизни уединенной, монастырской, отшельнической, на путь активных духовных поисков, нравственного самосовершенствования. В повестях проводится идея близкая Толстому: человек должен сосредоточить свои усилия прежде всего на борьбе с теми пороками и несовершенствами, которые есть в нем самом. К ним он относит эгоизм, тщеславие, жадность, гордыню и жестокосердие. По мнению писателя, после победы каждого над этим злом установятся качественно новые отношения между людьми, то есть сама собой отпадет необходимость применения насилия в преобразовании общества.

Такова была установка Толстого-проповедника. И как это не раз получалось у Толстого, объективный художественный смысл повести «Отец Сергий» был много глубже и шире (о «Посмертных записках старца Федора Кузмича» обстоятельный разговор затруднителен, ибо работа над этим произведением по существу была прекращена писателем в самом начале). Говоря более определенно, Толстой-художник как нельзя убедительнее показал, что воплощение в жизнь его любимой идеи, казалось бы такой простой и доступной, практически маловероятно, а то и вообще невозможно.

Мы видим, что монастырские стены — плохая преграда тем соблазнам и злу, от которых решил удалиться Степан Касатский (в монастыре он принял имя Сергия), порывая со своей мирской жизнью. Толстой показывает, что герой постепенно убеждается в том, что жизнь его изменилась чисто внешне. Так, он стремится избавиться тщеславия, но с горечью замечает, что, как и прежде, дорожит мнением людским. Пост и молитва только на время избавляют отца Сергия от «грешных» помыслов и желаний и совсем бессильны вытеснить его воспоминания о прежней жизни. Не удается ему вести и трудовую жизнь, к которой он стремился: монастырское начальство, по мере роста его известности, освобождает его от всяких повинностей и обязанностей. Совсем не просто оказалось для отца Сергия победить эгоизм и проникнуться любовью ко всем людям. По-прежнему живут в его душе симпатии и антипатии, и он приходит к печальному для себя выводу (после двадцатилетней отшельнической жизни), что «ему приятна, нужна любовь» от людей, но «к ним любви он не чувствовал. Не было у него теперь любви, не было и смирения, не было и чистоты».

В повести «Отец Сергий» Толстой показал всю тщетность и несостоятельность попыток человека найти такое уединенное место, где можно было бы без внешних «помех», тех или других влияний оставленного им «грешного» мира заниматься самосовершенствованием. Этот мир, постоянно напоминает о себе отцу Сергию, вмешивается в его жизнь, определенным образом выстраивает её. Всё это побуждает его оставить монастырь и поселиться в скиту, но и здесь «грешная» его природа и «дьявол» в образе Марьи настигают его. Он «хотел, как обыкновенно в минуты отчаяния, помолиться. Но молиться некому было. Бога не было» (Т, 31,37).

Поясняя идею своего произведения, а также причины и обстоятельства многократных «падений» своего героя, Толстой писал: «Идея «Отца Сергия» не борьба с похотью, но, главным образом, борьба с тщеславием, гордостью, — «славой людской». И далее: отец Сергий «думал, что живет для Бога, а под эту жизнь так подставилось тщеславие, что Божьего ничего не осталось, и он пал: и только в падении, осрамившись навеки перед людьми, он нашел настоящую опору в Боге…» И еще: «Два состояния: первое — славы людской – тревога, второе — преданность воле Божьей, полное спокойствие» (Т, 31, 262).

Раздумья, связанные с поисками единственно верного пути «истинной» жизни, к жизни свободной от бремени «дурных страстей и пороков, к жизни духовно просветленной, никогда не оставляли Толстого, об этом свидетельствует и незаконченная его повесть

«Посмертные записки старца Федора Кузмича». Толстой не верил в историческую достоверность слухов о мнимой смерти Александра I, о том, что тот будто бы не умер в 1825 году, а бежал в Сибирь, где жил в пухом месте под именем старца Федора Кузмича. Но эта легенда долгое время привлекала внимание писателя, он видел в ней благодатный материал для изображения «во всей красоте и истинности», того, что «могло бы быть», психологии человека, испытавшего «чудо» нравственного воскресения.

И на склоне лет Толстой не прекращает свои напряженные поиски новых форм, новых приемов и средств художественной выразительности, менее чем за два года до смерти он делает запись в дневнике, которая позволяет уяснить, в каком направлении велись эти поиски: «Напрашивается то, чтобы писать вне всякой формы: не как статьи, рассуждения, не как художественное, а высказывать, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь» (Т, 57, 9).

