Вячеслав Гречнев - Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.

• Название: Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.
• Автор: Вячеслав Гречнев
• Издательство: Соларт
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-902543-21-3

В книге речь идет об особом месте так называемого малого жанра (очерк, рассказ, повесть) в конце XIX - XX вв. В этой связи рассматриваются как произведения Л.Толстого и Чехова, во многом определившие направление и открытия литературы нового века ("Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", "Скучная история", "Ариадна"), так и творчества И.Бунина, Л.Андреева и М.Горького, их связи и переклички с представителями новых литературных течений (символисты, акмеисты), их полемика и противостояние.

Во втором разделе говорится о поэзии, о таких поэтах как Ф.Тютчев, который, можно сказать, заново был открыт на грани веков и очень многое предвосхитил в поэзии XX века, а также - Бунина, в стихах которого удивительным образом сочетались традиции и новаторство. Одно из первых мест, если не первое, и по праву, принадлежало в русском зарубежье Г.Иванову, поэту на редкость глубокому и оригинальному, далеко еще не прочитанному. Вполне определенно можно сказать сегодня и о том, что никто лучше А.Твардовского не написал об Отечественной войне, о ее фронтовых и тыловых буднях, о ее неисчислимых и невосполнимых потерях, утратах и трагедиях ("Василий Теркин", "Дом у дороги").

---

И вот она стала оглядываться, как будто ожидая чего-то, я видел это и не мог не тревожиться… Она занималась детьми меньше, не с таким отчаянием, как прежде, но больше и больше занималась собой, своей наружностью, хотя она и скрывала это, и своими удовольствиями и даже усовершенствованием себя. Она опять с увлечением взялась за фортепиано, которое прежде было совершенно брошено, с этого все и началось (Т, 27,47-48).

Итак, что «началось»? Жена возобновила занятия музыкой, к первых, и, во-вторых, в их доме, в связи с этим, появился «полупрофессиональный» музыкант, скрипач Трухачевский, с которым она однажды исполнят сонату Крейцера Бетховена, а затем произойдет трагедия.

Интересно, что Позднышев, нисколько не отрицая вспышку радости, толкнувшую его на убийство жены, все время повторяет, что дело было вовсе не в том, что он таким образом защищал «свою поруганную честь». «Все произошло оттого, что между нами была та страшная пучина…, то страшное напряжение взаимной ненависти друг к другу, при которой первого повода было достаточно для произведения кризиса. <…> Если бы явился не он, то другой бы явился, если бы не предлог ревности, то другой» (Т, 27, 49-50).

Можно ли согласиться с Позднышевым, что это был всего лишь «предлог ревности»? И что «повод» для «произведения кризиса» быть и какой-то иной? Однозначный ответ здесь вряд ли возможен. Он верит и не верит, что жену и Трухачевского соединяет и сближает только предстоящий концерт и репетиции к нему. Точнее говоря, он изо всех сил старается верить и очень хотел бы, чтобы в это поверили и окружающие. «Я очень любил музыку и сочувствовал их игре… он играл превосходно, и у него было в высшей степени то, что называется тоном. Кроме того, тонкий, благородный вкус, совсем не свойственный его характеру. <…> Он держал себя очень хорошо. Жена казалась заинтересованной только одной музыкой и была очень проста и естественна. Я же, хотя и притворялся заинтересованным музыкой, весь вечер не переставая мучался ревностью.

С первой минуты, как он встретился глазами с женой, я видел, что зверь сидящий в них обоих, помимо всех условий положения и света, спросил: «можно?» и ответил: «о, да, очень» (Т, 27, 54).

Итак, музыка, ее благотворное воздействие на посвященных, особая просветленность мыслей и чувств, вызванное ею, то, что называют духовностью, когда хотят провести черту между истинно человеческой сущностью и животным началом, и тут же, одновременно с этим, — «зверь, сидящий в них обоих, помимо всех условий положения и света». И больше того, Позднышев еще когда ничто, казалось, не угрожало его семейному благополучию, в своих ревнивых предчувствиях полагал, что именно музыкант-скрипач и музыка как тако­вая пробудят в его жене нелучшие чувства и толкнут ее на неверный путь. «…Этот человек, и по своей внешней элегантности и новизне и, главное, по несомненному большому таланту к музыке, по сближению, возникающему из совместной игры, по влиянию, производи­мому на впечатлительные натуры музыкой, особенно скрипкой… этот человек должен был не то что нравиться, а несомненно без малейшего колебания должен был победить, смять, перекрутить ее, свить из нее веревку, сделать из нее все, что захочет. Я этого не мог не видеть, и я страдал ужасно» (Т, 27, 55).

Как уже говорилось, Позднышев был абсолютно убежден, что между мужчиной и женщиной может быть только «плотская любовь», однако в повести есть сцена, в которой и он сам и его взгляд на жену, их совместную жизнь и на жизнь вообще приоткрываются с неожиданно новой стороны, и сцена эта, где речь идет об исполнении Крейцеровой сонаты и о том, как именно воздействовала она на героев.

И в содержательном и в композиционном отношениях сцена эта, несомненно, центральная, о чем свидетельствует прежде всего то, что именно она дает название произведению. Восприятие и интерпретация сонаты, как и музыки вообще, принадлежит Позднышеву, хотя за все этим, как и за многим другим, что уже не раз отмечалось, просматривается позиция Толстого.

«Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу. <…> На меня, по крайней мере, вещь эта подействовала ужасно; мне как будто открылись совсем новые, казалось мне, чувства, новые возможности, о которых я не знал до сих пор. Да вот как, совсем не так, как я прежде думал и жил, а вот как, как будто говорилось мне в душе. Что такое было то новое, что я узнал, я не мог себе дать отчета, но сознание этого нового состояния было очень радостно. Всё те же лица, и в том числе и жена, и он, представлялись совсем в другом свете. <…> Жену… я никогда не видал такою, какою она была в этот вечер. Эти блестящие глаза, эта строгость, значительность выражения, пока она играла, и эта совершенная растаянность какая-то, слабая, жалкая и блаженная улыбка после того, как они кончили. Я всё это видел, но не приписывал этому никакого другого значения, кроме того, что она испытывала то же, что и я, что и ей, как и мне, открылись, как будто вспомнились новые, неиспытанные чувства» (Т, 27,61,62).

Мы видим, что музыка привносит определенную масштабность в мир чувств и мыслей человека, заметно обостряет и углубляет и восприятие и осмысление проблем житейских, усиливает элемент критики и самокритики. Мы видим, что в душе Позднышева возникает ощущение каких-то невосполнимых утрат, какого-то явно запоздалого раскаяния или сожаления. Именно музыка помогает ему, да и жене его если не понять, то почувствовать довольно отчетливо, что совместная их жизнь и, следовательно, жизнь в целом, не задалась, не состоялась, постоянно пребывала в весьма большом отдалении от высокой нормы истинно человеческого существования, почти всегда желанного и — недостижимого. В какой-то мере это душевное состояние передает высказывание Ницше: «Всё, что отняла у нас жизнь, возвращает нам музыка». Близко этому и четверостишие Г. Иванова: «Это музыка миру прощает То, что жизнь никогда не простит. Это музыка путь освещает, Где погибшее счастье летит».

Без преувеличения можно сказать, что во время этого концерта Позднышев впервые увидел в своей жене не женщину только («животное») постоянно думающую как бы половчее отдаться молодому модному и талантливому Трухачевскому, а — человека, потрясенной музыкой, человека богатой духовной организации, глубокого, тонкого и в выражении чувств своих деликатного.

Музыка помогла разглядеть в ней и то, что больше всего опасался увидеть в ней Позднышев, все, что так или иначе могло свидетельствовать о росте души и становлении личности, о внутренней зрелости и независимости, («я никогда не видал такою… эта строгость, значительность»). Иными словами, все это были приметы того, что она близка была к тому, чтобы выйти из под его власти. В пользу этого говорили участившиеся в последние годы их ссоры, чаще всего связанные с ее нежеланием считаться с его желаниями. С появлением Трухачевского Позднышев все более настойчиво и раздраженно, а в ночь его неожиданного для жены возвращения домой — на грани нервного срыва, размышляет о том, что жена, не желая идти навстречу его желаниям, готова разделить любые посягательства скрипача. И надо сказать, что Позднышев прекрасно понимает, что в этом своем безграничном стремлении безраздельно властвовать над ней он выходит за пределы не только дозволенного, но и — разумного. «Ведь ужасно было то, — вспоминает он, — что я признавал за собой несомненное, полное право над ее телом, как будто это было мое тело, и вместе с тем чувствовал, что владеть я этим телом не мог, что оно не мое, и что она может распоряжаться им как хочет, а хочет распорядиться им не так, как я хочу. И я ничего не могу сделать, ни ему, ни ей. Если она не сделала, но хочет, а я знаю, что хочет, то еще хуже: уж лучше бы сделала, чтоб я знал, чтоб не было неизвестности. Я не мог бы сказать, чего я хотел. Я хотел, чтоб она не желала того, что она должна желать. Это было полное сумасшествие!» (Т , 27,68).

Под воздействием музыки зарождается в нем мысль (или только намек на мысль), что мужчину и женщину может сблизить и нечто другое, не одно лишь плотское желание. Правда, эта мысль совсем недолго живет в нем. Во время поездки, когда его буквально захлестнула и опрокинула ревность, и он не в силах был здраво и логично рассуждать и был, что называется, отброшен к своим прежним взглядам, он снова видит в жене лишь одно привлекательное начало, не сомневается, что оно привлекательно и желанно и для другого мужчины, в даном случае — Трухачевского. Кстати сказать, и музыка в этот момент рассматривается им в совсем другом контексте и качестве. «…Я проснулся… с мыслью о ней, о моей плотской любви к ней, и о Трухачевском… Ужас и злоба стиснули мне сердце… Как же могло не быть то самое простое и понятное, во имя чего я женился на ней, то самое, во имя чего я с нею жил, чего одного мне в ней нужно было и мне и чего поэтому нужно было и другим и этому музыканту. Он человек неженатый, здоровый… с правилами о том, чтобы пользоваться теми удовольствиями, которые представляются. И между ними связь музыки, самой утонченной похоти чувств. Что же может удержать его? Ничто… она?.. Знаю ее только как животное. А животное ничто не может, не должно удержать» (Т, 27, 63-64).