Сергей Антонов - Овраги

• Название: Овраги
• Автор: Сергей Антонов
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989

Книгу известного советского писателя Сергея Антонова составили две повести — «Овраги» и «Васька». Повесть «Овраги» охватывает период коллективизации. «Васька» — строительство Московского метро. Обе повести объединяют одни герои. Если в повести «Овраги» они еще дети, то в «Ваське» это взрослые самостоятельные молодые люди. Их жизненные позиции, характеры, отношение к окружающему миру помогают лучше и глубже понять то историческое время, в которое героям пришлось жить и становиться личностями.

---

Митя понял, что задремал, оглянулся по сторонам и успокоился. Вещи были на месте. Над головами по-прежнему колыхалась войлочная пелена дыма. Папа сидел на чемодане, Скавронов на портпледе.

— А с тобой я больше и связываться не хочу, — бубнил Скавронов. — Я ему Магомета, я ему битюга, а он?

Отец печально молчал.

— А он мне табуретку. Ту самую, какую я ему за так сколотил. Думаешь, тебя в тысячники выдвинули, ты и кум королю? Ладно. Долго ты в колхозе не просидишь. Воротишься да еще мне в ножки поклонишься. Какой из тебя колхозник?

— Нe твоего ума дело. Партия меня направила в колхоз, и я еду. Я, как тебе известно, перед родной партией — руки по швам.

— Вот дурак! Тебя не партия направила, а наши местные вредители…

— Врешь, свояк. Кабы не направили бы меня, сам бы поехал. Кулаков истреблять. Я им, сукиным сынам, Клашу во веки веков не прощу.

Между тем люди встревожились, собирали барахло, будили соседей. Тетенька, похожая на Клашу, сунула руку за пазуху и вытащила кисет с бумагами. Бабка с посохом таранила к выходу. Комсомольский патруль проверял документы.

— Правые оппортунисты и вредители, — продолжал Скавронов. — Сперва они тебя с секретной ячейки вперед ногами вынесли, а нынче вовсе с рук сбыли и в коровье дерьмо сунули… Ты понимаешь, кто ты в мастерских был? Первый мастер. Тебе инженеры кланялись. Рабочий класс уважал. А в колхозе ты будешь дурак деревенский, и больше никто. Много ты понимаешь в сельском хозяйстве.

— Побольше, чем ты в керосинках, — неохотно отозвался отец.

— А ну проверим. Пшено и просо. Какая разница?

— Нас там подкуют. На курсах.

— Там подковываться некогда. Там надо не подковываться, а кулака бить. А как ты будешь бить кулака, когда сам в кулаки норовишь. Комод пожалел. Куркуль ты, и больше ты никто.

Папа встал и подошел вплотную к Скавронову. Свояк встал тоже.

— Во-во… С таким характером не колхоз строить, а баб из нагана стрелять.

— Что? Каких баб?..

— А это ты у Митьки спроси… Бандит ты, и больше ты никто…

«Так и знал, — у Мити захватило дух. — Сейчас разболтает, и наступит расплата — объяснение с отцом. А ведь петля на шее была. На столе стоял. Почему не прыгал, — казнил он себя, — почему?»

Ему было непонятно, что спасло его земное, целебное любопытство — верный спутник подросткового возраста (ничего не поделаешь. Снова приходится повторять это обидное, голенастое слово).

Так и сейчас: с испугом и в то же время со страшным любопытством он ждал развязки.

И снова ему повезло.

Подошли двое, рослый допризывник и школьница, оба с красными повязками на рукавах, и потребовали билеты.

Папа показал направление двадцатипятитысячника.

— А это сын? — школьница улыбнулась.

— Сын.

— Как я ему завидую….

— Сколько раз надо предупреждать. Прекрати посторонние разговоры, — сказал допризывник и обратился к Скавронову: — Ваши документы?

— Я работник профсоюза. Документов не ношу. Меня и так каждая собака знает. Сам в патрулях ходил.

— А почему вы на вокзале?

— Разуй глаза. Не видишь, свояка провожаю.

— Товарищ вас провожает? — спросил допризывник папу.

— Я его не приглашал в провожатые, — отвечал папа, — сам навязался…

— Надо документ при себе иметь, товарищ, — сказал допризывник.

— Вот он — мой документ. — Скавронов показал мозолистые ладони.

— Это не документ, а грязные руки.

— Желаешь, об твою харю почищу.

Подошел милиционер. Скавронов схватился и с милиционером. Ругался, пока не увели.

— Ну вот, сынок, и распрощались. Теперь у нас с тобой…

Договорить папа не успел. Дверь диспетчерской чуть приотворилась. Из нее высунулся бородач в красной шапке, церковным басом прокричал, что скорый № 13 прибывает на шестой путь, и сразу заперся.

Пассажиры ринулись на перрон. Дети орали, женщины визжали, мужики матюкались. Митя схватил портплед, папа чемодан. Зеркало бросили. В людском потоке смешались все, кому надо ехать и кому не надо: пассажиры, безбилетники, комсомольский патруль, гадалки, милиционеры, жулики, торговцы святой водой. Митю придавило к портпледу, сжало со всех сторон и понесло в раскрытые настежь двери. Здесь он, сам того не подозревая, своими боками усвоил центральный урок фатализма: человек сам себе не хозяин. Неумолимая сила тащит его по жизни, не спрашивая ни разрешения, ни направления, заставляет исполнять не его, а свою слепую волю… Почему не повесился? Потому что себе не хозяин.