Именно в таком своеобразном, «вне всякой формы», жанре были написаны «Нет в мире виноватых» (1908 — 1910), «Три дня в деревне» (1910), «Песни на деревне» (1909), «Благодатная почва», «Ходынка» (1910).

Во всех этих произведениях проводится мысль о высоких нравственных качествах, присущих русскому народу, которые он сумел сохранить, несмотря на все превратности истории, крепостное право, всякого рода притеснения и угнетения. Особенно показательна в этом отношении дневниковая зарисовка «Благодатная почва», в которой воспроизводится бытовая сценка и диалог с молодым крестьянином, работавшим на пашне, и дается его портрет: «свежее, здоровое, умное лицо». В авторских рассуждениях, открывающих и заключающих эту встречу, звучит и восхищение трудолюбием, деликатностью и отзывчивостью этого от природы красивого и духовно богатого человека, и опасение за его будущее, беспокойство по поводу того, что в эту «чудную для посева землю» могут быть брошены «семена лжи, насилия, пьянства и разврата».

Подобное сочетание и чередование образных картин, бытовых, портретных и пейзажных зарисовок с прямыми авторскими рассуждениями и обобщениями характерно и для других названных его художественно-публицистических очерков. Такая «свободная» и гибкая форма повествования позволяла Толстому живо и остро откликаться на все новые и сколько-нибудь значительные факты и явления современной жизни.

В своих рассказах и повестях 1880-1900-х годов Толстой, таким образом, поставил проблемы, которые в начале XX века привлекли внимание многих художников слова, стали актуальными и, более того, модными, особенно, хотя и не только, в творчестве писателей-символистов, которые, не без оснований, предъявляли претензии на роль новаторов.

Толстой (не без творческого усвоения художественных достижений Достоевского и Чехова) опередил своих младших современников в исследовании глубочайших тайн человеческой души, «темных» инстинктов и подсознательных импульсов, в изучении их роли и аспектов их воздействия на сознательную жизнь человека. Он изобразил многослойность человеческого сознания, самый процесс протекания одновременно на разных уровнях сокровенных и неуловимых душевных движений, «механизм» возникновения ассоциаций. Он показал, в частности, как уживаются в человеке мысли и чувства прошлых дней и дней сегодняшних, как взаимодействуют они, и в особенности то, как влияют нравственный опыт минувших лет, воспоминания, содержащие память чувств, на поступки и поведение человека, живущего в настоящем. В этом же плане рассмотрения заповедных тайников человеческого сознания Толстого интересовали вопросы своеобразного социально-биологического отбора, совместимости и несовместимости особей мужского и женского пола.

Следует сказать, что в отличие от своих позднейших последователей и эпигонов он решал все эти проблемы более масштабно, в сравнительно широком социально-бытовом плане и отнюдь неоднознач­но. Он воссоздал без всякого в целом сочувствия клинически верный и точный процесс распада человеческой личности, находившейся во власти стихийных и животных инстинктов, желаний и стремлений. Толстой явно осудил своих героев за слишком запоздалые раздумья о высоком смысле человеческого бытия, за каждый неверный взгляд и шаг который они сделали в своей предшествующей, такой «простой» и «обыкновенной» и такой «ужасной» жизни. Но в этом осуждении не было односторонности, ибо объективный художественный смысл толстовских рассказов и повестей (мы вновь повторяем это) ни в коей степени не сводился к защите и возвеличиванию только «сознательной» или только «духовной» стороны человеческого существования. Его авторская позиция всегда была шире и многограннее. Об этом свидетельствуют его дневниковые записи, в частности последнего года жизни (когда он, кстати, особенно много размышлял об этой самой «духовности»). В июне 1910 г. он запишет: «Да, благодарю Того, То, что дало, дает мне жизнь и все ее благо, — разумеется, духовное, которым я все еще не умею пользоваться, но даже и за телесное, за всю эту красоту, и за любовь, за ласку, за радость общения. Только вспомнишь, что тебе дано ничем не заслуженное благо быть человеком, и сейчас все хорошо и радостно» (Т. 58, 63) И он же, с такой убежденностью всегда ратовавший за то, чтобы человек жил прежде всего духовной жизнью, однажды заметил: «Кто живет вполне духовной жизнью, тому жизнь здесь становится так неинтересна и тяжела, что легко расставаться с нею» (Т, 53,95).