На перроне полегчало. Через рельсы прыгали наперегонки. Подлезали под платформы, груженные пушками и танками. Митя одним из последних доволочил до поезда портплед с привязанным к ремню гремучим чайником и встал отдышаться. Папы нигде не было. Люди бегали вдоль состава, зашибали Митю баулами и мешками, орали, ломились в запертые двери вагонов.

Дали второй звонок.

— Папа! Папа! — отчаянно кричал Митя.

— Чего зеваешь? — раздался знакомый голос, и словно из-под земли возник свояк Скавронов. Под мышкой он держал обернутое одеялом зеркало. В другую руку забрал портплед и сказал: — Чеши к пятому вагону.

В окно пятого вагона высовывался злющий папа и кричал:

— Давай быстрей! Поезд уйдет! Его зовут, а он стоит, как пень!

— Не ори, Роман, — сказал Скавронов. — Чего на такой толкучке услышишь? Принимай зеркало… Ну да, в окно… В дверях раздавят… Так. Теперича тащи мешок…

— В окно не пролезет…

— Чайник отвяжем, пролезет. Ну тащи. Тащи сильней. Вороти его, вороти! Да не в ту сторону! Говорил, не надо столько барахла набирать. Митька, садись на плечи. Толкай сильней! Со всей мочи! Роман, тяни! Вот и порядок. Эх ты, тысячник… Не пролезет, не пролезет. А вот и пролезло. Держи чайник. Принимай сына и езжай на здоровье. Возводи в степи коммунизм.

После вокзальной бестолковщины купе мягкого вагона с медными крюками и кнопками, с сетками и зеркалами показалось Мите раем, несмотря на то, что вместо четырех человек оказалось семь и уйма багажа.

— Лезь на верхнюю полку, — велел папа, — и никого не пускай. Это место наше. Чей там баул лежит? Скидывай.

Папа был бледен. Руки его дрожали. Хлястик пальто оборвался.

— Давай чемодан в голову, портплед в ноги. К вечеру постель разберем.

Повозившись с вещами, Митя проговорил удивленно:

— Пап, а свояк-то стоит.

Раздался третий звонок.

— Держись крепче. Сейчас дернет, — папа подошел к окну. Скавронов стоял, запрокинув голову. В глазах его блестела слеза. — Чего стоишь? — сказал папа. — Ступай. До свиданья.

— Клапана открыл. Сейчас тронет… Ты хоть за Митькой гляди. Там за ним глядеть некому.

Вдоль вагонов пробежала эстафета железного грома. Поезд тронулся.

— За комод не серчай! — крикнул папа. — Тебе он комод, а мне — память о Клаше. Она этот комод уважала больше, чем меня.

— Ладно. Ты хоть адрес мой помнишь?

— Помню. Напишу, когда устроимся.

— Напиши. У тебя Митька, а у меня никого. Теперича и полаяться не с кем. Всего тебе хорошего. Счастливо доехать и в крушение не угодить… А то вчерась на сто двадцатой версте…

Свояк не поспевал за поездом, и, что случилось на сто двадцатой версте, ни Митя, ни его отец так и не узнали.

ГЛАВА 7 ХОХРЯКИ

Ранним декабрьским утром Роман Гаврилович и Митя прибыли в засыпанный чистым снегом районный центр. Солнце, белевшее сквозь морозную мглу, освещало сугробы на площади, растрепанных, похожих на еловые шишки воробьев, стынувших под рыночными навесами, плакат «Ни кило спекулянтам — все излишки государству» и кривые столбы, от которых тянулись к двухэтажному зданию райсовета гирлянды пушистого инея.

На площади не было ни души. Закуржавевший седловатый мерин безуспешно грыз оледеневшую коновязь.

В райисполкоме было тесно, шумно и дымно.

Пришлось держаться за папу и протискиваться сквозь неподвижную толпу. Большинство были крестьяне с котомками, с палками, с грудными ребятишками. Парень в буденовке схватил Романа Гавриловича за рукав.

— Здорово! Не узнал?

Роман Гаврилович посмотрел внимательно. Парень статный, румяный.

— Нет. Не узнал, товарищ.

— И я тебя нет. — Парень нагловато улыбнулся. — Куда лезешь?

— А вы кто? — спросил Роман Гаврилович. — Директор?

— Пока нет.

— Так почему тыкаете?

— Во ты какой! Простите-извините. Будьте такие любезные, не нарушайте очередь.

— А где тут очередь?

— На крыльце покричи, кто крайний. Мы все к председателю.

— А я к секретарю. Приезжий.

— Все приезжие. А без очереди полезешь, банок наставят.

Роман Гаврилович выдернул руку и, таща за собой Митю, подошел к обитой дерматином двери с надписью «Председатель районного Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов К. С. Догановский». Дверь была заперта. Он постучал кулаком во всю мочь. Все вокруг замолчали. Слышно было, что за дверью кто-то копошится. Роман Гаврилович стукнул еще.